сыпется через ребра

Любовь — это дикий зверь. Она вынюхивает тебя, она ищет тебя, Гнездится в расколотом сердце И выходит на охоту с поцелуем и при свечах. Жадно присасывается к твоим губам, Пробирается через ребра, Позволяет упасть мягко, как снег, Сначала становится горячо, Потом холодно, В конце это причиняет боль. Говорят, этой осенью, короткой, как вспыхнувшая солома, собрали невиданный урожай яблок, красных, как первая кровь. Значит, зима обещает быть злой, долгой. А здешняя зима всегда платит свои долги. Он добирается до забытой богами деревни, опережая первый снегопад, по схватывающейся прямо под копытами Плотвы грязи. Молодой ледок хрустит стеклянно, почти надрывно. Геральт думает о голосах, слышимых в ветре, о плаканиях и песнопениях, которые доносятся до людей, когда ночи делаются длиннее, а серп луны — острее. У тех, кто скачет на черных конях, не ведая усталости и покоя, кто пускает вперед гончих со стылым дыханием, жатва начинается позже человеческой. В этом году, говорят, певунья над колосьями за горло схватилась, голос потеряла, не сумев урожай доброй песней проводить. Словно воздуха морозного полной грудью вдохнула. Словно ей ледяной осколок прямо в белую шею воткнули. Дурной знак, бедовый, да мало ли их будет — еще дурнее? Люди со страху в самодельные амулеты вцепляются, в которых магии ни на грош, на соседа зыркают подозрительно: не завелось ли среди добрых кметов колдуна какого или кого с плохим глазом, не оставляет ли кто под человеческим шагом следов звериных. Геральт молчит смурно, въезжая в деревню, и медальон в виде волчьей головы его молчанию вторит. Тут жилья — на десяток обветшалых домов и одну корчму, край мира, почитай, дальше даже драконов не найти, одни равнины да пустоши до самого горизонта. В такие, кажется, зайдешь и потяряешься среди сухостоев, смыкающихся за спиной ровно, будто и не было никого, будто никто их покой не нарушал никогда. Так далеко от всех, что даже чудовища сюда добредать не должны. Кроме одного. Его провожают настороженными диковатыми взглядами. Говорят, у незнакомца волосы были белыми, как снег в конце сентября, а глаза желтыми, нелюдскими. Говорят, от его потертых доспехов разило холодом и бойней. Говорят, это он привел за собой стужу, как псину на поводке. Геральт молчит, смотрит на крестьян с серыми лицами, что вилами ворошат слипшееся сено, обреченное не просохнуть до холодов. У него два меча за спиной, для чудовищ, и для чудовищ, что человеческие обличья умело нацепили, и ни одного из них из ножен нельзя вытаскивать сейчас. Просто ноет в груди что-то, как старые раны, которые ни под волшбой, ни под повязками затянуться до конца не могут. За ним идет незакончившаяся битва, по следам от подков ступает осторожно, усядется за один стол, из его кружки отопьет, ржавыми губами улыбаясь. И не видит ее никто, но чувствуют — сторонятся. Как мешка, к седлу привязанного, из которого то бурое, то черное подтекает понемногу, в грязь капает, отмеряя чей-то срок. Геральт не винит их, детей по домам загоняющих, ни слова приветствия не готовых чужаку под ноги плюнуть. Здешним все равно, ведьмак он, нильф, да хоть служитель культа — все едино для них, все равно пришлый, как зверь из леса меж домов шмыгнувший. А значит за ним хвостом чужая воля, значит он тропинку кому-то протаптывает, неважно, хочет того сам или нет. Геральт старухе за стойкой протягивает мешочек монет: хватит, чтобы ему остывшей похлебки плеснули, какого-нибудь пива не совсем дряного, и чтоб хоть несколько ночей косились, но не ломились в двери комнаты. Скрюченые пальцы хозяйки платы едва касаются, будто сколько б ни дал, все равно его беда дороже стоит. Бери комнату на двоих, странник, может, хоть так с ней уживешься под одной крышей, вдали от большого тракта, где оторваться — ненадолго — можно. Ему мутными