Вспороть

После утренней прогулки Муха чавкает раскисшей мясной кашей, гремя в коридоре миской, топчется на лежанке из старого ватного одеяла, а когда со счастливым сопением наконец плюхается на место, Вадим сбрасывает своё шмотьё на захламлённое кресло и забирается обратно к Игорю. Игорь не реагирует. Даже не ворочается и не елозит как обычно, — только дыхание чуть сбивается. Вадим отмечает на автомате. Вадим с тех пор, как начал оставаться и вот это всё типа завертелось, вообще много что отмечает: как Игорь ест, спит, как смотрит, как иногда зависает. Как, вон, дышит. Или как по утрам, прячась от утреннего света, утыкается лицом в спинку дивана, зарывается глубже в подушку и заворачивается в одеяло под самый подбородок — Вадиму вечно остаётся самый угол, чтобы прикрыть голые ноги. Это, естественно, нихера не мило, потому что у Игоря деревянная оконная рама, поддувает, в середине октября пора бы кальсоны доставать, а этот, вон, уплотнитель не может купить — забывает, видите ли. Вот Вадим с очередной облавы и заезжает в стройматериалы: покупает швабру взамен растрёпанного веника, ленту для окна и кактус. Кактус зачем-то называет Жориком. Типа смешно — его ж поливать раз в месяц можно, и, ну, неприхотливый, самое то для холостяцкой берлоги, зато веселее, — какой веселее, говорил Игорь, со скрипом принимая покупки, я даже Мухтара выгулять могу через раз, а ты мне тут цветы возишь, — не цветы, а кактус, — велика разница. Разницы не было никакой. Потом — между очередным заказом и телохранительством его золотейшества — клеили окна. Потом Вадим вжимал Игоря в грязное стекло, кусал в шею и вытрахивал низкие, вымученные хрипы — заодно проверяли окно на сквозняки. Игорь сказал, что сифонит слева-сверху, под фрамугой. Пришлось заделывать. То что тебе ноги по утрам морозит, говорил потом Игорь, вываливая в миску Мухе консервы, так это от пола поддувает, старый фонд, чё ты хочешь, тут раньше ковры лежали, так я вынес все, как Мухтар появился, впадлу каждый день с ними мудохаться — отмудохался уже. Отмудохался, соглашается Вадим — и привозит пару шерстяных носков и верблюжий пояс. Ну так, на всякий случай, чтоб самое ценное не застудить. Вадиму вообще кажется, что он в игоревой квартире типа как бы обосновался. Не прям чтоб как парочка — с вещичками, собственным уставом и графиком мытья посуды на холодосе, — но оставаться зачастил. Даже с Мухой стал гулять: с армейки привык просыпаться полпятого, полчаса поплевал в потолок — ну и погнали. Муха и рад. В десять и вечером с ним ещё выходил Игорь. Сначала, правда, в позу встал, мол, чё в такую рань подрываешься, я сам, у меня всё равно режим, собью — совсем хреново будет; Вадим покивал, проглотил ёрничества по поводу следа от подушки на игоревой щеке и всклоченных над виском волос, погладил Муху между ушей — и протолкнул свои бытовые нововведения. Артачился Игорь скорее для виду, чем взаправду, потому что без огонька, но Вадим, чтоб наверняка, закрепил результат действенным методом — через постель. Кто-то из бывших говорил, что поощрение и проработка психических травм сексом — то ещё больное дерьмо, но куда большим больным дерьмом было связываться с Вадимом в целом, потому что так, что эдак — всяко выходило хуёво. С Игорем, вот, тоже не всё шло как по маслу, ведь Игорь сам по себе оказался на поверку добросовестным мудаком. Это значит, что его геройство и добросердечность распространялось на строго ограниченный контингент, и лица, в него не входившие, благосклонности не добивались даже на смертном одре. Хотя милосердия ему тоже было не занимать. Как он выжил в своём ментовском гадюшнике, оставалось только догадываться, хотя выжил ли — тоже