Loving him was...

       — Превосходно!        — Вы видели эту? Просто изумительно!        — Этой точно нет равных!       Казутора довольно улыбается, петляя между людей в дорогих костюмах и крепче сжимая бокал с шампанским каждый раз, когда слышит похвалу в сторону своих работ. Сегодня он выставляется впервые спустя долгого перерыва в три года. И хоть он не думал, что создание новой серии картин займет столько времени, он вполне доволен результатом, а еще больше доволен ажиотажем вокруг выставки.       Сам Ханемия пока не был готов назвать данную серию пиком своей карьеры художника, но многие издания и критики, а также его близкие друзья посчитали именно так, и, если уж не юлить, то в целом Казутора был с ними согласен.       У него уже были удачные серии, про которые печатали статьи и снимали репортажи. Одной из первых серий, которая прославила его, была «Резиновые ботиночки», где он нарисовал пятнадцать огромных полотен, изображающих его в детстве. Он в группе продленного дня, он на своем пятом дне рождении, он в дождевике и резиновых ботиночках стоит в луже, радостно смеясь (конкретно эту картину купили за баснословные деньги). Казутора срисовывал все это со своих детских фотографий, добавляя некоторые детали от себя, и, пожалуй, это было началом его карьеры в сфере искусства.       Вторая серия получила еще более оглушительный успех, чем его дебют, и Казутора действительно чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Выставка под названием «Всем, кто…» принесла ему не только огромные деньги, но также и безоговорочное признание, которое окончательно закрепило Ханемию на нише популярных творцов. В эту серию вошло двадцать три полотна, на которых была изображена студенческая жизнь Казуторы.       Его комната в общежитии, его друзья с сигаретами в руках, просто студенты с серыми лицами в коридорах. Самой известной картиной из той серии стала «Майки и винное пятно», тогда ее выкупил очень известный коллекционер. На полотне был изображен пьяный Майки, который распластался на своей кровати с бокалом алкоголя, а вино слишком удачно вылилось на белые простыни, и сперва это можно было спутать с криминальной сценой, на которой изображен труп, но стоило поглядеть на картину немного дольше, как ее смысл становился понятен. Многие на той выставке то и дело строили теории, мол Казутора сто процентов хотел провести параллель с тем, что студенты губят себя ради образования и хорошей карьеры в жизни, на что Ханемия кивал с заумным лицом, хотя прекрасно знал, что ничего он в это не вкладывал, да и в целом на это полотно он не особо ставил и хотел отдать его Майки, потому что думал, что никто не захочет его приобрести.       За второй серией появилась третья, и почти сразу же, всего лишь спустя четыре месяца, Казутора выставлялся с четвертой серией картин, которые с каждым разом привлекали все больше внимания.       У него часто спрашивали, какая серия его любимая, но парень никогда не мог выбрать лишь одну, потому что каждая серия и выставка откладывались отдельным важным воспоминанием, словно хрустальная шкатулка, украшенная дорогими камнями, и порой Казутора любил мысленно открывать ее, просто чтобы вспомнить, как он проводил в студии целые дни, чтобы добиться именно того самого идеального мазка, или чтобы смешать такой коричневый цвет, который мог бы передать тепло той атмосферы, о которой Ханемия думал при написании картины.       «Жизнь, как она есть», «(по)ЛОВИНА», «За закрытыми дверьми», «Секрет в ладони», «Дневник нарцисса», «Бумажные кольца», «Памятка для сложных времен» — все свои серии Казутора любил абсолютно одинаково. В каждой серии у него было любимое полотно, и полотно, которое он решался выставлять в самый последний момент, потому что не был в нем уверен. В каждой серии у Казуторы был любимый цвет, который можно было увидеть только на одном из полотен и только в одном месте. В каждой серии у Казуторы был тот самый мазок, которым он и вовсе не гордился, и чаще всего во время выставки он долго стоял и смотрел на него, как будто спрашивая себя почему он вообще его сделал и оставил, даже не пытаясь как-то его исправить. Но в целом Ханемия всегда гордился своей работой, потому что знал, что в каждое полотно он вкладывает одинаковое количество усилий и фантазии.       