Вещь из мёртвого дома

      Нет ничего лучше свежезаваренного чёрного чая — крепкого, но не слишком. Некоторые изыски вроде разных видов напитка это, конечно, неплохо, но в свободное время Достоевский рад был исключительно чёрному. Ещё можно признаться в одной маленькой слабости, которой в Японии не достать — хлеб со сгущёнкой. Хлеба в этой стране навалом, но вот сгущённое молоко… Есть только его странные аналоги. Казалось бы, такой простой продукт.       Гончаров кинул на него взгляд. Всегда бросает редкие взгляды, и одному Богу известно, что происходит в голове обер-камердинера. Наверное, должность его должна была зваться совсем не так, но «слуга» — уж как-то совсем не солидно.       — Мне заказать сгущёнку из России, Господин? — почему-то вполне обычные слова Ивана отразились на уголках губ, заставили их дёрнуться. И было это вовсе не удивление, что Иван хорошо знал о его переживаниях — как никак, он был спецом по настроению Достоевского. Японцы, привыкшие фетишизировать почти каждое невинное действие или традицию… Фёдору просто стало смешно с мысли, что кто-то бы посчитал обращение Ивана к нему не тем, чем оно являлось.       — Нет, этого в планах не было, — Достоевский взял свою чашку почти удручённо. Отпил, считая до трёх в голове…       — Тогда я приготовлю сгущённое молоко сегодня вечером, и уже завтра утром смогу подать вам с хлебом.       — Ты меня очень выручишь, Иван. Ты ведь правда сможешь?       — Я вам уже готовил несколько раз, когда оно заканчивалось, — раздался совсем лёгкий намёк на смех. Безумный и заливистый хохот часто раздражал Достоевского, но лёгкие смешки Гончаров мог себе позволить.       — Правда? Почему ты мне не сказал, что заменил её?       — Не думал, что вас интересуют эти бытовые вопросы. Я делаю что-то подобное каждый день, — пожал плечами Иван — действительно, весь порядок, даже в походных ситуациях, держался на нём. Достоевский фыркнул, обводя взглядом комнату.       — Разве что чай не выращиваешь.       — Да, этого мне ещё делать не доводилось. Но если…       — Шутка, Иван, никто не будет заставлять тебя растить чай.       Гончаров не отвечает — протирает стаканы до блеска и скрипа, повернувшись спиной. Он всегда достаточно молчалив в присутствии Фёдора. Раньше бы так не было, уж точно.       Этот эспер всегда не к месту волновался, в том числе и за Достоевского. Да, наверное, за Фёдора он волновался больше всего… Раздражал даже иногда. Вечно как подскочит со своими вопросами сразу после дел — «что-то случилось?», «Вы весь бледный», «когда вы в последний раз ели?» и тому подобное.       Но это было раньше. Теперь — учтивая улыбка и полное выполнение приказов, что не может не радовать.       — Если это поможет вашему чудесному чаепитию, то я был бы рад даже вырастить чай. Хоть на это и уйдет много времени, — неосторожно и слишком взбудоражено заговорил подчинённый. И всё равно скрыл какую-то часть своих стремлений, так же, как Достоевский спрятал улыбку в кружке.       Гончаров хочет видеть его во время чаепития — улыбка с лица этого человека больше не слезает, но что-то в обществе Достоевского бесконечно ему нравится. Странный побочный эффект. Отголосок волнения слуги за него до операции? Возможно. Сейчас он не может себе позволить задавать ненужные вопросы о самочувствии, ему это запретили, но уж точно до сих пор имеет такое желание.       Даже теплеет как-то у Фёдора там, где сердце.       — Если так случится, что я не появлюсь более, чем две недели, можешь начинать выращивать чай.       — Вас не будет настолько долго? — в голосе зазвенело волнение, но, уж точно, оно не было способно пробиться сквозь более сильную эмоцию довольства.       — Напомни, сколько выращивается чай? — вопрос был очередной шпилькой в сторону Ивана — в последнее время подчинённый совсем уж не воспринимает шутки. Ясно ведь, что вырастить чай в штабе будет невозможно, даже теоретически. Слишком плохие условия для такого привередливого растения.       