вопрос, потому что «жизнь» определяется не только непосредственными функциями организма. Короче говоря, если в башке параша, разве ж это жизнь? Хотя вслух подобные вопросы Вадим, само собой, не задавал. То ли во избежание, то ли совесть взыграла. Но порой Вадим с горестью признавал, что язык его — враг его, ибо как помело и далее-далее: дамбу незаданных вопросов прорывало, и если её прорывало, Игоря сносило течением прямо на острые пики злословия и непонимания. Вадим нехотя озадачивался: ну зачем это всё, жили тихо-мирно, у меня — своя жизнь, у него — своя не-, ну так и чё дальше, мало мне мозгоёбства от начальства, так ещё и домой несу? — но остановиться почему-то уже не мог и, как привила многолетняя служба, доводил начатое до конца. В итоге хлопал дверью всегда Игорь. Хотя квартира была его. По такому же принципу и собачились — редко, но метко; Вадим не пытался сглаживать углы. Игорь, будто не замечая, врезался в них на третьей космической, разбивался вдребезги, и ударная волна накрывала всё в радиусе его квартиры, погребая под собой Вадима. Оба делали вид, что ничего не произошло. До добра такие отношения довести не могли, но и сдавать назад почему-то не хотелось; Игорь вяло барахтался в этом нетопящем болоте, словно ему было в кайф сопротивляться просто для вида — словно у него ещё оставались силы или смысл это делать; Вадим же добровольно шёл на дно семимильными шагами. Потому что ему тоже было в кайф. И потому что погружение оказалось на удивление простым и безболезненным. Не то чтобы Вадим не любил сложности, но иногда, за вычетом некоторых небезызвестных обстоятельств и предрасположенности к адреналиновой зависимости, ему тоже хотелось чего-нибудь максимально понятного и ненапряжного. Например, когда оставляют ключи под ковриком, если уходят в круглосуточный за бутылкой кефира. Или когда просят разбудить полседьмого, чтобы напомнить выпить таблетки. Или когда ругаются из-за немытой посуды и трахаются на кухонном столе. Или когда не задают вопросов. Да, вот ещё несомненно огромный плюс Игоря и его грёбаной ментовской наблюдательности: он никогда не задаёт тупых вопросов. Возможно, задавать тупые вопросы — или колоть в самое больное, поддевать нутро и выворачивать наизнанку — это прерогатива Вадима. Прерогатива Игоря — делать выводы. Даже если в его башке параша, он как-то умудряется среди всего этого дерьма найти ответы на незаданные — и даже не сформулированные — вопросы. Потому что Игорь смотрит. И потому что Игорь умеет видеть. Иногда Вадиму кажется, что это умение однажды сожрёт Игоря с потрохами. Это то ли про закон сохранения энергии, то ли баланса вселенной, — и когда Игорь смотрит внимательными, проницательными глазами, у Вадима свербит язык. Но он ничего не говорит. Иначе придётся подвести черту. В какой форме это должно сделать, думать отчего-то нет никакого желания, но профессиональная этика говорит о единственно верном возможном варианте с множеством сопутствующих способов решения. Вадим нехотя предполагает, что в случае Игоря это мог бы быть несчастный случай — передоз транками или типа того. А потом Игорь — этот добросовестный мудак — поворачивается к Вадиму спиной, и это, сука, совсем несмешно, потому что кто в здравом уме будет поворачиваться спиной к Кукушке? Потом накрывает какое-то скабрёзное веселье: для Игоря он не Кукушка; для Игоря он — как там по паспорту? — Вадим Данилович Калинин, капитан спецназа в прошлом, ныне — к.и.