Сегодня же он с гордостью представляет свою новую серию картин под названием «Мы были счастливы: воспоминания из хранилища», и он слишком долго думал над этим названием, поэтому не стал делать его короче, хотя ему казалось, что вышло слишком много слов и оно чересчур длинное, однако его менеджер — Юзуха — уверила, что все отлично, и все наоборот будут в дичайшем восторге (и она не прогадала).       По всему выставочному центру было размещено тридцать семь полотен разного размера, на которых были изображены различные люди в момент какого-то действия. В основном Казутора рисовал друзей — Майки, Дракена, Эмму, Мицую, запечатляя их повседневность. Вот Мицуя раскатывает ткань на столе, чтобы сделать выкройку, а на другой картине Эмма украшает торт, немного высунув язык от усердия. На следующем полотне Дракен, который чинит байк, протягивая свободную руку за банкой газировки. На нескольких полотнах, которые висят рядом, запечатлен Майки в трех временных отрезках, разницей в несколько минут — на первой картине он аккуратно скрепляет макет огромного выставочного комплекса, на второй картине, которая висит справа от первой — Майки чихает, и Казутора специально постарался, чтобы изобразить, как от этого чиха одна из деталей макета выбивается, а на третьей последней картине Майки грустно смотрит на кучку из пластика, бумаги и дерева, которая лежит на столе и которая всего секунду назад была сложным заказным макетом для строительной компании.       Казалось, что прямо через картину можно почувствовать все, что происходило именно в тот момент, про который Казутора писал, и он слишком долго добивался этого эффекта «живости». Ханемия старался через тени и мазки передать движение полностью, словно люди на картинах действительно двигаются, просто слишком медленно, чтобы это заметить. Поэтому изначально он хотел назвать эту серию «Словно в замедленной съёмке», но когда в голову пришли идеи с тем, кого Казутора так старательно пытался выбросить из своей головы, это название отпало.       Картин с ним было достаточно много, гораздо больше, чем Казутора решился выставить сегодня вечером. И, словно издевательство, именно эти картины сегодня получали больше всего похвалы не только от незнакомых Казуторе критиков и людей, но и от собственных друзей (предатели).        — Можешь посылать меня сколько хочешь, Казу, но это действительно твои лучшие работы, — серьезно говорит ему Дракен, когда они стоят напротив одного из любимых полотен Казуторы из этой серии.       С холста на них глядят большие зеленые глаза, светлые волосы разметаны по подушке, через некоторые пряди проскальзывает легкий солнечный свет, а на его лице теплая и любящая улыбка, от которой у Казуторы начинает щемить сердце. Эту картину он писал неделю, и эта была одна из самых сложных недель в его жизни.        — Сколько за нее предлагали? — Эмма стоит рядом с Дракеном, держа того под локоть, и Ханемия правда старается погасить тот огонёк зависти, который зарождается в нем из-за этого безобидного действия.        — Слишком много, но этот болван не хочет ее продавать, — Юзуха за его спиной недовольно фыркает, но Казутора не сердится на нее. В конце концов это ее работа — выбивать для него выгодные сделки по продажам его картин, к тому же Шиба всегда была перфекционистом, относясь к своей работе очень ответственно.        — Ну и правильно, у картин со мной будет меньше конкурентов, — пытается пошутить Майки, отпивая немного шампанского из бокала, и Казутора благодарен другу за то, что тот пытается развеять обстановку.       Все они слишком хорошо знают, почему Казутора не продает картины с ним, несмотря на то, какие деньги за них предлагали. За все это время он продал лишь одну картину с его изображением — его родителям, за которую он взял всего лишь 900 йен. Изначально он и вовсе готов был отдать ее просто так, в качестве подарка, но его родители начали спорить, и в итоге они сошлись на маленькой стоимости, чтобы угодить обеим сторонам. Однако то полотно даже близко не стояло рядом с теми, которые он написал за последние три года.       