глазами указывают на дверь, куда идти надо. За ней — серые простыни и голые стены. Геральт сам растапливает крошечную печь щепой, тепла не чувствуя, даже когда ладони чуть ли не в огонь сует. Только дымом пахнет, душным, сладким. Как от тех пепелищ, из которых кости обугленные торчат, рукояти мечей да обрывки знамен. Сажа от спаленных тел оседает вокруг зеленых глаз, грозовой маской, тенью великого гнева. Он едва ли может вспомнить ее черты — только слова, которые повторяет заученно вновь и вновь. Невысокая, тонкая. Серые волосы, обрезанные рвано… Шрам на щеке, почти, как у него… Он говорит «дочь», и эта ложь обязана клейма оставлять сразу, как на преступнике. Но люди после нее всматриваются в лицо ведьмака охотнее, почти с сочувствием. Никто его носом не тычет в то, что у выродков детей быть не может. Никто названную мертвой княжну Цинтры не узнает в тени, за которой гонится сломленный горем отец. Геральт не знает, сколько лун назад спрашивал кого-то о ней в последний раз. Не знает, спросит ли когда-нибудь. Носит ли она еще прежний облик? Остался ли шрам на бледной коже? Осталось ли хоть что-то… Она склоняется над ним, прозрачней туманов Авалона, со льдом в волосах, застывшим словно корона. От ее рук пахнет снегом и рассеченными яблоками, и губы, почти касающиеся его лица, черные, как у мертвячки, и сладкие, как страх. Нет в ее даре ни исцеления, ни милости. И в ней самой их уже нет и не будет. Геральт бежит от ее своры, как когда-то бежал за ней, в метели и дожди, во вред и вслед угасающим снам. Он мог бы прожить долгую ведьмаческую жизнь, нося недолеченные раны на груди ее чудотворным касанием, убивал бы последних из чудовищ, отступал бы все дальше от хлада, пожирающего земли. Прожить так долго, чтобы забыть ее черты — сохраненные даром Народа Ольх, словно во мраморе выточенные, останущиеся неизменными и десяток его жизней спустя. Бегство от закованного в лед солнца, мимолетное для нее, почти вечное для него. Еще одна баллада, звенящая каплями крови на чьих-то струнах. Все могло быть так, но он ищет ее, как раненое сердце ищет осколок ребра. Чтобы все закончить. Чтобы глотком горячей крови отогреться напоследок. Он подходит медленно, боком, точно к противнику в битве, к окну, прикрытому скрипящими ставнями на хлипком засове. Стряхивает сухие ягоды рябины, рассыпанные по подоконнику. Вытаскивает голыми пальцами железные гвозди, косо в рейки вбитые, ссаживая подушечки пальцев в кровь. Местным, похоже, больше о чудовищах известно, чем на первый взгляд можно решить. Или просто за любое суеверие цепляются отчаянно, в надежде, что хоть одно окажется спасительным. Ведьмаку ли не знать, что народные приметы ложь, что нет ничего надежнее рубящей стали, обычной ли, серебром окованной. Что головы чудовищ слетают с плеч также легко, как человеческие, если бить уметь. Он знает, что разводы свежей крови, впитанные жадно сухим, занозами ощерившимся деревом, скорее привлекут кого-то с той стороны, чем отпугнет пригоршня ягод или горсть гвоздей. И оставляет мечи, к седлу прикрепленными. Не собирается в эту ночь, длинную ночь, разрезанным горлом луны улыбающуюся ему сквозь налипшие на рану облака, ни сражаться, ни защищаться. Если доживет — если ему позволят дожить — до рассвета, то мечи ему уже не понадобятся. Геральт ложится прямо на нерасстеленную постель, как есть, в одежде и обуви, не способный забыться человеческим сном. Как будто дорожная пыль, въевшаяся и в ткань, и в кожу, способна спрятать его, отбить нюх вечно голодным гончим с ледяными осколками звезд в глазницах Как будто больше всего в мире он не жаждет быть настигнутым. Сказки о вернувшихся из-за черты безбожно лгут. В посмертии нет ни счастья, ни покоя. Ни чуда, так страстно пестуемого поэтами и фанатиками. Только ледяные руки, вкладывающие отяжелевшее от пустоты сердце