пустота

Смог тепловых станций медленно опускался на город, забирая в свои надежные мягкие лапы верхушки офисных центров и небоскребов. Туман закрывал темным молоком все верхние этажи, через панорамные окна которых можно было изредко разглядывать суетящихся клерков в соседних зданиях. Зима началась. В кабинетах холодно почти, как на улице, а ремонтникам плевать, кто заседает в этой промозглой коробке. Им плевать, что здесь глава преступного синдиката — они же под защитой полиции, черт возьми. А эти черти, в голубой форме, давят всё сильнее: задерживают по одному партнеру, выпытывают и ловят ещё одного. Всё это давление действует на нервы, на ясное мышление и здоровый сон. — Господина Нашимото убили вчера, а половину клана арестовали. Их ждет пожизненное, — на конце телефонной линии слышится голос, прокуренный последней сигаретой в пачке. — Я понял, — рука сама собой достигает пальцами лба, пытаясь растереть наступающий спазм мигрени. — Месяц будет долгий. — Я знаю, вы меня не спрашивали, но...— голос обрывается в ожидании разрешения. — Ханма, говори уже, мне не до недосказанностей, и так всё катится в Тартарары. — Надо залечь на дно, — голос становится отчетливей, значит зашел в помещение — Может на месяц. Может на два. Может на полгода, а может и вовсе на год. — Как мы можем залечь на дно, если мы уже на дне?! — спазм надвигается на переднюю часть черепа, заставляя жмурить глаза. — Ты меня понял, — в телефоне чиркнула зажигалка. — Ты быстрее ноги откинешь от сигарет, чем от наемников. — Ну рядом с тобой ты сказал не курить. Восполняю, — голос некогда всегда саркастичный и ироничный окрасился серой усталостью. — Ты забрал таблетки? — большой палец поддел крышку желтого медицинского контейнера. — А ты я смотрю решил откинуть копыта ещё раньше? — «преступление» вертит в руках посылку из четырех таких же контейнеров. — Мне нужно думать. — Вряд ли амфетамины помогут тебе думать, — пискнул сигнал лифта и прерывание связи. — Они помогают не спать... Кисаки — не дурак. Точно не наркоман и независимый, а амфетамины помогают держаться на плову. Доза рассчитана врачом, потом подобран спокойно действующий рядом с ним анальгетик от постоянных мигреней. И ни шаг влево, ни шага вправо... Однако так было раньше, а врач давно мертв, а доза изменена под собственные нужды. Но мысль: «Я не наркоман, они помогают выжить.» долбила голову и внушала, что всё можно обратить вспять, только бы выбраться из петли, которую так умело и предательски гениально затягивает полиция. А самое ужасающее, что все кланы порвали соглашения за мнимую неприкосновенность полиции. Все договоры, устои и угрозы летят в пух и прах — каждый сам за себя. И тут люди так предсказуемо распределились на два типа: волки, которые рвут глотки за очередной день свободы, и овцы, которые сбежали впервые же дни холодной и жестокой войны. Кто Кисаки сейчас? А он сам не знает. Он держится на тонкой границе между теми и другими. Вначале, была вся ситуация очередной преградой, уже существующей наравне с другими, к которой можно было отнестись как к шутке. С прошлым справились, а значит и с этим справимся. Он думал, что его синдиката это не коснется — они слишком проросли во всю систему Японии, куда им бежать?! Но потом вышло постановление правительства о жестком отлове каждых криминальных элементов, и тут уже было несмешно. Первые задатки страха прорывались тогда, но для продолжения своих дел нужно было их задушить. Мозг не простит такой измены, когда поддавшись низким ощущениям, ущербным по мнению Тетты, всё в очередной раз пойдет не так, как ему нужно. И всё обратилось в сумасшедший процесс поиска своих и чужих на минном поле. Он пришел к выводу, что искать нечего — доверять можно только самому