н., действующий лектор института, дохуя занятой человек, рукопожатый с некоторыми криминальными лицами (о которых, впрочем, некоему Игорю К. Грому, майору полиции в отставке, знать, пожалуй, не то чтобы обязательно) и вхожий в некоторые верховодящие круги Санкт-Петербурга. Кукушка осталась в Сирии. И лучше бы ей было там подохнуть. Вот ещё одна проблема: Волков Олег Давидович, который знает про Кукушку больше остальных. Не то чтобы это действительно парит, потому что о Волкове О.Д. с неких приснопамятных событий в Сибири ни слуху ни духу (а что творил, шельмец!), и Вадим не привык идти на поводу у обстоятельств, особенно если они не сулят ничего хорошего, и даже сейчас он не собирается брать Волкова в расчёт как серьёзную потенциальную угрозу, тем не менее… Тем не менее — что? У Игоря за ухом вьются отросшие волосы и забавно топорщится со сна борода; когда у него очередной приступ мигрени, шрам над бровью багровеет, будто наливается кровью; он беззащитнее новорождённого кутёнка, и в одной из патасовок его спасла какая-то баба, которой он теперь задолжал бутылку «Джека», — но всё это следствие, не причина. А где искать причины, Вадим не знает и (с середины на половину) не хочет знать, потому что тогда всё станет в разы сложнее. Всё уже сложнее: Игорь поворачивается к нему спиной. Это глупо, хотя Игорь не глупый, и не то чтобы Вадим пользуется его положением или состоянием, но что между ними сложилось бы, если бы Игорь был не Игорем Громом, а майором полиции Игорем Громом? Вопрос отчасти риторический. Едва ли после всего произошедшего ему захочется возвращаться туда, где связали руки, облили грязью и оставили без единой возможности начать заново. Хотя несколько раз Игорь надевал старую форму — как влезал в чужую шкуру не по размеру. Вадим порывался сказать, что подобные костюмчики подходят только для ролевых постельных игрищ, — и тут же глотал язык: видел, как Игорь смотрит на себя в зеркало. Как смотрит сквозь себя. Выходя из квартиры, через пару часов он всегда возвращался обратно — подавленный и жалкий, огорошенный невыносимой жестокой реальностью. Тогда Вадим тащил его в постель — и да, это то ещё больное дерьмо; Игорь даже не думал сопротивляться. Отвечать — тоже не думал, и его остранённый апатичный взгляд полосовал наживую. Это был не секс ради секса и не секс ради помощи — просто Вадим понятия не имел, что делать в такие моменты, и делал так, как привык — неправильно, но верно. В себя Игорь приходил после контрастного душа и чего-нибудь сытного. Жаловался на боль в заднице и чухал Муху между ушей. Оживал. — Если бы не ты, — говорит он однажды, когда Вадим возвращается с очередного заказа и отмывает руки в третий раз (хотя привёл себя в порядок ещё в штаб-квартире), пока Игорь жарит пельмени, — мне было бы лучше. Или хуже. Никто не знает. Оно есть сейчас, ты есть сейчас, остальное — ну… Живы — и ладно. …Потом Вадим трахал его всю ночь, доводил до слёз и скулежа, кончал внутрь, метил горло, — передать всю злость и нежность никак иначе не получалось. Игорь в ответ цеплялся за него как утопающий и вгрызался в подставленное плечо. Между делом мелькнула мысль, что отпечаток зубов можно перевести в татуировку. Вадим был серьёзен. Как был серьёзен, когда смотрел на голую беззащитную спину Игоря, на острый шейный позвонок, на трогательную ямочку на пояснице, — и думал: я хочу тебя вспороть. Голыми руками, пока ты спишь, пока ты смеешь поворачиваться ко мне спиной. Спиной поворачиваются те, кто чувствует себя в безопасности. Ты не знаешь, почему я Кукушка, но ты знаешь, что кукушки, как ревностные исполнительницы директив и ЦУ свыше, устанавливают продолжительность людской жизни. Они имеют над ней власть. Я хочу иметь власть над твоей. Вадим и так знал, что у него не всё в порядке с башкой, если вид чужой крови и страданий доставляет почти такое же удовольствие, как вид Игоря за полминуты