Гончаров пожал плечами.       Умелое обхаживание, выполняемое даже сверх заработной платы, хлеб со сгущёнкой на завтрак и поданный утром чай… Наверное, Иван слишком плотно ассоциируется с домом. Что угодно сможет стать домом Достоевского, если добавить в это место такого преданного подчинённого. Верно?       — Ты же готов к тому, что я вас покину надолго, да? — напиток успел остыть, и Фёдор цокнул. Противоречивых чувств у обер-камердинера не должно быть — пусть иногда его вечное счастье затмевает злость или испуг, в такой простой ситуации он должен сохранить привычное состояние.       — …да, — у Гончарова не скакнул голос, но всё равно, то, как он сказал, привлекло внимание довольно длинной перед согласием паузой. Так значит, для его подчинённого самой большой наградой является именно нахождение Фёдора рядом, под защитой?       Согласия было достаточно, и дальше расспрашивать смысла не осталось. Достоевский видел слишком отчётливо, как обер-камердинер хочет остаться в комнате или завести беседу, но не может поставить свои желания выше чужих приказов. Иван покинул комнату.       Вскоре та вовсе опустела, едва Фёдор закончил с завтраком. Даже в положении Гончарова существуют сомнения и метания — так что, видимо, искусственного счастья человек достичь не может. Да и заплатить за это нужно много…       Во время размышлений удобно заниматься чем-то отвлечённым (вредным даже). Закусить ноготь или палец, пока мысли уходят куда-то далеко-далеко — обычное дело. Но на этот раз Фёдор пошёл немного дальше. У него очень сильно чесалась рука, а именно — место между указательным и средним пальцами зудело и зудело, нервируя и мешаясь. Достоевский пробовал не сильно раздражаться, почесать то место пальцами или ополоснуть руку холодной водой. Увы, из-за этих манипуляций кожа горела только больше, а вдобавок зачесались губы. Если он их искусает, вновь лечить простуду на губах у него точно не будет желания…       Хотя, лечил его Иван, со своей навязчивой заботой и скрытым волнением.       Может, попробовать новое решение? Фёдор вздохнул, закусывая злополучное пространство между пальцами. Неожиданно, но оно прекратило чесаться! Со стороны всё должно бы выглядеть странно, однако Гончаров был занят своими обязанностями, уборкой, кажется. А больше никто прийти и не мог. После лёгкого облегчения от укуса чесотка вернулась с бо́льшей силой, но обращать внимания на такие мелочи… Решив забыть об этом, Достоевский углубился в мысли снова, но давал раздражённой коже то, чего она хотела: перебирал пальцами и потирал одну костяшку о другую, чтобы ещё больше повредить покрасневшее место, сжимал кулак. Ощущения болезненные и успокаивающие — Достоевский и не заметил, как опять закусил кожу в том месте, на этот раз изредка увеличивая нажатие зубов.       — Господин! — именно в этом положении Фёдора и застал обер-камердинер. Снова Достоевский занимался бессознательным самовредительством! Но чтобы руки кусать — это надо было додуматься.       Иван всё же позволил одному возгласу паникующему вырваться — как же ничтожно. Как обычно, утянул Фёдора на лечение, от которого не спастись — и не сделаешь ничего даже, правильно ведь поступает. Достоевский цыкнул недовольно, пока его руку держали почти любовно и обрабатывали.       — Что ж, больше не чешется, — пришлось признать, и Гончаров сверкнул довольно глазами.       Следит зорко, чтобы всё было «как надо» и «вовремя», чтобы Достоевский не забывал закрывать окна в холодные ночи и не вредил коже на пальцах. Даже их подушечки на обеих руках Иван проверил, едва ли осознавая, что делает это. Старая привычка.       А едва отвернётся или уйдёт ненадолго, как Достоевский порвёт до локтя рукав случайно-специально, чтобы ловкие руки Гончарова справились быстро с этой ужасающей бытовой задачей.       Стежки ложатся ровно, тут же уходят под низ — Иван использовал потайной шов. Чтобы с наружной стороны рукав остался в том же виде, что раньше. Улыбка на губах играет и серо-голубые глаза слегка прикрыты. Можно заметить, как взгляд его бросается на мгновение к Фёдору и тут же боязливо возвращается к одежде.       