себе. И в этом его парадокс: может бы он и хотел заручиться хоть чьей-то поддержкой, но кто сможет уловить дальновидный план его мыслей. Всё превращается в игру на выживание, результатом которой является пустота в груди. Знаете, Кисаки было бы плевать на неё, с ней можно уживаться и в целом жить, но когда в очередной сводке новостей читаешь, что кого-то убили, а кого-то арестовали, (например того, кому вчера угрожал расправой) — нервно дергающаяся рука тянется к контейнеру с таблетками и стакану с водой. В такие моменты прострации наступает пожирающая пустота в его идеальном оружии. Голова... Разум будто бы плавится, в нем что-то точно сломалось и почему-то нихрена не помогают эти сладковатые пилюли. Может от того, что ситуация безвыходная, а может от того, что тот самый мозг осознает, как действует каждое химическое соединение в этой «белой смерти». Самовнушение больше ни черта не спасает. Он медленно осознает, что не управляет никакой ситуацией в своей жизни, хотя вот недавно весь мир был у его ног, и каждый был готов дорогие лакированные туфли целовать. Кисаки медленно сходит с ума в этой раздирающей пустоте, где только и мелькают задатки планов на возможное освобождение, с точностью лазерного прицела разбивающиеся на этих самых задатках. Всё чаще педантичность уходит на задний план. Стол заполонен пустыми бокалами от виски, желтым пластиком таблеток. Бумажки потеряли какой-то толк и смысл. В них уже больше нет порядка и правильной нумерации. Очки протираются мягкой тканью только тогда, когда уже за многочисленными отпечатками на стекле не видно цифр. Врачи ставят "невроз". На этот диагноз у Тетты иронично подергивается глаз, судорогой пробежав по левой стороне тела. Всё чаще на задних сидениях авто продрагивает нога. И, кажется, всё — это его конец, который начался задолго до этого. А здесь пришел апогей. Однако, он с аккуратностью заклеивает расхлябанного себя изнутри, не давая никому видеть хоть каплю уязвимость. А весь этот спектакль одного актера остается на коже сальным налетом. Он пытается его смыть, растирая кожу до красного, просто пялясь в мраморную плитку ванной. На очередном заседании директоров Кисаки почти никого не слушает. Все доводы о защите глупы, и никто не выберется "сухим". Белый шум стал фоном для проскальзывающих картинок вчерашней истерики. Как бы сильно хозяин не хотел оставаться сильным душой, тело нарочито злобно ломается, заставляя тремором заливаться руки, задыхаться от тревоги, что аж капилляры в глазах лопаются — приходится прибегнуть к ингалятору. А сердце всё стучит...стучит... стучит. Он скатывается по стенке собственных апартаментов и закусывая ворот рубашки, пачкая слюной дорогой хлопок. Крик — слабость. Никто не должен его слышать, даже соседи. И стало бы от истошного немого крика легче, но нет. В желудок летит удвоенная доза «витаминов» и, скуля от сдавливающей боли в голове, приходится идти работать. Никто и подумать не мог, что на яву может стать так страшно. И вены в черепе все также стучат. От повышенной паранойи охрана удвоена. Проще жить с мыслью, что все вокруг — голодные волки, а ты — барашка на убой. Терпение качается и кончается, и влага из глаз так предательски течет от бессилия... «Я не слаб, я не раскис, я выберусь...» — поднимается голова с подушки, ощущая липкий противный холодный пот, что на теле остался пленкой. Кошмар. Время: четыре часа утра. Заснуть больше не удастся. И снова таблетки. Утро начинается с шести. Душ — ледяной, который такой же примерно по температуре, что и кошмары, которые снятся, такой же по температуре, что его руки. Ворс щетки неприятно режет по деснам, вычищая и так стертую эмаль. А вычищать-то особо и нечего, нормально ел Тетта, по его расчетам, три