до оргазма — или уведомление о переводе зарплаты, но это были его дофаминовые колёса. И слезать с них он был не намерен. Просто с Игорём всё было иначе — хотя бы потому, что Вадим не планировал делать ему больно; по крайней мере, не более того, чем делал обычно, и эта назойливая мысль — вспороть — была не про жадность и обладание, даже не про страсть — как-то категоризировать это желание тоже не особо получалось, хотя всё чаще Вадим приходил к выводу, что это про добраться до сути. Потому что Игорь Гром — сломленный, выпотрошенный, вытоптанный, выброшенный и ненужный — на поверку оказался ценнее и цельнее всех, с кем Вадиму доводилось иметь дело. Само собой, это подогревало интерес: в чём твой секрет? Секретов Вадим не знал. Зато от корки до корки знал личное дело Игоря Грома, некогда майора полиции северостоличного главка: Разумовский, как и полагается, был вишенкой на торте в череде его профессиональных побед — и личных поражений: человек, отнявший всё и продолжающий отнимать. К такому Игорь должен был иметь личные счёты. Как-то Вадим завёл об этом разговор. Игорь, разумеется, не поддержал, но взгляд у него был странный: вспоминать было всё ещё тяжело, хотя уже не так больно. Квитаться Игорь желанием не горел. Сибирь всё расставила по своим местам. А тот, кого Игорь хотел найти, носил его лицо. Вадим знал только имя: Илья Косыгин. И этот хмырь как по нотам сыграл реквием нормальной игоревой жизни. Иногда, перед рассветом, когда мысли путались, а из-под одеяла торчали обласканные мутноватым заревом игоревы лопатки, Вадим думал: дай мне только намёк, я этого ублюдка из-под земли достану, я всё сделаю, если попросишь, если скажешь, что это тебе нужно. Душевные порывы Вадим всегда душил на корню и не давал себе поблажек; Игорь не был его слабостью, и Вадим не раз обрубал концы сразу же, если только возникала вероятность, что потянет палёным, так что эти отношения не должны были стать исключением, однако пресловутое «но» не воробей — его не пристрелишь из двустволки, так что теперь Вадим пожинал плоды не только своих ошибок, но и своих интересов. И проблема была не в том, что Игорю обо всём этом знать не стоило. Проблема была в том, что Игорю ничего не было нужно: он не хотел принадлежать, зависеть, быть ответственным. Всё это накладывало на него определённые обязательства — и тот, кто не мог должным образом ухаживать даже за своей псиной, должен был отказаться в том числе и от условных привязанностей. Вадим понимал: сам был такой же. Но в игоревой жизни отчего-то хотел стать исключением. С такими желаниями впору было записываться к мозгоправу. Вадим даже знал парочку: одного, широко известного в узких кругах чтеца недр душевных, пристрелил в Вене за кражу информации из башки одного видного чинуши; второго — с удовольствием упаковал бы в несколько пакетов и утопил в Фонтанке, потому что второго звали Самуилом Вениаминовичем Рубинштейном, и он был лечащим врачом Игоря. К величайшему, вероятно, всеобщему сожалению, ублюдок пропал несколько месяцев назад, и доблестные стражи порядка до сих пор не смогли найти ни единой зацепки. Короче, как в Лету канул. Вадим мог только догадываться, куда тот на самом деле подевался, но отчего-то был уверен: раз дело нечисто и хоть как-то связано с Разумовским, то и без Волкова О.