* * *
Последние экзамены в стенах Кембриджского университета пахнут чаем с лавандой, которая обладает свойством успокаивать Марка, старыми пыльными тетрадями, что Туан собирал по всей своей небольшой квартирке прямо перед началом сессии, и терпким ожиданием, которое подобно дурману окутывает парня плотным одеялом изо дня в день. Но вскоре это самое одеяло срывает Ким Нора, так сильно ожидаемая своим близким другом. Настаёт двадцать шестое июня. Марк, покидая аудиторию, в которой распахнуто окно, создающее сильнейший сквозняк, начинает поспешно идти по коридору университета, минуя высокие колонны, а после резво сбегая вниз по каменной лестнице. Туан так нервничает, как не нервничал даже перед профессором Квинсли, который желал услышать ответ на весьма сложный вопрос. Сейчас же парень спешит покинуть учебный корпус Селвинского колледжа*. Он выходит на улицу, вдыхает будто живой летний зной и, вновь сбегая по лестнице, оказывается на лужайке, что раскинулась перед ним на несколько десятков ярд земли. Двигаясь быстрым шагом, Марк прикрывает лицо ладонью от солнца, что наполовину выглядывает из-за верхушки башни с западной стороны, на какой ворота и лестницы, напротив которых параллельно тянутся одноэтажные временные здания, использующиеся, как залы для хоровых репетиций. Но Марк идёт всё дальше, туда, где ещё два года назад было Ложе Магистра*. После увеличения числа студентов, получающих стипендии, здание отдали под общежитие, и теперь каменная трёхэтажная постройка служит домом многим молодым людям. Несмотря на то, что Туан имеет свою квартирку в чудесном и живописном Мэрилебоне, чаще всего ему приходится жить в студенческой комнате. Всё потому, что от Грейндж-роуда* добираться до Ньюнхэм-колледжа*, в котором учится Нора, быстрее, чем от его квартиры. Заходя в свою небольшую комнату, что находится прямо в конце длинного коридора, Марк поспешно откидывает свою потрёпанную сумку из тёмно-коричневой кожи и бросается к одежде, лежащей на аккуратно заправленной узкой кровати, освещаемой ярким июньским солнцем. На белом чистом покрывале Вана ожидает накрахмаленная белая рубашка и выглаженные льняные брюки цвета крем-брюле по последней моде. Достатком молодой художник не обделён, поэтому может позволить себе купить в лондонском универмаге вещи, стоящие чуть дороже полугодового обучения в Селвине. Своей сытой жизнью он обязан своей матери, Дорин Харитсон, которая больно удачно вышла замуж за англичанина тайваньского происхождения — Реймонда Туана. Отец Марка занимается бизнесом в области нефтяной промышленности, оттуда и достаточно хороший заработок, который обеспечивает и единственного сына, и чересчур эксцентричную жёнушку. Марк, завершив свой образ такой же светлой, как и брюки, шляпой, покидает свою маленькую учебную коморку, не забыв прихватить со стола небольшой кожаный портфель. Предвкушение встречи окрыляет парня. Ожидаемые объятья сладкие, как бабушкино персиковое варенье, пряное, как чёрный ром, поэтому Марк и дождаться не может, когда увидит любимое лико. С Норой они договорились встретиться в сквере недалеко от Кроксли, а после прогуляться. Только Туану известно, что вечер должен закончиться у него в квартире. Потому что он припас бутылочку фруктового вина для подруги, а ещё подарок в виде её портрета. Несмотря на детскую радость по поводу приезда возлюбленной, Марк испытывает странное чувство стыда. Ему совестно за откровенное письмо, отправленное Норе. Там, где он писал о них, как о… любовниках. Безусловно в своих звонках Нора не заикалась об этой теме, но и Марк понимает, что это разговор нетелефонный. Как и всем людям скромным, ему не терпится попросить прощения. Хотя, за что же? За кристально-чистую, как родниковая вода, правду? Отчаянный хриплый выдох вырывается так неожиданно, что парень даже и не сразу замечает подъезжающий и очень нужный ему чёрненький моторный кэб. Задняя часть крыши уже откинута назад. Поэтому когда Марк усаживается на заднее сидение такси, положив свой небольшой портфель на багажную площадку рядом с водителем, ветер-озорник трепет его по макушке под шляпой и проходится мягкой ладонью по затылку. Вскоре, когда автомобиль начинает набирать скорость, поведение ветра начинает раздражать Марка и его джентльменскую шляпку. Но потерпеть можно. Впереди прекрасное свидание и дорога в Лондон, до которого не меньше восьмидесяти миль.* * *
