Маленькая привычка.

Я ожидал спокойствия, а получил тупым предметом в солнечное сплетение (solar plexus)        1915 г. Я притащил ей букет фиалок, купленных на углу. Последние деньги потратить на такой вздор…! Нелепо ввалился в дом, словно не к себе, а в гости, шаркая… Широким взмахом слетела шапка с тëмных вихр… Ранний осенний снег ещё не успел оттаять у меня на воротнике, когда я увидел её. Она смеялась, о, я ни за что в жизни не забуду этого властного смеха! Смеялась до тех пор ровно, пока не встретилась со мной глазами. Глаза — испуганные, пока ещё согретые обманом, но начинающие холодеть в такт настенным часам. «Бум, бум, бум…» — грохают часы, а я смотрю на неё, и чувствую, как взгляд мой съëживается, как я сам превращаюсь в ничтожную сволочь с букетом чёртовых фиалок! Я ненавижу фиолетовый цвет! В порыве ярости швырнул её пальто с вешалки. Оно шлëпнулось тюлем о грязный паркет. Цокот каблуков зазвенел за правым ухом. Хотела догнать меня? Чего ради?! Отбивался от её настойчивого взгляда ровно пять секунд, потом с силой толкнул и выбежал. Пролёт. Один. Второй. Третий. Свежий воздух! О, как чудна и спокойна ноябрьская ночь! Фиалки упокоили свою красоту в ближайшем раннем сугробе. Я — без пальто, занесëнный рябым снегом, как веснушками. Он — хорош собой. Легко ли бросить щуплого выпускника, с его звенящими полупустыми склянками йода и чëрт ещё знает чего, легко ли? Она смотрела испуганно, он — противно нагло. Словно я нежданный гость, который ошибкою попал не в ту дверь. Он знал обо мне? Подумал ли он, что я двоюродный брат, сожитель, почтальон?.. Я несчастен, как последний дурак! Занеси меня снегом, неуверенная метель, погреби под собой блаженного! Он снился мне ещё пару дней. Она — приходила вместе с ним. И оба они одаривали друг друга нежными взорами, они оба предавались своей похоти под моими настенными часами!.. Потом он ушёл. Он ушёл. Но она осталась. Зачем ты, Боже, мучаешь меня её глазами?! Третий день я просыпаюсь в своём обледеневшем от страха и горечи теле, и мечтаю всадить себе в живот столовый нож. Я не могу читать никаких газет. Во всякой газете полагается печатать число, и потому не всякое число я узнаю так рано, как полагается учёному человеку. Я курю. Дым обволакивает кухню тугими волнами, а я сижу среди них во вчерашней одежде и много, много смотрю в окно. Где она теперь, ты знаешь, Господи? Ушла она с ним, одна? Я кровожадно расправился с её халатом. Её зеркальце, подаренное на какой-то — чëрт знает какой! — праздник валяется под шкафом, и иногда, натыкаясь на его резной край, я страшно ругаюсь и хлопаю дверьми. Отчего не выкидываю? Киоск на углу закрылся. Люди ходят без цветов, шурша воротниками и подолами. Мне тошно смотреть на их лица, не покалеченные трауром, и потому стоит загрохотать шесть раз часам — и я уже сижу, прислонившись рëбрами к холодной деревянной спинке. Кольцо утопил в раковине. Кому я вру… Оно слетело, пока я намывал единственную тарелку с кривыми плавными краями, а потом мой голос ещё долго звал куда-то вниз, словно кусок металла мог снова оказаться на безымянном. Так даже лучше. Я свободен. Однако и прощаться с квартирой намного легче теперь, без неё. Меня никто не будет искать, и писем мне писать некому… Рецепты для неврастеников — вот, что я буду писать ближайшие месяцы. И чëрт с ним. Я бы продал эту злосчастную однушку с огромными часами, будь мне место в любом другом уголке города. После работы попрошусь к Бомгарду. Обязательно попрошусь. Он — лучше, чем двоедушные глаза и дутые безделушки с резными краями.