За последние три абсолютно мучительных года, когда казалось, что он больше никогда не сможет писать. Если бы Казутора подсчитал, сколько полотен он испортил и измазал черной краской, Юзуха наверняка убила бы его за эти расходы. Но на тот момент это было сравнимо походу к психологу — Казутора выплескивал все свои эмоции вместе с кляксами краски, которые оставались даже на полу и стенах, так сильно Ханемия махал кистью от отчаяния.       И все же из этого состояния хоть и медленно, но получилось выйти, и именно тогда он написал это полотно, которое они рассматривают в данную секунду — эта картина официально была началом его новой серии, хоть в тот момент он об этом даже не догадывался.        — Казутора, может ты все-таки передумаешь и… — пытается Юзуха уже третий раз за вечер, но парень все также машет головой. — Но вопрос даже не в деньгах, это может принести тебе больше известности. Ты же хочешь выставляться в Дюссельдорфе, а потом и за пределами Европы! Я, конечно, не критик, но даже так я тебе гарантирую, что только эта картина вполне может проложить тебе путь в Атланту и Чикаго, а с остальными ты пойдешь еще дальше!       Кажется еще немного, и Юзуха точно лопнет от негодования. Казутора знает, что она говорит это из лучших побуждений, в конце концов они давно стали ближе, чем просто «менеджер-клиент», и Ханемия вполне считал ее близким другом, которому можно было доверять, однако…        — Я не хочу наживаться на его изображениях, — Казутора крутит бокал в своих тонких пальцах, держа его за длинную тонкую ножку. — К тому же, не я один известен за свои таланты, поэтому…        — Да-да, это может повлиять на его карьеру и все такое, — разочарованно заканчивает за него Шиба, выдыхая и тут же запивая этот выдох глотком шампанского. — Нужно в первую очередь думать о себе, Казутора, в конце концов это твоя жизнь, и ты заслуживаешь лавров и свой этот Дюссельдорф, — еще один короткий глоток.        — Юзуха, становись моим менеджером, — усмехается Майки, но потом строит действительно упрашивающую гримасу, на которую Эмма закатывает глаза, пихая брата в бок.        — Спасибо, но я как-то не умею выбивать хорошие цены для зданий, — но несмотря на свой ответ, Юзуха улыбается, и Казутора с облегчением выдыхает, снова мысленно благодаря Майки за его умение развеять обстановку.       И как бы Казутора не любил выставки и похвалу в свой адрес, в большинстве случаев эти мероприятия довольно сильно его выматывали. Приходилось широко улыбаться и долго разговаривать с потенциальными покупателями, приходилось ругаться с Юзухой и отстаивать свое мнение, хоть с экономической точки зрения девушка всегда была права, приходилось поспевать за Майки, который бегал от одной картины к другой, останавливаясь только возле тех полотен, на которых был изображен он сам, а после начиная копировать то, что Казутора рисовал долгие часы. Он не обижался, наоборот, он был рад, что его друзья веселятся, но самому ему не хватало сил на такие длинные вечера, и сегодня, после длительного перерыва, это ощущалось куда сильнее, чем обычно.       Но кажется, что вселенная слышит его неозвученную просьбу, потому что Эмма начинает тянуть Дракена к своему портрету, чтобы снова посмотреть на него (ей очень понравились пастельные оттенки, которые использовал Казутора), Юзуха, пусть все еще немного хмурясь, тоже оставляет его в покое, бросая все свои силы на поиск Мицуи, и только Майки внимательно рассматривает его профиль, как бы думая, озвучить свои мысли или все же лучше промолчать.        — Говори уже, — Казутора поворачивается к другу лицом, ожидая его дальнейших слов, но, к его удивлению, Сано тушуется, как будто он все же принял решение в пользу молчания.        — Ты только сильно не волнуйся, — начинает Майки, и этот тон совсем на него не похож, потому что парень действительно волнуется, и Казутора уже начинает прорабатывать сценарии армагеддона в своей голове. Кто-то испортил одно из его полотен, может порвал, а может пролил шампанское. Или Майки наобещал кому-нибудь, что Казутора обязательно нарисует их (а такое уже бывало). Или Юзуха без его ведома продала портрет… — Мне кажется, что я его видел.        — Кого? — теряется Ханемия, прерывая поток своих ужасных мыслей и немного приходя в себя.        — Того, кого нельзя называть, господи, Казу, ну кого же еще, — раздраженно огрызается Майки, хотя у него вовсе нет причин для такого поведения. А вот у Казуторы есть полное право начать нервничать и вертеть бокал в руке с новой силой.        — Ты уверен?       Ханемия знает, что он слишком преувеличивает, и в этом нет ничего такого, в конце концов сегодня на выставке было много известных людей, и все же Казутора не хочет думать о том, что он действительно пришел. Еще больше парень не хочет думать о том, какая реакция была у него, когда он увидел свои портреты на стенах.       Надо было спросить у Юзухи, какова была вероятность того, что его можно засудить за использование личности без разрешения. Наверняка большая, и если прикидывать, во сколько ему обойдется хороший адвокат, то результат выходит вполне плачевным.        — Я не знаю. Я поднимался сюда, и заметил парня, который разговаривал с кем-то. Лица я не видел, и волосы у него были черные, но мне показалось, что голос был похож, да и телосложение тоже, — Майки опускает взгляд вниз, словно провинившийся ребенок, хотя в этом не было его вины. В этом в целом не было ничьей вины, сегодняшняя выставка была открытой, но при этом вип гости могли привести с собой так называемый «+1», поэтому Казутору ни разу бы не удивило, что кто-то мог пригласить его. В конце концов, не только карьера Ханемии поднималась в гору. — Если хочешь, я могу проверить и все такое, — также невнятно бубнит Майки, но Казутора тут же выставляет руку вперед, чтобы его остановить.        — Я сам, — и на всякий случай Казутора отставляет бокал с шампанским на подставку с подносом рядом, чтобы у него было меньше шансов опозориться и случайно вылить алкоголь на свою водолазку с высоким горлом.       Ханемия кивает Майки, как будто тот ему не друг, а очередной потенциальный покупатель, и уже хочет развернуться, чтобы спуститься на первый этаж, но Сано успевает остановить его за запястье, вновь привлекая к себе внимание.        — Если это все же он, то не кради его на всю ночь, ладно? — губы парня трогает легкая, немного печальная улыбка. — Знаешь, мы ведь тоже по нему скучали, пусть и не говорили.       И Казутора копирует изгиб губ парня, кивая. Конечно они ему не говорили, потому что были слишком хорошими друзьями, которых Казутора просто не заслуживал. Поэтому дать им возможность встретиться было меньшим, что Казутора мог организовать.       Майки ободряюще сжимает его запястье, а потом быстро разворачивается на пятках, спеша к Эмме и Дракену, вновь включая режим весельчака этого вечера, пока Казутора делает глубокий вдох и медленно спускается на первый этаж.       Юзуха выбила хорошую цену на большой выставочный павильон, от которого у Ханемии голова шла кругом. Светлые молочные стены, профессиональная подсветка для каждой картины, два этажа, чтобы можно было разместить все его полотна, обслуживающий персонал и приятная музыка. Все это было для него не новым, но ощущалось именно таковым, как будто он снова на своей самой первой выставке в жизни, и все это кажется скорее хорошим сном, чем явью.       На первом этаже людей гораздо меньше, чем было полчаса назад, но сейчас для Казуторы это лишь играет на руку, потому что в меньше толпе его будет легче отыскать. Стоило спросить у Майки, во что именно он был одет, или по крайней мере возле какой картины он стоял, когда Сано увидел его, но подниматься назад Казутора не хочет, потому что слишком боится, что передумает и не спустится вниз снова.       Ханемия начинает играть в свою любимую игру, которую он мысленно прозвал «алмазный лабиринт». Суть игры заключалась в том, что необходимо было пройти мимо всех богатых и именитых гостей, не задерживаясь с каждым больше минуты, что было на самом деле сложнее, чем могло показаться со стороны. Казутора старается опустить голову как можно ниже и засунуть руки в карманы, чтобы всем своим видом продемонстрировать свою незаинтересованность в беседе, но даже так его дважды останавливают, и он быстро спешит выдавить из себя самую искреннюю улыбку, на которую способен в данный момент. Наверняка его заметили из-за его волос, собранных в пучок, пытается убеждать он себя. Давно пора перекраситься либо полностью в блонд, либо полностью в черный, чтобы не привлекать к себе внимания. И когда последний потенциальный покупатель довольно хлопает его по плечу, отвлекаясь на разговор с каким-то предпринимателем, Казутора ловко ускользает от них, заходя в самую тихую секцию выставки и наконец выдыхая.       