Очарование — это плен, однозначно, потому что Марку неизвестно, почему он с такой преданностью любуется тонким девичьим станом, облачённым платьем лазурного цвета. Лёгкая юбка развевается на ветру, а верх, так прекрасно подчёркнутый приталенным кроем и линиями белых кружев, притягивает взгляд и только лишь намекает на то, что может быть под. Но как же, нет, в образе Норы нет ни капли откровенности. Наоборот, Марк находит её голубое, словно василёк платье, ангельским, по-детски наивным. В её тёмных волосах только не хватает ромашек, а за спиной пары трепещущих крыльев. Ах, как же прекрасен, этот идеальный выдуманный, будто книжный облик. Но Марк не отдаёт себе отчёта. Только стремительно уменьшает расстояние между ними, ощущая, как учащается пульс. Будто он старый рояль, а какой-то пьяный музыкант решил исполнить тремоло на самой высокой ноте, безумно и решительно вжимая клавишу подушечкой пальца. Но нет, сейчас внутри нет звуков, только тишина и пульс, который молоточком стучит по вискам. И вот, этот момент, когда Нора оборачивается, и её взгляд переплетается с его. Мягкая улыбка украшает её округлое лицо, а руки, держащие небольшую сумочку за ручку, вдруг начинают разглаживать невидимые складки на юбке. Люди вокруг, чьи силуэты для Марка расплывчаты и неважны, проносятся мимо, как вагоны метро, только Нора для его глаз существует. Кажется, даже голос охрип, минорное сопение о том, как он скучал, но Ким этого не слышит. Её звонкий смех оглушает, ручки обвивают шею, заставляя Марка застыть на месте. Уже чувствуя приятный покой, накрывающий сердце, он выдыхает ей в плечо, кончиком носа задевая пряди волос. — Кажется, будто полжизни прошло, — голос Норы ласкает слух, Туан не хочет, чтобы она прекращала его обнимать, но посреди людной улицы они кажутся сумасшедшими влюблёнными. И пусть люди видят. И пусть думают так. Марк слишком молод, чтобы задумываться о мнении посторонних. Разве важно это? — Без тебя и вовсе жизни нет, Нора, — мимолётная грусть, которая тут же, словно грозовая туча, закрывает прекрасное небо. Только над их головой целая вселенная. И встретясь под солнцем, они ещё не знают, что расстанутся под луной. Их разговоры насыщенны и чувственны. Время летит незаметно. Они и сами не замечают, как закат окунает Лондон в абрикосовую краску, накидывая на дома и реку Темзу бронзовую вуаль. Им приходится уже двигаться в сторону метро, чтобы Нора смогла уехать на квартиру к тётушке, которая всегда рада принять её у себя, но Марк предлагает провести и глубокий вечер вдвоём, ссылаясь на бутылку фруктового вина. А Нора, будто не зная, каковы желания друга, который другом перестал быть давно, кокеткой смеётся и так близко жмётся, заставляя Туана мечтательно и сдержанно улыбаться. Маленькая квартира в районе Мэрилебон встречает двоих влюблённых тихой полудрёмой и романтической обстановкой. Тихо и призрачно. Самая большая из комнат залита вечерним светом. Луны ещё нет, но вскоре она станет свидетелем чего-то тайного. Мольберт одиноко стоит напротив окна, на нём же всё сложено в аккуратные стопочки, а кисти вымыты и скручены в кожаные свитки. Постель у противоположной стены заправлена и бела. Только что-то лежит на ней, упакованное в крафтовую бумагу. На письменном столе обещанная бутылочка вина, а в руке Туана сетка со свежими фруктами и французским сыром. Нора осматривает всё нежным взглядом, любимые углы будто целуя, а после, оборачиваясь на Марка, подходит к мольберту. Табуретку со скрипом пододвигает, ставя напротив и садится. Ребёнок в ней ликует, когда Туан без лишних слов только кладёт сетчатую авоську на тумбу, а после подходит к ней. — Порисуем вместе? — Нора поднимает голову и смотрит улыбчиво на Марка. Она не умеет рисовать, но обожает пачкаться в яркой масляной краске, пальцами водя по белоснежному слегка шершавому полотну. И кисти ей не нужны, когда руки друга обхватывают кисти и помогают делать мазки. — Конечно, — Марк радуется тому, что Нора так близко, что он может наслаждаться её запахом. Поэтому улавливая взглядом освещаемую вечерним светом из окна её макушку и половину мольберта, он отходит к письменному столу, чтобы достать её любимые краски и новое полотно. — Сейчас ещё разолью по бокалам вино и порежу фрукты и сыр. Марк уходит на небольшую кухонку, прихватив бутылку вина и свою сетчатую авоську. Когда возвращается, Нора сидит всё там же, кажется, даже в той же позе, только в руках держит испачканную палитру