дня назад. Он смотрит в зеркало, трогает промерзшими пальцами кожу под глазами и пытается вспомнить, когда спал, не меняя простыни. Костюм на плечи только что из химчистки. Рубашка без запонок — пальцы снова трясутся и не могут банально передернуть маленькую застежку. Перед выходом проверяет телефон и смотрит на зеркало в последний раз. Тяжелый выдох. Ещё один день неизвестности, может картель с врагами или рейд полиции поджидает его прямо за дверью, только он выйдет. И так тянется каждая неделя. Даже выходные, что так каждый ждет. Он так безжизненно смотрит на людей, что суетятся на улицах, куда-то торопятся и слишком громко разговаривают. А ты всё в состоянии подвеса. — Ты видел последние сводки? — Ханма не выдерживает и закуривает прямо в машине, выдыхая в окно. — Что там? — Там пиздец, босс, — он как-то слишком нервно стряхивает пепел на дверь элитного авто. — Спецназу разрешили пытать глав клана. На, смотри — всучив открытый файл на телефоне, брюнет надавливает на педаль газа. Глаза сквозь линзы видит окровавленные тела, что с наручниками лежат в реанимации. На них не видно глаз. Лица больше похожи на изуродованную отбивную, а в анамнезе написано, что сломана большая часть ребер, выкололи зрачки и отсутствуют все ногтевые пластины. Страшно ли это для Кисаки? Нет, к несчастью. Ему тревожно от того, что он ничего не почувствует в эти ужасные моменты. — Надо бежать нахрен из Токио. Не то, чтобы я боялся этих головорезов, но. — Но всё же ты боишься, — Тетта просто подытожил. В его голосе ни капли укора, скорее в его голосе нет ничего. Правительство избавилось за последние шесть месяцев от пятнадцати кланов, в том числе и от тех, кто давал им информацию. Они идут поголовно на всех, и пока не один не может их остановить. А значит, что до них скоро тоже доберутся. Пугает ли это? Опять нет, и в этом вся бессмысленная проблема — у Кисаки отключился главный человеческий рефлекс. Страх помог бы выжить, но его нет. А значит инстинкт самосохранения больше не работает. Он всё также управляет крупнейшим кланом в Японии, ходит в свои владения, как ходил в них все шесть лет, но что-то всё-таки не так. И очередное утро могло начаться как тысячи подобных, если бы не разрывающийся телефон, когда время на часах всего пять тридцать. В эту ночь он спал три часа, всё также отходняком обыденной истерики добираясь до кровати: — Кисаки, слушай меня сейчас! — Ханма почему-то до ужаса серьезен. Это первое, что тревожило больше. — К тебе направляется наряд полиции, либо они уже под дверью. Собери деньги, документы и оружие. Уничтожь весь свой стол к херам собачьим. Разлей там вино, виски. Подожги квартиру. — Какой толк, если они уже под дверью? — слышится скрежет замочной скважины. — Я сказал собери. Ты не понимаешь, что они тебя пытать будут, и живым ты оттуда не выйдешь? — Когда-то это же должно было случиться, — скрепит входная дверь. — Я еду к тебе, черт возьми. Уничтожь ценные бумаги, — в треморе рук лежит пистолет с одной пулей. — Улетай из Токио, как и хотел, — предохранитель щелкает, и дуло холодом обжигает висок. А губы разливаются в облегченной и уж больно вымученной улыбке — А лучше беги из Японии — Кисаки, я знаю, что с тобой нечисто. Продержись пятнадцать минут, твою мать — ответа не последовало, а в трубке слышится погром — Кисаки! — всё ещё слышится какой-то шум — Дьявол! — Я хотел жить по-другому, — ледяные, почти бездонные в своей пустоте, глаза закрываются и видят лишь пустоту, что так долго пожирала изнутри. Темно. Спокойно. — Тетта Кисаки, вы арестованы за многочисленные убийства и членство в преступной группировке. Руки за голову! От гладких стен отрезвляюще эхом отталкивается громкий хлопок. Выстрел. А белая ткань скоротечно краснела.