Странно он выглядит. Если подчинённый — лицо работодателя, то…       — Тебе ведь давно можно это снять, — рука сама потянулась — не остановить и не призадуматься. Достоевский потянул за бинт раньше, чем Гончаров отдёрнуться успел. Будто бы стал всерьёз противиться тому, что хочет сделать Фёдор… Уж точно нет. Иван никогда ему не препятствует, что бы ему ни сделали. Даже вред приносит Гончарову удовольствие, и, тогда, какая разница, что за окраску имеют действия?       Повязка снималась неохотно. Иван застыл уже (и как демон-Фёдор мог этого не заметить? Хотя, кому тут врать), ждал, что же из всего этого выйдет. И улыбался. О да, он улыбался именно так, как Достоевский не любил — чтоб улыбка до ушей, с прищуренными глазами.       — Ты счастлив? — сняв-таки ещё один слой бинта, спросил. Он подумал вдруг — почему бы не коснуться Ивана беспрепятственно? Фёдор подался вперёд и соприкоснулся грудью с чужой спиной, тоже улыбнувшись, но тонко. Особое удовольствие доставило ощущение чужого сердцебиения. Часто-часто, громко-громко.       — Я счастливее, чем когда-либо, — задыхающимся шёпотом, прежде чем Иван возьмёт себя в руки и успокоится. Он чувствовал, что Достоевский убрал почти все бинты. Что почувствует Господин, глядя на оставленный им же шрам? Сердце вновь застучало в предвкушении, и ох, Фёдор прекрасно мог услышать.       «Счастливее, чем когда-либо». Как же просто. Как же мало нужно для его счастья. И всё же — может, это не так уж и плохо? Гончаров благодарил его за операцию десятки раз, а ведь вечное чувство счастья на фоне вызывает проблемы с психикой. В случае Ивана они необратимы. Удовольствие от проигрыша, от боли, от унижений, от всего на свете. И плохого «на свете» больше, чем хорошего.       Вот и получился безумный мазохист. Фёдор коротко коснулся его волос и потянул к себе прядку за прядкой, будто собирался заплести хвост. Отпустил, пальцем осторожно коснулся шрама от операции и провёл линию, проверяя собственные швы. Уже зажило. Уже всё в порядке.       — Повернись ко мне, — хотелось увидеть. И результат оправдал ожидания — без бинтов вид стал куда приятнее, пусть даже верхнюю часть лба Ивана рассёк шрам.       Взгляд Достоевского до дрожи пробрал, смешал радость с паникой. Нельзя даже припомнить, чтобы Хозяин на него смотрел подобным образом. Говорит словно: «Не ты ли произведение искусства?» глазами своими.       Серая прядь спадала на лицо Гончарову и мешала, пока Достоевский её не отвёл в сторону. И как только люди выдерживают такие взгляды, почему им так легко себя контролировать?       — А так ты выглядишь до жути беззащитно, — может, только если причёску сделать, потеряется спокойное впечатление, что оставляет Иван. Если все его волосы зачесать назад и оставить в хвосте, выглядеть будет более представительно, но весь «беззащитный» шарм исчезнет. — И почему Господь наделил тебя красотой?       — Мне себя изуродовать? — спросил без задней мысли, щекой прижимаясь к чужой руке. Слишком явно. Вдруг взаправду мешает его внешний вид? Тогда нужно избавляться. — Я могу…       — Не смей даже думать об этом, — Достоевский покровительственно положил руку на чужую макушку. — Подчинённые — лицо организации. И твоё лицо в том числе.       Иван прикрыл блаженно глаза. Только ему могли доставаться подобные прикосновения — может, Фёдор и не считал его произведением искусства, а лишь красивой вещью. Плохо ли это, хорошо ли — не имело значения. Гончаров не уйдёт. Не имеет такого желания, зато желание оставаться рядом с боссом можно прочитать в любой его эмоции.       Даже если Фёдор и считал его вещью, то только своей. И ни из конфликта с организациями, ни из этой страны Достоевский без своих вещей не уйдёт.       А значит, Иван может жить спокойно, заботиться о Хозяине и позволить себе принимать прикосновения, когда их желают подарить.