Дар

Тихо было в сонной, занесенной белоснежным снегом деревушке. Старенькие покосившиеся дома смотрели черными проемами окон на начинающее светлеть на востоке небо и, казалось, втягивали в себя тот первый робкий лучик солнца, едва проглядывающий сквозь густую шапку соснового бора. Безмолвие царило вокруг. Словно пуховая перина, опутало оно две растянувшиеся вдоль кромки леса улицы. Легкой поземкой промело по накатанной санями дороге и, оказавшись на околице, враз растворилось у низенькой, почти вросшей в землю избенки. Единственное окно, обращенное прямиком в сторону светлеющего неба, было наглухо прикрыто тяжелыми ставнями, в щель между которыми пробивался едва заметный, подрагивающий свет. Дверь, ведущая в сенки, распахнулась, и на крыльцо вышла сгорбленная иссохшая старуха, укутанная в черную шаль. Плеснула из ведра и устало подняла блеклые зеленые глаза к сереющим верхушкам сосен. Вздохнула, выпустив в морозный воздух облачко пара. Из-за приоткрытой двери послышались тихие всхлипы, а затем кто-то вымученно застонал. — Сейчас, сейчас, милая, — спохватилась старуха и скрылась в избе, плотно прикрыв за собой дверь. В дальнем углу единственной комнаты неприступным исполином высилась давно не беленная, закопченная печь. За чуть отодвинутой заслонкой жарко горел огонь, отбрасывая неясные дрожащие тени на темнеющие бревенчатые стены. Толстая свеча, стоявшая на небольшой лавке, безбожно чадила, разливая под потолком горчащий черный дымок. Весь скарб был составлен вдоль стен, а посреди избы высился добротный дубовый стол, укрытый застиранными простынями. На окровавленных тканях, разметав черные смоляные волосы и прижав бледные тонкие руки к округлому животу, лежала женщина. Роженица тихо, надрывно хрипела, иногда срываясь на жалобное поскуливание. Старуха торопливо подошла к стенающей и, положив одну руку ей на живот, второй огладила влажный лоб. Нахмурилась. Казалось, жар исходил не от топящейся печи, а от тела самой женщины, а еще кровь. Слишком много крови… «Не дотянет до рассвета», — вдруг подумалось старухе, но та сама себя осадила и, мысленно обратившись к Ладе с мольбой, встала между разведенных ног роженицы. — Ну же, родимая, еще чуток осталось, и отмучаешься, — сухие крючковатые руки вновь опустились на живот, и женщину выгнуло от новой схватки. Кровь тёплым ручьем устремилась на промокшие простыни и закапала с края стола. — Матушка Лада, не остави дочерей своих, кои в трудный час на тебя уповают. Поможи разрешиться от бремени рабе твоей Чужане… — Не могу больше, баб Марфа, — хрипло прошептала женщина сухими бледными губами. — Все огнем горит… помираю я… — Ишь чего удумала! — баба Марфа отошла от стола, боясь посмотреть на мертвенно-бледное лицо Чужаны, и полезла в кованый, добротный сундук. Видела ж она, все видела: и черноту эту окаянную, что опутывала девку, поглощая душу, и как граница между мирами зыбко дрожит. Затянет эту чернявую чужачку в Нави, как есть, затянет и ребеночка еще не народившегося. Вон, чернь эта к плоду так и тянется. Заберет мальчонку вместе с матерью. Одна должна быть смерть, ан нет, две души пройдут сегодня Калинов мост… Старуха поежилась. Откуда-то потянуло сырой прохладой, пробирающей до самых костей, и баба Марфа покосилась на дверь, греша, что забыла ее запереть. Но та была плотно притворена. Обернулась, цепко обводя взглядом избу, и похолодела. В углу сгустилась тень. Мрак клубился, облизывая чернотой наструганные бревна, то принимая более четкие очертания, то вновь расплываясь в сполохах тьмы. Фигура наконец немного уплотнилась, и теперь можно было разглядеть высокую простоволосую женщину, босую, в белой рубахе до пят, стоящую к Марфе спиной. «Пришли!» — мелькнуло в голове у старухи, а сердце словно ледяной коркой покрылось. — Чего пришли? — сурово прошипела Марфа, украдкой достав из сундука небольшой деревянный футляр, и ощутила, как тот начал нагреваться, стоило лишь коснуться ладони. — Не пришло еще ее время. Солнце еще не встало. — Их… — прошелестело сквозняком, и запахло тухлым болотом. — Их время. Все-таки две души… Старуха вздохнула. Они всегда к ней