Who refuse to confess

Чаша горести не переполняется. Она застывает плесневелой жижей на грани дозволенного, словно бы ещё чуть-чуть и выскочит за скользкий край, но, всё равно, остаётся покорно незыблемой и скованной такой же непоколебимой, металлической границей. А палец, не понять в дрёме ли или по-настоящему, глупо обводит этот круг, мимолётно касаясь студенистой мути, стремящейся взобраться по коже ворсистыми, влажными сгустками. Грязную фалангу перерезает гноящаяся царапина. Горечь плещется где-то в горле. Как тошнота. Подошвы ботинок липнут к половицам — точь-в-точь забрызганным кровью и гнилью, как и всё вокруг — и скрипят, безнадёжно звеня пряжками. В гнетущей тишине заброшенного отеля, так думается, этот звук может убить. Убить может всё, что угодно. Даже он сам. Джеймсу довольно иносказаний, совсем многовато жутких загадок и с лихвой хватило погони. Уже наплевать, честно, без разницы!.. а вонючим потом пропиталась насквозь и застиранная, зелёная куртка, от чьей зелени только контраст с грязью. И опять, наверное, с кровью. Не поймёшь, правда, с чьей. А вот обломок стальной трубы, волочащийся следом волей цепляющей его руки, почти не шуршит. Еле-еле, неуловимой тенью преданно тащится позади, как оставшийся вдалеке монстр с железной бандурой заместо головы... и вдруг, утратив благословенную размеренность, осекается — то ли давится дурацкой мыслью, то ли сам Джеймс теряется, запнувшийся о какой-то мусор, — и застывает вместе со своим обладателем. Где-то впереди, они — начиная с обгрызенного куска острой ржавчины и заканчивая засалившейся, грязно-светлой до гангренозной зелени макушкой Джеймса — слышат женский смех. Женский смех и мерные, но глухие удары каблуков, вторящие болезненному биению сердца. Что-то... не так. Ещё глубже не так, чем всё, то "до". Он встал посреди коридора, у замызганного окна, скупо транслирующего утренний туман, холодный и... пепельно-серый. Как и противный свет, пробивающийся сквозь занавески ему на лицо. Мертвецкий. Пустой. Безразличный, как и его глаза, поблёкшие из изумрудного в такой же уныло-серый, обрамлённый розоватой сеткой капилляров и чёрной тенью под нижним веком. "Кто бы там ни был", — подумал он, ощущая почти физически, насколько же тяжело теперь протекают мысли, — "Мне всё равно". "Мне всё равно", — эхом повторил её голос. Чей?.. Чувством, будто бы сковырнули корку с воспалённой раны, пахнуло шоколадным ликёром из конфет и лилиями. Дёрнуло воспоминанием, от которого горечь — ещё не преисполнившаяся — покатилась выше по пищеводу. "Кто бы там ни был", — и по извилинам, словно бы, заструился остывающий воск, — "Только бы не Мэри... только бы не Мария..." Кто угодно, наверное, но только не та, от которой невыносимо тошно, и не та, облик которой надо забыть ещё с той самой секунды, когда он засунул пистолет себе в рот. Или нахлебался илистой воды?.. В носу запах — озёрный, будто бы утопился. А на корне языка — рвота и кровь. Она показывается внезапно... для того, кто не слушал шаги или почти ослеп. И Джеймс силится понять, как она выглядит. Никак, кажется. Запоминаются только детали: густо накрашенные ресницы, подведённые уголки губ, ноги, обутые в туфли на шпильках. Мягкие пальцы, впившиеся в его шею и въевшиеся в податливое мясо наточенными ногтями. "Нравится?.." — её голос раздался над самым ухом. Рот выдохнул горячо и вкусно, соблазняя тем самым удушливым смрадом шоколада, пропитанного алкоголем. Джеймс захрипел, рвано и совсем жалко, слабо пытаясь освободить горло от тисков её ладони. Звякнула стальная труба, покатившись по полу прочь. "Нравится", — забилось под лобной костью, — "Мне и вправду это нравится..." Желание, тёмное и с привкусом мертвечины, заскреблось внутри, продираясь выход. Ему действительно этого не хватало... и что-то, связывавшее его с реальностью, осталось на дне стаканчика с кофе, уступая себя молочной пене отвратительного, раболепного смирения. Он высунул язык — на самом ли деле?.. — дотрагиваясь его кончиком затхлого, сырого воздуха. На вкус конфет не было. "Тебе нрави-ится..." — протянула она, свободной рукой перебираясь по его щекам, — "Жалкий, слабый урод... ты ведь настолько никчёмный, что мне..." — её нос с силой прижался к его носу. Взгляд, мутный от нехватки воздуха, расфокусировался. Она повторила. Долго, скрипуче вытягивая гласные и приторно-сладко, — "Нра-авишься". Когда дышать стало нечем критически, в неработающую, ватную голову влезло неуместное чувство сродни тому, что вяло трепыхнулось, когда Мария кричала и обвиняла его. Обращалась так, будто бы он её собственность, которой предписано исполнять сказанное. И это... ...