Комната эта была квадратная, и на каждой стене висело по одному полотну, а в центре стояла квадратная лавочка, и Ханемия спешит проследовать к ней, присаживаясь и вытягивая свои гудящие ноги. Все-таки простоять целый день было не самой лучшей идеей.       Эта секция его выставки была самой уютной, а на полотнах были изображены сразу несколько человек, из-за чего вокруг складывалась семейная атмосфера. На одном полотне Казутора изобразил Эмму, Майки и Дракена. Это было на день рождения Рюгуджи, Эмма тогда заснула в объятиях Дракена, а Майки укрыл ее пледом. В тот вечер Ханемия был благодарен своему волевому решению не пить алкоголь, потому что он смог хорошо запомнить этот момент, а потом почти в точности воспроизвести его на холсте.       На втором холсте, висящем на стене рядом, были Юзуха и Мицуя, и это, пожалуй, одна из самых любимых картин Казуторы, которую он когда-либо писал. В тот день Такаши попросил побыть для него в качестве живого манекена, и Казутора внимательно смотрел, как Мицуя отмеряет нужное количество ткани и как зажимает булавки между губ, сосредоточено подкалывая пояс рубашки, которую он шил для новой коллекции. А позже, в тот же день, у него была встреча с Юзухой, где он также внимательно наблюдал, как она перебирает огромную кучу бумажек, деля ее на письма, рекламы, деловые предложения и счета. На следующий день Казутора провел в студии десять часов, совмещая на холсте рабочие процессы друзей между собой, поэтому в итоге на картине красовалась Юзуха с кипой бумаг в руках, и Мицуя, который подгоняет на ней наряд именно в этот момент.       Третье полотно, по личному мнению Казуторы, было самым слабым в этом зале, но все же он решился его выставить. На нем Майки довольно указывал на готовый макет здания, пока Дракен немного скучающе оторвал взгляд от журнала про байки (самому Дракену эта картина очень даже понравилась).       И, наконец, четвертое полотно, на которое Казутора глядел в данный момент, внимательно рассматривая линии, которые сам же и выводил. Это полотно он без каких-либо зазрений совести срисовал со старой фотографии, которая была сделана на его двадцать первый день рождения. На ней Эмма и Майки усердно разыгрывали партию в «Уно», сидя на полу в гостиной. За спиной Эммы на диване сидел Дракен, активно за нее болея, а за спиной Майки, также на диване, сидел Мицуя, прикрывая рот рукой, чтобы скрыть легкий смешок от того, что у Майки были слишком проигрышные карты. И в целом эта картина почти не отличалась от других, но стоило всмотреться в задний план, который Казутора специально нарисовал расплывчатым, как можно было заметить две фигуры на балконе. Оба человека были повернуты спиной к зрителю, кажется, полностью игнорируя то, что происходит в квартире. Рука человека повыше была обернута вокруг второго, немного ниже и меньше, и они соприкасались лбами. И если бы Казутора срисовал с оригинала все до мельчайшей детали, то можно было бы заметить, как оба человека улыбаются друг другу. За эту картину сегодня тоже предлагали совсем немаленькую сумму, но Казутора отклонил предложение, и предупредил Юзуху, чтобы она объявила, что эта картина также не продается. И пусть Шиба позлилась на него и из-за этого, своего решения Казутора менять не собирался. Именно эти два человека на заднем плане казались чем-то чересчур секретным, чтобы продавать ее даже за миллиард евро.       Когда рядом с Казуторой кто-то присаживается, он сперва даже не обращает внимания, так и продолжая сверлить взглядом свою картину, кажется рисуя ее заново одним только взглядом, но когда этот кто-то начинает говорить, Казутора чувствует, словно по его телу проходит электрический разряд, почти что смертельный, потому что он на самом деле вздрагивает.        — Могу предположить, что игра в «алмазный лабиринт» прошла не так хорошо, как ты планировал, — и этот легкий смешок, который Казутора почти успел забыть, так давно он его слышал.       Поворачивать голову в сторону страшно, но при этом жизненно необходимо, поэтому Казутора все же решается, и первое, что он видит, это большие зеленые глаза, которые совсем немного закрывает черная челка. Глаза почти такие же, как на портрете на втором этаже, но все же более живые и волшебные, Казутора никогда не смог бы получить именно такой зеленый цвет, какие бы краски он не смешивал.       