приходили, стоит лишь границе между Явью и Навью истончиться, и не смерти али родам тому причина. Видела она их, тех, что стоят за дымной пеленой, не смея вернуться к живым, но страстно этого желая. Бабка вздохнула, поворачиваясь к роженице и пряча находку в карман. Смирилась ужо. Это по малолетству страшно ей было видеть то родственников почивших, то соседа, растоптанного несущей кобылой… Жуть брала поначалу, а потом ничего, привыкла. Говорить об этом она никому, конечно, не говорила — ума хватало, а вот видеть, как смерть за человеком по пятам ходит, затягивая его во мрак, обволакивая, словно саваном черным, было тяжело. Вот бежит соседский мальчонка, розовощекий, здоровенький, бойкий… а видит Марфа — по ручкам да по шейке тонкой эта тьма, словно копоть, расползается. Значит, смерть рядом ходит. Невидимой тенью следует. И точно. Тонет парнишка через неделю, да в озерке таком, что поперек его перейти можно. Тоскливо Марфе тогда было: предупредить хотела, да односельчане слушать не пожелали. А когда слова ее о смерти сбываться стали, так и вовсе ведьмой окрестили. На порог не пускали. Но не это страшно. В тот год мать да отец прибрались. И видела Марфа смоль эту на них и вокруг них, да поделать ничего не могла. Схоронила обоих и осталась совсем одна. Девка молодая, ей бы замуж, детей нарожать… да кто ведьму-то возьмет? Так и прожила одна полгода. А тут поговаривать в селе начали, что в лесу знахарка завелась. Хвори, говорят, лечит, порчи да корчи снимает. И вздумалось Марфе сходить к ней, авось она и ее беду решить может, а то жить невмоготу совсем стало. Одолели покойники, что приходили, да молча смотрели, жалостливо так, словно ждали чего, да одиночество черной змеей душило, не давая покоя. Собрала немного с собой в дорогу еды да сарафан взяла, что матушка по подолу ромашками вышила, завязала все в узел и двинулась в дорогу. Долго она плутала по лесу, но на седьмой день выбрела на полянку. А на ней домишко стоит. Небольшой и почему-то на высокие, толстые бревна поставленный. Лесенка протянута до самого верха и точно в ступеньку крыльца упирается. Вокруг частокол стоит высокий, да вот ворот нет. Ходит Марфа кругом забора, а калитку никак найти не может. — Что ж это за чудище-то лесное ко мне пожаловало? — донесся сверху звонкий голос, и девушка подняла глаза. Двери в избу были растворены, а на пороге сидела женщина. Волосы распущены, на плечах красный платок, из-под которого подол сарафана видать. — Не чудище я лесное! — сверкнула глазами Марфа на женщину и оторопела. Вместо нее на ступенях уже стояла сгорбленная бабка да куталась в дырявые лохмотья. — А по мне — так чудище и есть! — прокаркала старуха. — У Лешего в лесу дочери и то покраше будут. Оглядела Марфа себя и устыдилась. И впрямь чучело огородное. Чумазая да лохматая, платье подранное, да от лаптей, считай, одни тесемки остались. — Марфа я, из Телегина, — начала девушка, заметя, как взгляд бабки, колкий и въедливый, неотрывно следит за ней. — Ищу женщину, знахарку. Говорили люди, что в лесу живет да порчи снимать умеет. — Умеет-умеет, — согласно кивнула старуха. — А тебе-то что? Чистая ты. Марфа сглотнула. Ком в горле вдруг начал душить, а глаза зажгло выступившей влагой. Упала она на колени перед частоколом, лбом в мягкую траву уперлась. Захотелось рассказать все той женщине… старухе… да черт бы с ними! Чувствовала Марфа, что поймут ее. Не погонят. — Я смерти вижу людские… — всхлипнула она. — И мертвых… тех, кто к живым хочет, а попасть не может… Помогите мне, бабушка… — Бабушка? — хохотнули наверху, а на скошенной ступени вновь сидела молодая женщина в алой шали. — Где ж ты тут, девка глупая, бабку увидела? Резкий порыв ветра тронул чумазую щеку с размазанными дорожками от слез. Вслед за шумом листвы над ухом зашептали голоса. — Не проклятие, а дар тебе дан. Великий, сильный. Вижу, спасешь ты много душ, много и на тот свет проводишь. Верят тебе заблудшие, тянутся, помощи просят, — быстро зашептали ей на ухо, а чужие руки цепко схватили за плечи. — Обучу, как с душами обращаться, болезни падучие лечить да смерть, следующую за людьми, не