Настоящие

      К концу моего второго месяца на станции я научилась мыться под ледяной водой, заполнять журналы производственного контроля и высыпаться за шесть часов неглубокого, беспокойного сна. Научиться заполнять журналы было легче всего: на предприятиях станции никогда ничего не случалось. Точнее, случаться-то оно случалось, ещё и довольно часто, но писать об этом в документации было категорически запрещено. По всем документам станция была идеальным, ладно устроенным, работающим по часам объектом. На самом деле — разваливающейся машиной, кое-как справляющейся со своей задачей, которую не сдали в утиль исключительно потому, что денег на новую нет. Сначала я пыталась прислушаться к голосу своей совести, и, хоть я раньше считала себя несгибаемым борцом за справедливость, эдаким таким воином правды, оказалось, что это не так. Хватило меня на неделю. Потом Управляющий, имени которого мы не знали, а лица, скрытого за плотной хирургической маской и темными очками, никогда не видели, вызвал меня к себе на, как выразились люди, которые меня забирали, «профилактическую беседу». Вежлив со мной он не был: повышал голос, переходил на личности. Весь мой запал иссяк после его фразы о том, что все работники, не могущие выполнять свои задачи должным образом, будут незамедлительно высланы обратно на родные планеты. Станцию он при этом всерьез называл Организмом, работников — клетками. А работников, которые мешали Организму, — раковой опухолью. Быть раковой клеткой, как и возвращаться домой, на Землю, страшно не хотелось: мой отъезд был скорее побегом, и я боялась даже думать, что мне придётся вернуться. Поэтому со следующего дня в журнале начали появляться нужные записи, а я продолжила занимать своё место. К Управляющему меня больше не вызывали. Жизнь шла своим чередом: шестичасовой сон, холодный душ, полчаса на завтрак — питательная смесь н. 1 разогревалась и подавалась в небольших железных стаканах, из которых мы пили такими же железными трубочками — шесть часов работы, затем ещё час на отдых и обед — питательная смесь н. 2, те же стаканы и трубочки — и еще шесть часов работы. После смены я обычно не могла придумать, чем хочу заняться, поэтому гуляла по станции, разглядывая схемы запутанных коридоров; каталась на лифтах, делая вид, что провожу инспекцию отсеков, хотя на нижних этажах работы лично у меня никогда не было. В первый день третьего месяца, вечером, часов в девять, я наткнулась на ранее не замеченную дверь, которой и на плане не было. И — даже вспомнив Управляющего с его Организмом, клетками, раком и прочей белибердой — не смогла удержаться от того, чтобы приложить к замку свой пропуск и посмотреть, что будет. Датчик замка сначала издал угрожающий резкий звук, загорелся на мгновение ярко-красным, а затем дверь, к моему большому удивлению, отъехала в сторону с тихим шипением, открываясь. На меня хлынул поток прохладного воздуха, свежего и приятного, совершенно не похожего на тот затхлый, застоялый, которым мы все здесь дышали. Быстро, чувствуя себя нарушительницей — хотя ей я, конечно, и была — я забежала внутрь, пока никто меня не заметил, и дверь закрылась за мной так же тихо и плавно. То, что я увидела внутри, я, наверное никогда не смогу забыть. Растения. Десятки, сотни цветущих, благоухающих бутонов, стебли и листья, свисающие из горшков под потолками лианы, стены, укрытые чем-то зелёным, напоминающим мох. Растения. Настоящие. Настоящие растения. На Земле настоящие мне удалось увидеть единожды — в музее-оранжерее, когда мне было лет шесть. Они, пусть и огражденные от людей слоем толстого сверхпрочного стекла, произвели на меня такое впечатление, что я ещё долго не могла перестать плакать. Дрон-экскурсовод рассказывал, что раньше на Земле практически везде были и цветковые растения, и хвойные, мхи и папоротники, водоросли… Он показывал изображения, выводя их на стену сияющими лучами