обратно в распоротую грудь. Одиночество. И призрачная надежда, что удастся перехватить оледеневшие запястья, упросить ее задержаться еще ненадолго. Она говорит, отпусти. Она говорит, что не сможет остаться прежней и что ей будет больно, если он попытается заставить ее остановиться на этом пути. Она говорит на чужом языке, голосом, в котором все знакомое растворяется бесследно, лови не лови, и яблони, укрывшие их своей сенью, облетают от цвета, чтобы склониться под снежной тяжестью. И не может, не хочет сказать, зачем возвращает его в чужой мир, неважно, мгновения или годы спустя, в котором час хлада и топора накрывает земли, не оставляя ни шанса на спасение. Потому что последняя их надежда надевает корону из костей и уходит в ночь со всадниками, не знающими ни усталости, ни печали. Такая же звездноокая и ледяная, как и они, такая же чужая всем, кого оставляет здесь — ждать неминуемого конца. Геральт не видит снов, но когда закрывает глаза, перед ними пелена метели, стальной, острозубой, рыщущей. В ней потеряно все: следы и сны, и то, что когда-то звал предназначением. Ему неизвестно, сколько это продлится. Водянистая похлебка, недобро косящиеся крестьяне, звенящая тишина от амулета и в мыслях. Незавершенная правильно жизнь. Незакрывшаяся рана. Хлопают ставни, сухим звуком чьих-то сомкнувшихся ладоней. Желтые глаза вглядываются в полоску света, тянущуюся от окна. Медленно. Словно если он так и не поднимет взгляда, ничего не случится, и ночь вернется на круги своя. …ее босые ступни делают робкий шаг не по пыльным половицам, кажется — по самому лунному свету. Щиколотки будто еще тоньше, чем он помнит, и косточки на них выпирают резким и острым штрихом. Боса и простоволоса. Когда он видит ее последний раз, командир Дикой Охоты помогает ей облачиться в броню из черных костей, что крепче любого металла, и венчает голову шлемом, похожим одновременно на корону и на оскал чудовища. А она улыбается ему с нежностью зимы, сохранившей всех мертвых нетронутыми в своих объятиях. Нежностью, от которой пробирает до последнего позвонка. «Да здравствует королева», — на мертвых наречиях, на языке душераздирающего воя, ногтей, скребущих по плите склепа. Сейчас по гибкому телу струится тончайшее платье, застывшая вода, туман над Островом Яблонь, морок и злой рок. И сквозь эту не-материю ребра и хребет разглядеть можно. Она уже не выглядит той девочкой, что Геральт помнит. Но и женщиной не выглядит, какой должна была стать, похожая на мать и бабку, и немного на отца, подвластная времени, как и все, ступающие по земле. Хлад, обретший лицо и хрупкое тело, зеркало, расколовшееся на куски, но отчего-то сохранившее в них последнее увиденное отражение. Геральту кажется, что подойди она ближе, склонись над ним — сможет найти россыпь бледных веснушек по щекам и переносице, увидит как знакомо трепещут не черные — темно-графитные ресницы. — Ты помнишь сказки о Королеве Зимы? — спрашивает она, и в прежнем до последней нотки голосе — ни капли человеческого. Хорошенькая говорящая птица, эхо, отразившееся от промерзших сводов. /Только не его Цири./ Сила древнее ведьмачьих знаков и смешных амулетов вдавливает его в постель, хотел бы ответить — все равно не сумел и языком пошевелить. — Дама с сердцем из горного хрусталя… Великая знающая. То ли погибшая, то ли канувшая в нескончаемом гоне. Люди извращают и присваивают чужие легенды, чтобы пугать ими непослушных детей, — неслышным шагом она скользит по комнатушке, и видно, как ее могуществу тесно в этих стенах, как было бы тесно снежной буре в мутной бутылке. — …а Народ Ольх неустанно оплакивает свою повелительницу и времена, когда кони Дикой Охоты были белыми. Наверное, тут не может быть одной правды, — тонкая рука опускается Геральту на грудь тяжелой печатью, клеймом горит в прорези рубахи. — Но Эредин говорит, что