и один тюбик краски — чёрной. Около её ног, на полу, лежит раскрытый этюд, в котором всё также беспорядочно, но смиренно лежат масляные краски, старая акварель, серая от времени тряпочка и полупустой бутылёк растворителя, колпачок которого запачкан синей краской. — Держи, — он протягивает возлюбленной бокал с вином, держа в другой руке маленькую тарелку с нарезанным сыром и вымытой спелой черешней. Незаметно в комнате становится совсем темно. Марк решает включить настольную лампу на длинной металлической ножке. Слышится тихий щелчок, и жёлтый тёплый свет заполняет собой комнату молодого художника, отбрасывая тени двоих влюблённых, но так глупо скрывающих это. — Тёплое, — проводя языком по розовым губам, причмокивает девушка. Марку душно. Хочет избавиться от рубашки. Но ему приходится только расстегнуть верхние перламутровые пуговицы, подходя к сидящей на табуретке Норе. И когда появляется желание пригубить вина, он понимает, что принёс бокал только ей. — Что будем изображать? — спрашивает Марк, подтягивая свои брюки и присаживаясь рядом на корточки, всё ещё держа тарелочку. Нора молчит в размышлениях. Только крутит в одной руке тюбик и смотрит на белое полотно, которое кажется желтоватым в свете лампы. Снова делает глоток и, растирая языком о нёбо мягкое послевкусие, вдруг говорит: — Хочу быть наглой и сразу спросить, в чём заключался твой сюрприз. Резкая, как выпущенная из лука стрела, проникает в голову и заставляет Марка подскочить и подняться на ноги. — Конечно же, — нервно смеётся Туан, кидаясь к своей постели, состоящей из одного высокого матраса и постельного белья молочного цвета. Оставляя тарелочку на письменном столе, стоящем рядом с постелью, Марк поднимает подарок Норе, то есть её портрет, упакованный в крафтовую бумагу, и поглубже вдыхая, разворачивается к ней лицом. — Ты написал для меня картину? — широко улыбаясь и прислоняя бокал к горящей щеке, произносит Нора. В её голове до сих пор крутятся строчки из откровенного письма Марка, а действия, для которых она ещё не выпила достаточно вина, заставляют её смущаться ещё больше. Если бы она была смелее, ах, если бы Туан был более решительным, на нём уже давно не было бы рубашки, её талию не стеснял бы кожаный поясок, вокруг вились бы руки Марка и только… — Нет ничего в этом удивительного, право, — робко и боязно, будто показывая картину критику, трепещет Марк. Нора и есть его искусство. Нора и есть то прекрасное, живущее так долго и преданно. Муза, приходящая в тяжкие моменты, соблазняющая на грехи, прикрытые его воспитанием и страхом сделать что-то не так. Вдыхая воздух сухой, пыльный, Нора, кажется, сопит, потому что в горло встревает ком, а носик пощипывает от странных чувств, которые не унять в одном её стройном теле. Она видит себя в его картине, будто смотрится в самое дорогое зеркало, украшенное золотом и бриллиантами. Но вокруг только его мазки. И если сейчас Марк не сделает ничего, хотя бы не накроет её плечо своей ладонью, хотя бы не взглянёт на её приоткрытые губы, всё ещё хранящие воспоминания последнего поцелуя на Кроксли, Нора сдастся. Просто приклонится пред его коленями. Не было написано ни в одном романе, чтоб дева умоляла возлюблённого о чём-то, но она готова. В этой квартире, в таком тихом Мэрилебоне, по улицам которого крадётся только ночной ветер, постукивающий тростью по ставням окон и заглядывающий тихой невидимой тенью в сами окна, за которыми можно увидеть влюблённых, Ким готова сделать то, за что утром, возможно, ей будет стыдно. Но это лишь временные трепыхания. Марк вздыхает, ставя тарелку с закусками на пол. Рука мужская украдкой ложится на девичье колено, поднимая бурю дрожи в её теле, после берёт в свою руку девичье запястье и тянет невесомо к чистому полотну. — Набери краску, — голос его ломается. Но Нора только послушно выполняет указание. Портрет опускается Марком на пол, опору находя в ножках мольберта. — Хочу нарисовать тебя, — также тихо отзывается девушка, украдкой взглянув на возлюбленного. — Я ужасно не красив, чтобы хранить мои черты на полотне, — с холодной усталостью бредит Марк, будто иглой укалывая чувства Норы, искренне любящей все его морщинки и родинки. Все его неровности и порой отросшую щетину. Но сейчас его кожа слишком идеальна. В бронзовом свете лампы, будто в меду, его лицо кажется святым ликом. Иконой. И Нора бы поставила его портрет у своей кровати. И молилась бы на