На две головы

Мундир был подогнан по размеру и почти сглаживал некоторую несуразность подростковой фигуры, отчего, глядя на себя в зеркало, Ермолов ощущал, что вырос. Не так давно он разменял гордые пятнадцать лет и вышел из стен пансиона в чине капитана. И не мудрено, ведь папенька ещё во младенчестве успел определить сына на военную службу. Однако сам Алексей считал, что носит звание не просто так, а вполне себе заслуженно. Как минимум, он точно знал, что нельзя стоять впереди пушечного дула и с какой стороны оно должно пробаниваться, а с какой — пропыживаться. Это не те знания, которыми должен гордиться артиллерист, ведь они, сами по себе, элементарны, однако глядя на иных солдат Алексей начинал в этом сомневаться. Голос его, ещё не до конца окрепший и доломавшийся, звучал громко и чётко, иной раз перекрывая артиллерийский залп, и расчёты хорошо слышали команды и закономерную ругань, когда это было нужно. Ермолов не лез в карман за словом — солдаты незамедлительно получали хлёсткие выражения в свой адрес, стоило хоть немного ошибиться в действиях. Он быстро привык и освоился, спокойно ходил в адъютантах, но Петербург очень скоро наскучил, особенно когда с запада начали веять ветры надвигающихся польских восстаний. Остаться в стороне было бы просто возмутительно для него, жаждущего поскорее испробовать силы и знания в бою, и, к счастью, он смог этого добиться. На его юный возраст не обращали внимания, но не потому, что подобные ему не были редкостью, а потому, что серьезный острый взгляд, твердый слог и безукоризненное умение держать себя, вызывало уважение даже у генералов. И Ермолов, несомненно был доволен этим. Под началом не абы кого, а Суворова, он ещё больше оформился в характере, но пока всё никак не оформлялся внешне: такой же, в некотором роде, нескладный, круглощёкий и постоянно растрёпанный. Последнее, иной раз, мешало. Стоя у походного умывальника, он старательно пригладил чуть припудренные волосы, чтобы при встрече с самим Суворовым не выглядеть неряхой. Приведя себя в относительный порядок, он отошёл обратно к орудиям, но остановился, заметив развалившегося на лафете офицера, которого уже видел несколько раз рядом с генералиссимусом. Кудрявый и улыбчивый офицер лет двадцати с небольшим курил трубку, время от времени поправляя на плечах цветастый женский платок. Он буквально улёгся на лафет восьмифунтовки и выглядел совершенно непринуждённо. Ермолов нахмурился. — Ваше благородие, — спокойно, но строго проговорил он, хмуря тёмные брови, — это вам, чай, не софа. Удивленный офицер тут же перевёл на него взгляд, и теперь Ермолов мог разглядеть лицо с живыми синими глазами и довольно большим носом, отдающим чем-то не то польским, не то сербским. — Не софа, — согласно кивнул офицер и взял трубку в зубы, с широкой улыбкой глядя на Алексея. — Ну так и встаньте, — незамедлительно ответил Ермолов, не меняясь в суровом лице. Строгость его голоса и серьёзный вид удивили офицера, и он, приподняв брови, всё же встал с лафета и выпрямился, оказываясь на целую голову выше Алексея. Посмотрев на него сверху вниз, он снова не сдержал улыбки, едва ли не умилённой, будто смотрел на ребёнка, а не капитана. Ермолов оставался невозмутим, но его плотно сжатые губы прямо говорили о том, что таких взглядов он терпеть не намерен. — Так это что, выходит, вы — капитан от артиллерии? — спросил офицер, непринужденно продолжая покуривать трубку. — Вестимо, кто ж ещё. — Ну, вестимо. Так сразу и не догадаешься ведь. — Не мудрено: кто лафет с софой путает, поди, в чинах не особо разбирается. От удивления офицер даже вытаращился на Алексея, растерянно хлопая густыми пшеничными ресницами. Иной бы давно наказал наглеца за подобную дерзость, но от вида Ермолова он смог лишь беззлобно посмеяться и приторно-заботливо произнести: — Чины чинами, так ведь одно только колесо уже поболе вас будет. Он засмеялся, заставив Ермолова насупиться ещё больше. — Мишка! Офицер моментально перестал хохотать и даже выпрямился, оборачиваясь на голос. Ермолов кинул угрюмый взгляд в сторону говорившего, но тут же и сам приосанился, когда разглядел генералиссимуса Суворова. — Мишка! — крикнул он. — Дела нет? Так я тебе найду, подь сюды! Офицер сразу вытряхнул из трубки дотлевающий табак и, напоследок одарив Алексея совершенно беззлобным взглядом, удалился. Ермолов не стал провожать его глазами. Вместо этого он подошёл чуть ближе к колесу и прислонился, для себя подмечая, что оно нисколько его не больше, а всего-то до плеча. Словно вопреки этой беседе Ермолов вытянулся на удивление быстро, и, когда на престол взошёл царь Александр, вернувший его из костромской ссылки, оказался крупнее многих своих сверстников. Впервые войдя в дворцовую залу, он очень выделялся своей мощной и высокой фигурой на фоне остальных, отчего многие приметили его сразу. Он стоял, непринуждённо беседуя с Платовым, с которым вернулся вместе, пока не ощутил, что кто-то тянет его за рукав. Обернувшись, Ермолов увидел знакомое сербское лицо, живое и улыбчивое, которое смотрело на него снизу вверх. И Алексей узнал его. — Лексей Петрович, верно? Наслышан о вас, — он протянул Алексею руку, — Милорадович. Михаил Андреевич. Оглядев собеседника немигающим взглядом, Ермолов хмыкнул. Милорадович. Видать, действительно серб. Сейчас он был почти на две головы его ниже. Алексей ответил на рукопожатие. — Что, хорош, говорят, артиллерист не больше колеса ростом? Милорадович удивлённо приоткрыл рот. Он ещё раз оглядел Ермолова и вдруг искренне рассмеялся. — Будет вам, не изобрели ещё такого лафета! Ермолов хмыкнул. Длить разговор об этом ему не хотелось, да и что же он, не уважает себя, что ли? Он, как бы так сказать, без иронии… Был выше этого. На целых две головы.