это я. Что это всегда была я. В зелени глаз пеленой — тоска всех эпох и всех народов, канувших в безвестность, выбывших в гонке за своими великими мифами, чтобы потомки превратили истории о предательстве и алчности в красивенькие байки о любви. Геральт пользуется мгновением ее задумчивости, сбрасывает с себя нить тугих чар, всего одну, и этого хватает только чтоб заговорить, пытаясь извернуть шею и в мертвенно-бледное лицо заглянуть. — Они же тебя должны были взаперти держать. Подкладывать под своих королей и колдунов, чтобы ни капли драгоценной Старшей Крови не растерять. Как породистую кобылицу!.. Цири улыбается страшной неживой улыбкой, от которой тени в углах становятся длиннее, тянутся к ним, и впивается ногтями в оголенную кожу, вдавливая в нее волчью морду медальона. Геральту кажется, он запах паленой плоти чувствует. Войны, с которой даже смерть не отпустит. — Это будущее, Геральт. Неизбежное предназначение. Но время — оно все открыто под скачкой моей Охоты. Спираль едина. Я уже на ложе короля Ауберона в Тир на Лиа. Я в небесах над гибнущими мирами в объятих своего Ястреба. И я здесь, с тобой. Она чуть поворачивает голову, и тусклого света хватает, чтоб разглядеть ее лицо. Истончившееся, кожа почти хрустальной выглядит, и только глаза полыхают, меняются ежесекундно, то ледяные проклятия источая, то легчайшую тоску, воспоминания о /последней/ весне. Прекрасная как наваждение, нежная, какой должна быть потерянная дочь, явившаяся призраком для прощания. Только касается его иначе, так, что прикушенный язык медь во рту разливает. Ведет прикосновение ниже, тело немеет под ее ладонью. В ответ на эту ласку каждый шрам в теле ноет. Так бывает на погоду. На магию. На близость чудовищ. Геральт знает, что за ощущение обволакивает его сейчас, разгоняет кровь по венам чем-то схожим с ужасом, как сестра-близнец, пульсирует в сгустившемся воздухе предчувствием грозы. Почти все девочки учат чары страсти одними из первых. Только у Королевы Дикой Охоты эти чары выходят кошмарными, волю наизнанку выворачивающими. Будто она всю свою силу, все наследие в эту ночь решает влить. В то, чтобы Геральта еще немного рядом удержать. «Ты могла оставить меня мертвым», — пытается он вложить в беспомощный перед ней, не хищный совсем взгляд. — «Ты могла просто попросить…» Сухие прохладные губы накрывают его рот, властно и с непроглоченной горечью одновременно. Кто он для нее теперь? Кукла, оживленная колдовским повелением. Больше не названный отец, потому что смерть разрушает любые связи, отбирает любые предназначения. Потому что она вернула ему жизнь, но не смысл, и теперь, в полумраке, в нарастающем кошмаре происходящего, пытается хоть искру /прежней/ жизни из них выбить. И другого способа не знает. Геральт закрывает глаза, и чувствует, будто ее объятия ложатся на него комьями земли. Тончайшая эльфская ткань не прячет прохлады кожи, не скрывает легчайшей дрожи в уверенных движениях. Напряжение в мышцах живота стекает ниже, собирается тугим узлом. — Цири… — на невольно сбившимся выдохе окликает он. То ли, чтобы просить остановиться. То ли, чтобы умолять не исчезать. Там, снаружи, Белый Хлад пожирает жителей безымянной деревни прямо во сне. Здесь ее сила удерживает их на границе легкой прохлады, мурашек на затылке, вздыбившихся волосков на теле. Тонкие пальцы обхватывают Геральта за подбородок, заставляют смотреть только на нее. — Говорят, тот, кому осколок льда угодит в уголок глаза, будет обречен видеть уродство во всем кроме снега и мороза. Тот, кому он угодит в сердце — погибнет в погоне за призраком Королевы Зимы, — и снова она нащупывает то место, где бьется в груди гулко и громко, — Как долго ты искал меня, Геральт? /Всю жизнь./ — И почему прекратил? Почему спал с чародейками, убивал чудовищ или, наоборот — неважно уже. Когда ты решил, что