любовь, которой, возможно, никогда не искупить своего греха. И грешность её не в самом существовании, а в до боли коротком притворении. Потому что только ей известно, что на утро, возможно, Марк больше никогда не увидит её, а она его. От того сейчас Нора так желает пальцами ощупать все его черты, перенести неловкими мазками на полотно, дать неровным линиям чёрной краски жизнь. Такую, которая живёт только в его взгляде. Такую, на которую Нора бы променяла свою. Пальцы её тонкие быстро оказываются испачканными, и полотно тоже. Только стоит Марку подставить свою лицо в анфас тоскующему взгляду Норы, её рука ложится на его щёку, а указательный пальчик, влажный от краски, оставляет чёрный цвет на его нижней губе, подбородку. — Я хочу, — она наклоняется низко, дыхание её в один момент улавливает лад его, переплетаясь на едином стане, и губы прижимаются отчаянно, оставляя чёрный отпечаток и на своих губах. Слишком мягко для страсти. Слишком страстно для дружеской любви. И нет границ тому, что могут позволить себе руки Марка, вскоре приподнимающие Нору с табуретки. Нет границ её яркому, его басистому смеху, когда девушка слишком сильно вжимается в грудь парня своей, обхватывая его плечи, тем самым уваливая его прямо на пол. Первая секунда, словно вспышка, когда они впервые видят друг друга с красными от будоражащий разум возбуждения, с блестящими глазами. Всё, чего касается взгляд— перепачканные губы друг друга. Но этого слишком мало, чтобы нарисовать картину. Краски нужно куда больше. У Норы нет и мысли о смущении, когда она расстёгивает самостоятельно платье, когда спускает лямки с плеч, к которым Марк припадает, в изгибах ключиц грея губы. У любви нет запретного, нет личного, когда эта любовь делится надвое. Рубашка Марка, такая мягкая, пахнущая им, откидывается Норой куда-то за его спину. Но они уже на постели в виде высокого матраса. Вокруг ворох одежды, только прихваченный Туаном тюбик чёрной краски лежит на полу рядом. Нора теперь становится не только его вдохновением. Она становится практически его полотном, во власти стихии страсти, оголённая, будто для самого искусного художника, творящего счастье, она ощущает его поцелуи, наблюдает из-под трепещущих ресниц за его пальцами, выводящими чёрной, липнущей к коже краской, своё имя. Это клеймо. Или след. Это не так важно, как то, что Нора будет через горькие жгучие щёки слёзы смывать эту краску следующим утром, превращая имя своего Маркса в обыкновенные чёрные разводы. Этой ночью они становятся слепыми влюблёнными мотыльками, парящими без света в пепельном дыму ночной комнаты. А пока он чиркает буквы на её теле, ещё не зная, что Нора — это ничто иное, как ошибка его тлетворной реальности, которую она сделала ярче и лучше своим коротким присутствием. Марк где-то читал, что любовь, если определить её химически — это термоядерная реакция, которая обязательно кончается взрывом. Взрыв в счастье. Или в несчастье. Или в никуда. Господин художник, этой ночью так горячо любящий свою музу, узнает на утро, а после точно убедится в этом через год, когда найдёт то самое неизвестное письмо из Северной Каролины, что пришло ему той весной, когда Нора покидала Англию. А убедится он во взрыве его любви в несчастье. Если бы Марк знал, что то письмо пришло от Норы, если бы он знал той летней ночью тридцать восьмого, в своей квартире в Мэрилебоне, что его любовь всей молодости на утро уйдёт, оставив лишь от себя след на своём портрете — чёрный мазок на губах, он бы никогда в жизни не покинул бы ту душную студенческую комнату Кембриджского университета. Ким Нора очень любит своего Марка. Но ещё больше любит отца, чьим последним желанием было выдать дочь за сына близкого друга, который последние десять лет жил в Северной Каролине. Она предупредила Марка о своей ужасной ошибке, о своей огромной любви — и к нему, и к отцу, в том письме, но Туан не прочёл тех больных, словно ножевые ранения, строк. Нора — это ошибка. Ошибка — всего лишь фатальность, некий след в жизни. Как и чёрная краска, оставленная её пальцами на собственном портрете. Как и обручальное кольцо, дорисованное на пальце девушки Марком зимой сорок первого, когда он узнал о свадьбе Ким Норы. Картина была точно готова. И она стала идеальным подарком на помолвку, отправленным по адресу, указанному в письме от весны тридцать восьмого, когда Марк ещё любил. Когда Марк ещё не знал, что их с Норой жизнь уже предрешена.