то чего не хватало Мэри. Он бы с радостью стал её собственностью. А собственность не имеет права вредить властной хозяйке. Его тщательно скрываемая страсть, постыдная, граничащая с подавленной, но почти животной похотью — и невинное, в этом чудовищном смысле, желание быть обладаемым. Чтобы её рука давила его глотку целую вечность. Девушка, женщина... кто?.. оттолкнула его. Чёрное чрево коридора поменялось местами с потолком, на котором зарделся плевок оконного света, а по затылку разлилась тянущая боль от удара. Наверное, он упал, приложившись о что-то металлическое... может, о трубу... в прочистившемся поле зрения, кроме трепыхающихся занавесок цвета мерзкой сукровицы, оказались женские ноги в тонких, порванных колготах, следом же, быстрее любого осознания, немедля согнувшие одно колено и ударившие его каблуком в живот. И ещё. Ещё. Ещё раз, пока поперхнувшийся спазмом Джеймс не отрыгнул свернувшейся крови, не в состоянии уже вдохнуть или выдохнуть что-либо другое. Она засмеялась. "Нравится?.." — и забралась по-хозяйски сверху, беспечно чиркнув капроном по грязному полу. Устроилась так, чтобы сидеть лицом к лицу, уперевшись ладонями в кровоточащую рану от туфли. Скоблить её ногтями, перебирая ошмётки, — "Я надеюсь, что тебе больно", — пальцы, отчего-то слишком нежные, но липкие от густой красноты, властно забрались под влажную, пахнущую очень дурно одежду, — "Иначе я никак не заставлю тебя принадлежать мне". Её лицо расплывалось, мазалось, как полотно Дали, давая рассмотреть только странную улыбку, застывающую во фрагментарном хаосе его восприятия чуть дольше положенного. А может, так надо. Как бы оно ни было, ему действительно больно... и нравится — сильно, — до одури, настолько, что хочется трахаться. Джеймса мутит. В голове нет уже совсем ничего, а по телу, колко и жарко, вонзаются ядовитые иглы греха, который он отказался бы искуплять. Её ладони не греют — обжигают — всё грубее размазывая по коже испарину и белёсый, трупный гной. Он чувствует, отчетливо, как никогда — под короткой юбкой, если та вообще есть, кроме шершавой ткани колгот, нет белья. Она... кто?.. съезжает по его животу, упираясь горячим цветком вульвы в его изодранную рану, где, после её рук, торчат наружу опухшие, розовые кишки. "Больше... никаких... цветов..." — в подкорке звенит чужой голос... чей?.. а ему хочется, до ужаса, чтобы она была не на животе, а ближе, чтобы жадно вылизать её слизистые, окроплённые его кровью. И сквозь пелену роящихся перед глазами образов, сквозь явственное ощущение, что она буквально забирается под рёбра, чтобы вырвать омертвевшее сердце, он осознает неожиданно чётко, что готов вставить ей прямо сейчас. Снова — её смех. И снова, она тисками смыкает его горло, одновременно, пленяя в кулак его член. "Ты такой милый, когда задыхаешься", — этот шёпот пробирает до костей, но горло выдаёт лишь натужный хрип. Под веками, кажется, собираются слёзы, словно бы и так недостаточно сыро всё вокруг. "Давай, Джеймс", — её губы близко к его губам, единственно обсохшим от прерывисто хватаемого воздуха. Разит шоколадом. Ликёром. Гнилью. Он пытается её поцеловать... зачем?.. но она — опять — выдаёт смешок. Тугая, что узел смесь — унижение и безвольное подчинение без всякой жажды роптать — заставляют его кончить. И, тут же, ощутить жгучий стыд, потому что он поспешил. Звуки тоже предательски комкаются в глотке, скрадывая стоны и превращая их в судорожный и жалкий лепет. Она подносит к своему лицу ладонь, измазанную в стекленеющей на сквозняке сперме, так задумчиво на неё глядя, будто бы увидела мертвеца. Её язык неспешно касается собственных пальцев и к аромату сладкого ликёра примешивается тошнотворный смрад тающего, изгаженного нечистотами снега. Горечь выкатывается к нёбу, но Джеймс не успевает сблевать — этой же рукой она затыкает ему рот, проскальзывая и царапая по языку, куда-то вглубь, ближе к трахее. "Тш-ш..." — она произносит, как будто, совсем неслышно и только губами, но почему-то, вдруг, оглушает вяло завырывавшегося было Джеймса и протестующе замычавшего, — "Ты должен делать, как я хочу". Они сталкиваются взглядами. Она убирает руки. Он неуверенно разлепляет губы, вмиг ссохшиеся, как только он их сомкнул, но не успевает произнести ни слова. Женская ладонь, маленькая и мягкая, с силой бьёт его по лицу до заискрившегося в черепной коробке звона. Следом — ещё раз. С другой стороны. И ещё. Кажется, что он действительно слепнет. "Ты", — повторяет её голос, — "Должен. Делать. Как я. За-хо-чу". Чаша горести обрастает махровым ковриком плесени, похожей на молочную пену его желаний. Разложение — моральное ли или по-настоящему?.. — сковывает её края, как хирургические швы рану-червоточину. Что-то злое, болящее с надрывом, что нагноившийся зуб, прячется глубоко внутри, оставляя только зеркало из пустых глаз утопленника. "Я... буду..." — сипло кашляет Джеймс, — "Буду... делать, как ты... захочешь..." Ответом ему служит смех. Темнота. Подвальный сквозняк из-под отсыревшей рамы окна. Когда он переворачивается набок, чтобы хоть как-то подняться, склизкие, позеленевшие кишки вываливаются из брюха наружу. Он глуповато щупает липкий пол, — но её, этой женщины... кого?.. нигде нет. Ладонь отрезвляюще напарывается на ржавое острие стальной трубы. Никого больше нет.