видеть и по следам ее не ходить. Только готова ли ты, глупая девка, за это платить? Марфа оторопела. Плата? В голову ненароком сразу же пришла мысль о новом расшитом сарафане, что в узле лежал подле ног. — Тряпку свою расшитую можешь себе оставить! — хохотнули эхом за спиной, словно прочитав ее мысли. — А мне другое нужно. Девушка обернулась на голос, но никого позади себя не увидела. Но лишь стоило ей повернуть голову, как она вперлась взглядом в морщинистое, землистого цвета лицо старухи. Глаза ее горели черным пламенем, а тонкие губы кривились в ломаной усмешке. — Да что я могу тебе еще дать-то? — чуть дыша, прошептала Марфа, не в силах пошевелиться. — Нет у меня ничего. Ведьма плотоядно улыбнулась. — Время твое возьму, — прохрипела она. — Не все, не бойся. Жизнь проживешь тяжелую и долгую. Хватит, чтоб грех отмолить. — Грех?.. Послышался громкий смех, эхом подхваченный воронами, что встрепенулись с соседней ели. — А ты думала, что в таком деле тебе, девка, светлые боги помогать будут? — ведьма продолжала смотреть неотрывно, и Марфа падала в черноту, словно на шею ее был повязан камень. — Я отдам, что ты хочешь… Только научи, как не видеть… Лишь Марфа обронила эти слова, как поднялся сильный ветер, взметнув в воздух сухую траву и опавшие, слегка прелые листья. Девушка прикрыла ладонью глаза, а когда убрала пальцы от лица, то увидела, что старуха вновь обернулась молодой женщиной и теперь приветливо стояла, распахнув перед ней неизвестно откуда появившиеся ворота. — Входи, — проговорила женщина и, когда Марфа поравнялась с ней, цепко ухватила ту за запястье. — Да запомни, девонька: как береза, что за домом стоит, по весне почками покроется да листья выпустит, так и время придет нам распрощаться. Марфа покосилась на засохшее дерево, стоявшее в аккурат позади избы, скрытое высоким коньком крыши. Казалось, что все соки, питавшие ствол, давно иссохли, а летнее солнце добела иссушило толстую кору. — Оно ж мертвое… — только и проговорила девушка. — Не бойся, девонька, как придет время, то обязательно листья выпустит, — ведьма прикрыла за ней калитку. Так и случилось. Ровно через семь лет из набухших по весне почек проклюнулась светлая зелень. Марфа в то же утро сложила мешок и тронулась в обратный путь. Прощаться не стали. Да и незачем было. Лишь углубившись в лес, невольно она оглянулась. Не было больше поляны и избы на высоких бревнах. Укрылась мороком старая ведьма. Обучила Марфу, как полагается, но и свое взяла сполна. Вошла в лес молодая девушка шестнадцати лет, а вышла из покосившихся сосен женщина, поседевшая, с изрезанным морщинами лицом. Словно не семь лет минуло, а все пятьдесят. Вышла к своей деревне. Дом ее, обветшалый и покосившийся, без человеческой заботы совсем запустел. Крыша провалилась, обнажив серую печную трубу. Лишь взглянула Марфа на родительский дом и двинулась прочь. Долго странствовала она по лесам и полям, заходила в деревни, лечила да помогала, как могла, только вот силами ни темными, ни светлыми не пользовалась. Благо настои да отвары хорошо помогали и слова силы свою власть над хворями человеческими имели. Поскитавшись несколько лет, осела женщина в одной деревне. Заняла заброшенную избу в стороне да так там и осталась. Денег за работу не брала, грех это, а вот от еды не отказывалась. Так и прожила там почитай тридцать лет. А полгода назад вышла из леса девка, лохматая, да оборванная. Деревенские решили, что дух нечистый пакость лихую на них наслал. Скрутили ее и в мешок сунули. Приволокли к Марфе. Та посмотрела, поохала, мужиков взашей выгнала, но прежде велела затопить баню. Отмыв и причесав чудо лесное, поняла она, что девка не здешняя, то ли от обоза купчего отстала, то ли от разбойников, промышлявших в соседних землях грабежами, сбёгла. Чернявая сама, глаза раскосые, тоже черные, кожа белая, пальцы тонкие… Не чета деревенским бабам. За яркие отличья местные прозвали девку ту Чужана. А Чужана она есть чужая. Ничья. Так и осталась та у Марфы. То, что Чужана на сносях, старуха поняла сразу и пожалела горемычную. Тяжело было, да ребеночек, что под сердцем рос, грел