Д. тут не обошлось. Так что вариант с душевными врачевателями отметался. Оставался ещё один, крайний, но у Вадима не было закадычных друзей, с которыми можно было бы потрещать о делах сердечных, — только закадычные враги. Так что с попеременным успехом он изливал душевные муки на утренних прогулках Мухтару: тот слушал внимательно и вопросов не задавал. У такого благодарного слушателя Вадим, возможно, и попросил бы совета, если бы этот благодарный слушатель умел говорить. Иногда его золотейшество — когда у Вадима выдавались особо паршивые дни — спрашивал, что не так с его рожей. Вадим, получивший гран-при в номинации «пиздеть и пиздить», находил весьма красноречивые отговорки, потому что за словом в карман лезть не привык, но каждый раз думал: знаешь, мелкий, я живу с человеком, который, видимо, нужен мне больше, чем я считал; нужен мне больше, чем нужен ему я, так что постарайтесь, вашество, не вляпываться в такое же дерьмо: добром это, знамо дело, не кончится. Хотя порой очень хотелось, чтобы эта заноза в заднице наступила на собственные, желательно острозаточенные грабли, ведь только собственные шишки учат уму-разуму. У большинства. Вадим предпочитал извлекать пользу из чужого опыта, а Игорь… у Игоря всё получалось так, как получалось. В конкретных случаях — через жопу. Вадим бы предпочёл, чтобы через жопу у них был только секс, но у Игоря сформировался свой стиль жизни, которому он следовал неотступно и менять, по всей видимости, не собирался. Такая закостенелось постоянно играла с ним злую шутку — и подобное положение вещей воспринималась как аксиома, но иногда думалось, что именно эта его черта и стала причиной, по которой он ещё не сломался окончательно. — Спишь и в ус не дуешь, ментяра. И в кого такой бесстрашный? Вадим усмехается, потому что Игорь не реагирует, потому что Игорь снова повернулся спиной. Вообще-то это можно принять за приглашение, что Вадим без зазрения совести и делает: прикусывает беззащитную шею поверх почти сошедшего засоса, с нажимом оглаживает бок, жадно стискивает в горсти ягодицу, лезет сухими твёрдыми пальцами Игорю между ног. Он не закрылся с вечера, всё ещё восхитительно влажный и скользкий, мышцы послушно расходятся от малейшего давления. Если не вспоминать, что секс для Игоря — поле боя, на котором он заранее капитулирует, то можно нарочно обмануться, что ему даже нравится. Так-то Вадим в курсе: Игорю приходится переступать через себя; это не фрейдовский вопрос, а побочка от его колёс, и да, иногда Игорь не то что кончить не может — у него даже не встаёт. В его системе инвертированных эталонов это называется оправданной жертвой. Вадим как-то думал намекнуть, что они могут прожить и без постельной акробатики, незачем идти на столь категоричные уступки; потом подошёл к проблеме более основательно и решил: не могут. Вот это — уже фрейдовский вопрос. Сублимация или типа того. Ведь, помимо прочего, Вадим был честным самооправданным сибаритом, то есть как минимум от своих навязчивых хотелок отказываться не привык; то, что не решалось деньгами и связями, решалось грубой силой, — ровно как наоборот; пока дело не начало касаться Игоря. С ним всё оказалось на порядок сложнее — с ним не хотелось играть в жмурки. Так что свои двойственные желания, ошибочно принятые за проявления обыденной кровожадности, нужно было перенаправить в более приятный и менее разрушительный опыт. Секс стал не исчерпывающим, но вполне рациональным решением. Да и какой дурак откажется от щедрых даров? Вот и Вадим дураком не был. Игорь на его поползновения отвечает разве что дрожью и шумным сорванным дыханием: он уже не спит, но ещё дремлет, так что это приятно вдвойне — будить его таким горячим способом. Вадим ввинчивается пальцами до костяшек, проминает изнутри любовно грубо, давит на чувствительные точки — он хорошо знает тело Игоря; по крайней мере, достаточно для того, чтобы самого бросило в жар и заставило твердеть в стратегически нужных местах. Так хорошо — натягивать Игоря на пальцы — и правильно, и честно — не надо бороться с