А парень напротив улыбается, и разглядывает его в ответ, хотя Казутора знает, что он не сильно изменился за эти три года. Разве что только сильнее похудел и отрастил челку немного длиннее.        — Привет — наконец выдавливает из себя Ханемия, и, кажется, краснеет, хотя смысла прятаться нет, брюнет наверняка уже все увидел. Да и как будто он не видел этого раньше.        — Привет, — все также мягко отзывается парень, и улыбается еще немного шире, отчего Казутора тоже сменяет удивленное выражение лица на приветливое и радостное. Кажется, это его первая искренняя улыбка за этот вечер.        — И что такой известный человек, как Мацуно Чифую, делает на выставке такого бездаря, как я?       Вот он, его привычный шуточный тон, его привычный азарт и огонек в глазах. Казутора не вел себя так на протяжении долгого времени, и все же он быстро наверстывает упущенное.        — О, ну если такая известная личность, как Мацуно Чифую, посещает вашу выставку, должно быть вы не такой уж и бездарь, — в той же манере отвечает ему парень, и они выдерживают короткую паузу, прежде чем одновременно прыснуть от смеха, хоть тут нет ничего смешного, а со стороны они наверняка выглядят глупо. — На самом деле я серьезно, картины просто восхитительны.       Для Казуторы все это странно. Странно вот так сидеть рядом с ним и обсуждать его выставку, будто между ними ничего не произошло, будто не было этих трех лет порознь.        — Это нечестно, Чифую, теперь мне тоже нужно похвалить твою работу. Ты специально напрашиваешься на комплименты? — Казутора слегка склоняет голову на бок, из-за чего длинная сережка издает тихий звон, на который Чифую улыбается еще сильнее, так, что на одной его щеке появляется маленькая, почти незаметная ямочка.        — Не нужно хвалить, если ты не читал, — улыбка с лица Мацуно не сходит, но его тон становится немного напряженным. Неужели он правда волнуется?       Казутора же на его высказывание сдавленно прыскает, опуская голову вниз, чтобы скрыть разочарование на своем лице. Конечно Чифую думает, что Казуторе плевать не только на него, но и его творчество.        — Ты читал? — неверяще спрашивает младший, и этот нескрываемый восторг в чужом голосе немного подбадривает, но все же неприятный осадок от первого разочарования Чифую остается.        — Ты про «Момент, когда я понял» или «Хрустальный дом»? Потому что если про первое, то ты должен знать, что Льюис, которого ты прописал, вышел полным мудаком. А если про второе, то мне было очень жаль Энди.       Конечно Казутора читал его книги, просто не мог не прочитать. А еще не мог не заметить, что многие моменты в книгах ему слишком знакомы, потому что он был непосредственным участником этих моментов, только в реальной жизни.       Потому что Чифую Мацуно был молодым выдающимся писателем, которого уже начали называть «классиком нашего времени». Его книги распродавались со скоростью света, и это с учетом того, что он печатался совсем не маленьким тиражом. И пусть в его книгах была описана обычная жизнь людей, читать их было гораздо сложнее, чем самый жуткий триллер именитого Кинга, настолько Мацуно умел прописывать ситуации, знакомые, кажется, каждому второму. А если к этим ситуациям прибавить изумительно прописанных и продуманных персонажей, которым сопереживаешь словно родному человеку, успех Чифую можно было предугадать еще во времена его дебютного романа «Полосатый галстук», который в считанные дни стал бестселлером, устанавливая рекорды. И Чифую действительно был талантливым писателем, особенно для своего возраста, который поначалу приходилось скрывать, так как могли поползти слухи, что свои книги он написал не сам. Но совсем скоро никто не обращал внимания на дурацкую цифру, указывающую, сколько Мацуно лет. Взгляд всех был прикован к его произведениям и персонажам, от которых сердце замирало, а на глаза так и наворачивались предательские слезы.       А еще потому, что Чифую — бывший парень Казуторы, и через месяц будет третья годовщина со дня их слишком горького расставания.       