девчонке душу. Видела Марфа, как ненароком, чтоб не углядел кто, оглаживала Чужанка живот свой, шептала что-то на одной ей понятном языке. А в одну ночь проснулась старуха и слышит: поет кто-то тихонько так, надрывно, опять же на наречии чужом. Пригляделась Марфа, а у окна в пол-оборота сидит ее девка, косы черными ручьями разлились по плечам, кипелым пятном рубаха в темноте виднеется. Наглаживает ребеночка сквозь сорочку, а сама мотив тянет, ласково да жалобно. И так Марфе вдруг горько сделалось, что волком выть захотелось. Тоска, словно нити черные, через слова басурманские прямо в сердце старой женщине врезалась. Не понимала она, о чем Чужана поет, а перед взором ее образы разные являлись, стоило лишь глаза смежить. Грезились Марфе далекие горы, вершины коих терялись в перистой зыби облаков, цветущие сады с сонными запрудами, качающими на мягких волнах нежные чашечки кувшинок. Видела женщина море. Бесконечное, могучее, катившее пенные буруны, что с плеском бились о каменный берег. Запахи, дурманящие разум, так и вились вокруг, словно сама Марфа стояла там в садах да вдыхала пряный аромат цветущих вишен. Голова у старухи кружилась от накрывших ее образов, а Чужана все пела, смотря куда-то в окно. Не двор с покосившейся калиткой она там сейчас видит, подумалось вдруг женщине, а земли свои родные, что оставила она. Сбежала али увез кто, но скучала девка да жалела, что ребенок ее не увидит тех мест, где она сама росла, чьим воздухом дышала. Не удержалась Марфа. Две горячие дорожки соленой влагой обожгли щеки. Тоска, слезами омытая, попускать стала, только сердце отчего-то в плотный комок сжалось и надрывно так перестукивало в груди… …Чужана больше не кричала — не могла. Силы покидали ее, а чернота вокруг сгущалась все сильнее. Марфа и заговоры читала, и кровь словами Силы остановить пыталась, но тщетно все. Каждая новая потуга словно жизнь из тела выдавливала, капля за каплей. Фигура жуткая, что в углу стояла да в тенях пряталась, постепенно приближаться стала, пятясь к окровавленному столу. — Давай же милая, еще немного… — бабка отчаянно суетилась вокруг роженицы. — Тужься, родимая… Да бесполезно все было. Плод крупный не мог родовые пути пройти, да и девка сильно ослабла, едва дышала. Знала Марфа, как помочь ребенку, да вот решимости ей не хватало. Привязалась она к Чужане за то недолгое время. Потянулась душа одинокая к такой же душе, брошенной… — Баб Марф, — девушка с трудом разлепила сухие губы. — Помру я все равно… Старуха глаза отвела. Понимала она, что смерть своего уж не отпустит. — Спаси… — чуть слышно прохрипела роженица. — Ребеночка моего спаси… Я уж все равно… только его спаси… Марфа молчала. Лишь взглянула на девку мертвенно-бледную, по влажным волосам крючковатой сухой ладонью огладила да в лоб поцеловала. Так же в молчании прошла до стены, где инструменты ее на полках находились. Нож дамасской стали с серпообразным лезвием послушно лег в руку. Развернулась Марфа к Чужане и оторопела. Дух, что за душой пришел, ужо у изголовья стоит, и волосы его, словно змеи, тянутся к девушке, а руки синюшные с черными когтями по коже на плечах худых скребут. — Обе наши… души… — пронеслось по стенам многоголосым скрежетом, да запахло прелой землей и сгнившими листьями. Бабка спорить не стала. Подошла к столу, меж ног разведенных, и лезвие острое в скудном свете свечного огарка блеснуло. Запах крови стал настолько густым и непроницаемым, что на язык тут же привкус металлический осел. Дурно стало Марфе, да торопится надо, не до того ей сейчас. Обе руки погрузились во вспоротое чрево. Словно в кошмаре каком али мороком охваченная, извлекла Марфа на свет пузырь родовой, весь в налипших алых сгустках. Второй раз мелькнул клинок, освобождая синеватый комок внутри пузыря от липкой пленки. Ребенок не шевелился и не дышал. — Наш-ш-ш… Наш-ш-ш… — заклокотали голоса вокруг, а дух, что над Чужаной стоял, весь содрогнулся и, трясясь, будто в агонии, к Марфе пятиться стал. Рука женщины уже давно в кармане заветную коробочку сжимала, а та так и горела огнем, нещадно обжигая руку. Вот он, последний, прощальный