я больше не могу быть твоим Предназначением? Она раздевает его медленно, словно кожу снимает на живую, миллиметр за миллиметром. Проводит по очертаниям бедренных костей, и за ногтем тянется тонкая багровая ниточка. Все сплетения дорог без конца и возврата, пройденные им, чтобы отыскать, спасти, вернуть, сливаются в неразличимый серый туман. Все приводят к Острову Яблок. /К гибели./ Сколько человеческих жизней для нее успевает пройти? Скольких эльфов она вот так же укладывала на кровать, разве что они отвечали ей охотнее, с благоговением и трепетом, а не тем чувством, что Геральту сейчас ребра выламывает, раны вскрывает заново? Цирилла Королева Дикой Охоты, возвращенная надежда Aen Elle, прекраснее всех виденных Геральтом мужчин и женщин, эльфов и чародеек, прекраснее всех, с кем он спал и кого любил, и о ком слышал баллады. И она же рождает в его сердце столько ужаса, сколько не способны ни все чудовища из самых дальних сфер, ни неизбежная гибель миров. Но его тело все равно отзывается на каждое ее движение, на то, как скользит над самым пахом, еще не касаясь по-настоящему. Откликается на то, что не могло случиться в их прошлых жизнях, только сейчас, когда смерти вокруг больше, чем земной страсти, когда каждый новый шаг к черте отдается обжигающе-холодной болью в голове. Ее дразнящие движения сковывают крепче кандалов и взгляда василиска. Геральт думает, что это хуже, чем возвращаться из могилы. Геральт думает, пока она вливает свои стоны ему в приоткрытый рот, капля за каплей, как сонную отраву, что лучше бы ей вырезать ему сердце, когда все закончится. Забрать в качестве трофея, привязать к седлу своей костяной лошади. Вручить командиру своей Охоты, как знак особого расположения Королевы. Пусть все закончится так, от ее руки, окончательно, без зыбких туманов и сладости иллюзий. Пусть она кровью смоет свои же прикосновения и свои поцелуи. Так будет правильней. Но Цири хочет, чтобы он жил. Чтобы жил и принадлежал ей, бессмысленным обладанием опустошенных стужей земель. Власть, которая не дает ничего. Близость, которой разорванное в мясо пытаются скрепить хоть как-то. И получается лишь уродливая химера. Цири способна щелчком пальцев заставить ее двигаться, плясать по своей воле. Способна сделать все, что делают друг с другом мужчины и женщины, поддавшиеся страсти. Возможно, даже больше. /«Это все происходит не с нами. Потому что н а с больше нет»./ Геральт не пытается сопротивляться тому, как она движется на нем — глубоко и рвано, сбиваясь с ритма, придумывая свой собственный, которому грохот копыт вторит из-за облаков. Он обнимает ее за талию, которую почти способен обеими руками обхватить. Последнюю искру тепла хочет отдать бездне, из зрачков льющейся. Смешной порыв. Она сейчас с ним, ближе и быть не может, почти как любимая женщина, почти по-людски, если нити чар не замечать. А тянуться к ней — пытаться то ли губы поймать, то ли упавшую на лицо прядь отвести, в глаза заглянуть — все равно, что любить все лики смерти, все равно что луну ждать нагой в постели, все равно что осколок льда между ребер загонять. Все равно, что гнаться по следу Дикой Охоты, надеясь, что заберут с собой или добьют. На мгновения она теплеет, вздрагивает в его объятиях, и смотрит растеряно и потеряно — словно не знает, как тут очутилась, словно не помнит ничего, но его — помнит. Видение спадает слишком быстро. И Цири встает с него, прежней скульптурой из ледяных садов, призраком несбывшегося, иллюзией разумом, бьющимся в агонии, созданной. Ни касания на прощание. Ни слова. Живи дальше, как хочешь, как сможешь, ведьмак. По ее милости, по ее приговору. И если на Спирали все едино, все равно в застывшем времени — любовное ложе и мир, обернувшийся братской могилой, Авалон и онемевшие объятия, предательство и предназначение… То они оба мертвы сейчас.