Запах.

— Блять. Кондраша ещё раз втянул воздух, широко распахнув при этом глаза. Золотые-золотые глаза — Серёжа всегда твердил, что глаза у него волшебные — как из сказки. Кондраша, впрочем, никогда этого не замечал. Он вообще многого не замечал, и каждый раз, подолгу глядя в зеркало, ловя взгляд собственных глаз — теперь он видел — золотых, он как никогда чётко это осознавал. Осознание это билось где-то чуть ниже рёбер, расцветая горечью и чем-то ещё — чему он не мог бы дать названия, сколько бы ни пытался. А он пытался. Пытался, честно. И вот сейчас, глядя испуганно в пустоту, Кондраша затягивался, как самой крепкой на свете сигаретой, обычным осенним воздухом, в котором, ещё совсем слабо, но не настолько, чтобы этого не заметить, ощущался первый мороз. Затягивался — и пытался понять, как же так получилось. Как же так получилось, что он чувствует запах. Самый родной — самый, самый чужой — самый нужный запах на свете. Блять. Впервые это произошло не сразу, совсем не сразу. Прошло уже полгода — вроде, уже полгода. Не то что бы Кондраша считал. Кондраша придерживался мнения, что считать отсутствие чего-то в твоей жизни — совершенно бессмысленно. Он просто шёл, и вдруг — почувствовал — как будто бы прямо перед ним сейчас стоит Серёжа. Его Серёжа Трубецкой. И — на одну недопустимую, предательскую секунду — только на одну секунду он позволил себе поверить в то, что это — действительно так. И, когда секунда, перевернувшая в очередной раз всю его жизнь с ног на голову — хотя, по правде говоря, жизнь его вертелась исключительно с ног на задницу, иначе и не скажешь — Кондраша, наконец, понял. Понял, что внушённая самому себе уверенность, что эта горечь, этот внутренний сквозняк — не пережитки прошлого. Не последние, сходящие на нет симптомы болезни перед полным выздоровлением. Нет. Каждый раз, когда он ложится спать. Каждый раз, когда он встаёт. Каждый раз, когда смотрит подолгу в отражении в собственные большие, отдающие золотом глаза. Когда дышит, ходит, разговаривает, курит, пьёт — Его не отпускает. Даже близко не отпускает. Кондратий Рылеев не справился. Кондратий Рылеев не выжил. Кондратий Рылеев идёт ко дну — и упорно пытается поверить, что камень, привязанный к шее — это суша. Глупый, глупый мальчик Кондратий Рылеев. А потом это повторилось. Повторилось один раз, потом другой — в подворотне, в баре, в лесу, парке, у открытой форточки, в магазине, на маленькой бабушкиной даче, в метро — оно повторялось везде. И Кондраша не представлял, правда совершенно не представлял, что ему делать. Кондраша не представлял, как с этим жить. В глубине души Кондраша знал, что давно уже умер — но даже мёртвым не мог этого вынести. Конечно, он долго чувствовал его запах. Когда спал с его нестиранным, позорно украденным из Сергеевой квартиры в тот самый, последний раз, когда он там был, свитером. Когда заходил в его подъезд — не чтобы встретить. Просто постоять. По частям — покупая Серёжин любимый шампунь, любимое мыло, любимые свечи, чай, сладости, по приправы. И тосковал, и плакал — но это было по-другому. Тогда он сам искал этот запах. А теперь он отдал бы всё, чтобы никогда больше его не почувствовать. Но запах сам повсюду находил его, и, как пёс, ластился к Кондратию, облизывая лицо. Он, на самом деле, долго не мог признать, что что-то — или кто-то — может пахнуть даже самую малость похоже, а тем более — так же. Напившись хорошенько поразмыслив об этом, Кондраша пришёл к выводу, что за полгода успел запах Серёжи подзабыть — и, что каким бы особенным этот запах ни был, схожие запахи всё же существуют в большом количестве — а он начал их чувствовать сейчас именно потому, что настоящий из памяти выветрился. Легче ему не стало — даже наоборот. С момента первого инцидента с запахом прошёл без малого год, и за этот год Кондраша стал и друзьям, и родным, и самому себе напоминать живой труп — Пестель шутил, что скоро он перейдёт к стадии “живой скелет”, потому что даже у ходячего трупа на костях мяса больше, чем у Кондратия. На самом деле, Пестель волновался. Очень волновался, но разве можно сделать что-то, если за целых полтора года человеку не полегчало ни капли — будто его только вчера бросили. И Паша смотрел, кусая губы, как всё сильнее с каждым днём увядает его друг. Однажды он всё же попытался. Попытался вывести на разговор о Трубецком, объяснить, что нужно хотя бы попытаться с мёртвой точки сдвинуться. В конце концов, что всё проходит — и это пройдёт. И оказался в итоге один на один с разбитым стаканом и лёгким шумом в ушах от захлопнутой с невероятной силой двери. А Кондраша оказался чёрт знает где на окраине города, зарёванный, разбитый, весь — как одна сплошная ссадина с содранной только что корочкой. Он шлялся по таким же побитым улочкам, как он, между такими же разваливающимися домами уже несколько часов, и сигареты в пачке стремительно подходили к концу. Слава Богу, табачный магазин нашёлся прямо на углу — в него Кондраша и забежал, быстро вытирая слезы в надежде придать лицу чуть менее пугающий вид. Поднимаясь по лестнице в заветную табачку, он почувствовал что-то странное — его словно кололи со всех сторон маленькими иголочками, и что-то внутри выкручивалось, затрудняя шаг. А потом он увидел его. А потом почувствовал запах. Тот самый запах. Его запах. Кондратий медленно развернулся, и, так и не купив сигарет, спустился по лестнице вниз и побрёл в сторону ближайшей автобусной остановки, ни разу не обернувшись. Через толстую пелену, окутавшую его всего изнутри и снаружи, не сразу, только добравшись уже до дома заметил, что что-то не так. Чего-то не хватает. Всё пахло, как обычно. Не было больше нигде Серёжиного запаха. Тихо ахнув, Кондраша медленно опустился на пол, едва успев ухватиться за край стола. Камень на его шее больше не тянул его вниз. Кондратий Рылеев наконец опустился на дно. Бедный, бедный мальчик Кондратий Рылеев.