подарок ведьмы, что Марфу обучала. Знала, поди, чертова знахарка, что пригодится ей Ярилов пламень, и ведь ответил камень. Неведомо как сам в ладонь лег да словно вплавился в кожу. Услышал, значит, ответил на немую мольбу старухи, разгорелся, словно пламя жаркое. — Не пришло еще его время слышишь, Морена, — прохрипела Марфа, и янтарь огненный, самим Хорсом благословленный, солнечными переливами озарил изнутри бревенчатую избу. Полыхнуло, точно из адова котла. Посланница Морены замерла, дрогнула и вдруг озарилась вся, враз рассыпавшись на пол алыми искрами. Глянула Марфа на руку, что Ярилов пламень сжимала, и горько улыбнулась. Вся кисть до локтя светилась огнем, будто свет, что испускал камень, в саму плоть просочился. Потянулась старуха к серому комочку, в окровавленных ошметках на столе лежащему. Хотела было пальцем коснуться, да вовремя остановилась, испугалась, что спалит Хорсов огонь дитя. Глядит, а свет-то по ладони, аки зайчик солнечный, бежит, робко касается щеки мертвого ребенка и понемногу начинает тонкой струйкой втекать в бездыханное тельце. Вот пальчик на сжатом кулачке чуть дрогнул, шевельнулись легкой зябью веки. Затем вспыхнуло что-то внутри, словно в груди у ребеночка солнышко маленькое али звездочку зажгли. Раз, другой, третий… И малыш, захрипел. А уже через секунду по засыпанной снегом околице разнесся тихий детский крик, словно кошка где мяукнула. «Слава всем богам… — Марфа опустилась на колени, прижимая к груди почерневшую, опаленную руку. — Спасла ж все-таки… Вырвала жизнь человеческую из лап навьих богов… Значит, не напрасно прожила…» Вновь потянуло водянистой прохладой и тухлой водой. Смотреть, кого еще нечистая принесла, старухе не хотелось, да и знала она, что нельзя от Морены смертью отмеченного человека ни спасти, ни спрятать. Пришли за Чужаной, как и было положено. Не удержалась старуха. Захотелось ей в последний раз на девку взглянуть, веки ей прикрыть да проводить. Поднялась кряхтя да охая и замерла, оперевшись о стол. Углядела в полутьме старуха, что стоит ее девка над живым младенцем, тянется, но тронуть никак не решится. Сама белая, почти насквозь просвечивает, саван белый плечи укрыл и волосы волнами черными по спине струятся. Обернулась на Марфу, улыбнулась да одними губами «Спасибо!» проговорила. Встрепенулась вдруг да резко так к Марфе наклонилась. В лицо дунуло морозной прохладой. — Василе… — едва слышно раздалось, словно сквозняком с улицы пронесло. Хотела Марфа переспросить, да не успела. Культя длинная, огромная прямо из стены враз выскочила. Обвилась обрубками вокруг Чужаны, да прямо в нестроганные бревна, словно в озерную гладь, утянула. Тихо стало вокруг, лишь ребеночек слабо попискивал и сучил ножками. Марфа взглянула на малыша, а тот, словно почувствовав что-то, затих, уставившись на старуху черными глазенками. — Василе… — проговорила старуха, кутая окровавленного ребенка в цветастый платок и прижимая сверток здоровой рукой к груди, а затем улыбнулась, так печально да ласково. — Васенька… А Васенька лежит себе спокойно, лишь глазёнки понятливо так на старушечье лицо глядят и бровки черненькие будто хмурятся. Смотрит Марфа на мальчонку и чувствует, как что-то теплое в груди разливается, комом к горлу подкатывает, да наружу рвется — не удержать. Вспомнилось ей вдруг, как Чужанка той ночью у окна пела, и затянула старуха. Запела надрывно так, почти шепотом. Славила Марфа день Сретения, что с наступлением нового дня пришел и солнце наконец-то на весну поворотило. Тоска, душившая вдруг враз слезами горючими, оборотилась. Потекли соленые ручьи по испещрённым морщинами щекам, принося за собой радость светлую да спокойствие утомлённой метущейся душе. За окном, прикрытом ставнями, алело. Сквозь узкую щель давно уже пробивались первые багряные лучи зари. Закричали проснувшиеся петухи. Негромко залаяла вдалеке собака. Хлопнули в соседней избе двери сеней. Неумолимо наступал новый день, неся с собой привычную череду хлопот, нечаянных горестей и светлых радостей, что являлись неотъемлемой частью жизни — самого главного дара, что послали человеку древние Боги.