встроенного проектора. Это казалось выдумкой, в которую мне, росшей в Катакомбах, было трудно поверить. К сожалению, ещё раз попасть в тот музей так и не удалось, а оставшиеся на Земле участки с сохранившейся растительностью были для меня такими же далекими и недоступными, как и для большинства населения планеты. И вот, когда спустя почти двадцать лет после первого и последнего посещения музея Растительности, я попала в эту потайную комнату на станции, я сразу же поняла, почему все люди постарше звали Землю не иначе как «Мёртвая планета». И если растения были тем, что Земля потеряла — что ж, тогда она и правда умерла. Я смотрела на растения и чувствовала, будто мое быстро-быстро колотящееся сердце сжимают чьи-то огромные руки, сдавливают его так, что даже становится больно. Широко раскрыв рот, я так и стояла в окружении зелёного, — да и не только зеленого, если честно, в окружении множества цветов — пока не поняла, что это, наверное, не предназначается для моих глаз, и раз оно надежно спрятано, то быть здесь мне точно нельзя, попросту не дозволено. Оглянувшись напоследок я выбежала из комнаты также быстро, как вошла в неё, благо дверь открылась, чтобы выпустить меня. Ещё месяц я пыталась осмыслить произошедшее. Сначала пыталась забыть, потом списать на помутнение сознания — в тот день я пропустила ужин, свою питательную смесь н. 3, конечно, это на меня и повлияло, твёрдо решила я. Но потом, конечно, страх, напавший на меня тогда, потихоньку отступил, а любопытство и желание снова полюбоваться такими диковинными для меня вещами, снова привели меня к двери, не отмеченной на планах. Снова тот звук, свет, медленно отъехавшая дверь и я, оглядывающая комнату не в силах оторваться и закрыть наконец свой рот — всё так же, как раньше. Воздух здесь был очень приятный, дышалось теперь легко. Легче, чем в прошлый раз, когда сердце заходилось, а от благоговейного страха дрожали колени. В сиянии специальных ламп моё тело и одежда казались и не моими вовсе, да и мне самой было легче поверить, что это просто сон. Я протянула руки к листьям, кожей чувствовала их близость, вот-вот и можно дотронуться — но так и не решилась. Ни в этот раз, ни в следующий. Придя в комнату в четвёртый раз, я всё-таки осмелилась пройти дальше, чем на пару шагов от двери. Пол здесь был выложен каменной плиткой, издалека слышалось легкое, почти незаметное журчание воды. Как потом оказалось, это был небольшой фонтан, окруженный маленькими кустиками каких-то неизвестных мне растений. По правде говоря, каждое из них было мне незнакомо. Я знала, как выглядит пшеница, потому что картинки с ней изображались на упаковках питательных смесей; знала, как выглядит клён — его листья по старой традиции рисовали на бутылочках противно приторного десертного сиропа. На этом мои познания заканчивались. Кусты, окружавшие фонтан, не были похожи ни на пшеницу, ни на клён. Я долго смотрела на них, приблизилась вплотную, низко наклонившись. Затем наконец решилась протянуть к ним руки, легко-легко коснуться пальцами светло-зелёной кожицы. На вид она казалась гораздо нежнее, хрупче, и я обрадовалась, когда поняла, что на самом деле ничего страшного от моих прикосновений не происходит. По коже бежали мурашки, сердце снова заколотилось. Мне было одновременно страшно, радостно, весело и отчаянно грустно, когда я поняла, что происходящее со мной — практически чудо. В свою комнату в общежитии я возвращалась одухотворенной, будто все еще чувствующей прикосновение на кончиках пальцев. Огромная табличка «Производственная структура предприятия» над дверью общежития мерцала красноватым светом, привлекала внимание. Я её уже наизусть заучила: и про цех, и про начальников, и про то, что я всего лишь маленькая-маленькая рабочая единица — тоже. То, что я стала раковой клеткой, я поняла ровно в тот момент, когда пропуск не сработал, заблокировав дверь в жилой отсек.