этим назойливым желанием вспороть. Вадим представлял, каково это: как орех располовинивать грудную клетку, пересчитывать соединения шейных позвонков, копаться в сероватой кашице мозгов. Не прельщало. И, в отличие от чисто рабочих моментов, не вштыривало ни капли. Другое дело — вот так: Игорь беспомощно хрипит и вяло, ещё сонно сопротивляется, когда Вадим расжимает ему челюсть и вкладыват большой палец в рот. — Просыпайся, моя сладкая, у меня на тебя большие планы. В ответ Игорь шарит рукой по его бедру и крепко, почти до боли сжимает член. Вадима не нужно приглашать дважды. Через полчаса, когда первый утренний заезд окончен, а Игорь лениво курит прямо в переворошенной постели, лёжа задницей кверху, Вадим, наблюдающий столь воодушевляющую картину из кухни, пока варит кофе, торгуется сам с собой: на сколько его хватит на этот раз. Не единожды у них возникали форс-мажоры, едва не повлёкшие в том числе внеплановый переезд, потому что после секса Вадим смысла прикрываться не видел и слонялся по квартире в чём мать родила; Игорь же нашёл единственный плюс сквозняков в том, чтобы остужать разгорячённый зад, отчего Вадим и стал находить его в провокационных позах. Ну и кто бы его упрекнул за слабовольность? Так что Вадим решает не изменять здоровым привычкам, да и времени до выхода ещё пруд пруди, но за-ради задабривания одного ворчливого голодного товарища, «укатанного без спросу вусмерть», всё-таки доваривает кофе и даже варганит бутерброды из вчерашних остатков шпрот. Правильно говорят: путь к сердцу мужика лежит через желудок. У Игоря этот путь, судя по всему, самый короткий, и этот факт отчего-то закрадывает в башку Вадима ревнивые подозрения, что у Грома с Волковым О.Д. при благоприятных обстоятельствах могла бы сложиться любовь до гроба, потому что Волков О.Д. даже из говна и приправ умудрялся скашеварить заебатое варево, что, собственно, и поддерживало его командирский рейтинг в команде отморозков, а не его боевые заслуги. Но сейчас Игорь с лукавым прищуром наблюдает за Вадимом, который приносит завтрак в постель, — и это заставляет подозрения потесниться. — И даже без приглашения? — без толики упрёка спрашивает Игорь и тушит бычок в блюдце у ножки дивана. — А чё тебя приглашать-то? Садитесь жрать, пжалста. Муха пару раз гавкает со своего места: перевернувшись, Игорь от души лягает Вадима в бок, и Вадим от игоревых предъяв ржёт как дебил, и что-то из этого для пёселя явно является стрессовым фактором, из-за которых он, не вразумив дурных хозяев, уходит спать на кухню за ванну. Вадим провожает его почти сочувствующим взглядом. А Игорь, устав ёрзать и пинаться, раскидывает длинные смуглые ноги, отчего становится видно остатки спермы на бёдрах и припухшие края дырки, устраивает одну руку за головой, другую — на животе, — и в эту самую минуту с него можно писать натуру. Вадим отмечает на автомате. Вадим с тех пор, как они начали трахаться и вот это всё типа завертелось, вообще много что отмечает: какой Игорь красивый, когда заёбанный, какой узкий, горячий, как его классно натягивать, заставлять стонать, кричать, иногда плакать, как охуенно его заполнять собой и наблюдать результаты своих трудов. Как охуенно заставлять его жить. Вадим задумчиво накрывает бедро Игоря пятернёй, собирает кончиками пальцев капли спермы, скользит к щели. — Э! — вбрыкивает Игорь — и остаётся лежать. — Слышь, бык-осеменитель, я не самка, меня не обрюхатить. Вадиму нравится такой Игорь, потому что такой Игорь не даст себя вспороть без боя. Раз так, Вадим в долгу не останется; надо только поймать вертлявую добычу, правильно обездвижить: — Гагарин долетался, а ты… — и закончить начатое, — допиздишься.