Чифую был тем, кто предложил расстаться, хотя «предложил» было не верным словом. Скорее подошло бы «поставил перед фактом». И казалось, что только Казутора мог чувствовать себя разбито и преданно, но в тот день Мацуно плакал так, как не плакал никогда, и все, что хотелось Ханемии, это всего лишь одна возможность отмотать время назад, чтобы исправить все, что заставило Чифую принять это решение.       Тогда они оба кричали, прерываясь на всхлипы, и Казуторе до абсурдного смешным казался тот факт, что их первая серьезная ссора со слезами стала последней ссорой в целом.       Казутора никогда не пытался вспомнить то, что говорил Чифую, и что он сам выкрикивал в ответ, потому что он бы в целом хотел забыть ту сцену, избавившись от всех воспоминаний разом. Но если не описывать все в красках, то главной причиной их расставания, как бы не было смешно, стала как раз карьера, а если быть точнее, то карьера Казуторы.        — Ты не уделяешь мне внимания, Тора! И это гораздо сложнее, чем тебе может показаться! — Чифую утирает мокрый нос рукавом темной толстовки. Это толстовка Казуторы, но он не акцентирует на этом внимания.        — Я стараюсь изо всех сил, Чифую, но ты просишь о невозможном! Почему ты не должен делать никаких уступков, а я должен?! Почему ты можешь продолжать писать в своем темпе, но я должен корректировать свое расписание и уходить из студии не когда закончу, а когда ты этого захочешь?! — Казутора подавляет тихий рык, зарываясь пятерней в свои длинные волосы и сильно их сжимая, чтобы успокоиться.        — Ты не слышишь меня, снова, — и хоть Чифую не кричит, его разбитый голос и вовсе не является лучшей альтернативой. — Я никогда не лез в твой рабочий процесс, Тора, но каждый раз, когда мы куда-то выбираемся или к нам приходят твои гребаные друзья, которых я даже не знаю, ты делаешь вид, что меня как будто нет! Как будто я пустое место! — снова крик, но на этот раз он надрывается, а слезы на чужом лице льются с новой силой.        — То есть теперь Майки, Дракен, Мицуя и Эмма из лучших друзей превратились в гребанных друзей?! — Казутора чувствует, как вена на его виске неприятно пульсирует, выводя из себя еще больше.        — Я не о них! — Чифую никогда не кричал так громко, как сейчас. — Я о тех, кого ты называешь друзьями, но на деле эти люди просто наживаются на тебе! Те партнеры и их знакомые! Они были у нас неделю назад, не делай вид, что ты не помнишь!       Казутора помнил, потому что в тот вечер они тоже поругались, пусть и не так сильно.        — Ты даже не заметил, что я чувствовал себя как не в своей тарелке! Потому что ты был слишком занят собой и их тупыми шутками!        — Но ты даже не пытался влиться в разговор!       Снова, думается Ханемии, они снова начнут обсуждать ту абсолютно дурацкую и детскую ситуацию.        — А разве я мог?! Они все гораздо старше меня, вы обсуждали какие-то выставочные центры и стили в живописи, в которых я абсолютно не разбираюсь! В какой разговор, по-твоему, я должен был влиться?! — Чифую звучно хлюпает носом, разводя руки в стороны. — И это если не учитывать то, как ты целый вечер отвергал все мои прикосновения!       Про себя Казутора находит забавным, что даже в такой момент из Чифую льется абсолютно литературный текст, который прямо сейчас можно записать как реплику персонажа, но в тоже время ярость от такой ерундовой проблемы застилает глаза, и Ханемия не позволяет светлым мыслям взять над собой верх.        — Прекрати вести себя как блядский ребенок, Чифую! Мы сидели за столом, я разговаривал со своими друзьями, ел в конце концов, тогда был не подходящий момент для держания за ручку!        — Дело не в ручке, Тора, дело в твоем отношении ко мне! Я чувствовал себя не как твой парень, а как знакомый знакомого, которого пригласили против его воли, и теперь он вынужден отсидеть положенное время, чтобы его отвезли домой!       Казутора набирает побольше воздуха в легкие, чтобы ответить и на это, но Чифую, как оказалось, еще не закончил, поэтому он перебивает так и не прозвучавший ответ в свою сторону.        — И что ты сделал в тот вечер, когда они ушли?! Не выслушал меня, не принял во внимание мои чувства, а просто сказал, что мне пора вырасти и перестать быть таким ранимым, хотя ты прекрасно знаешь, как сильно я боюсь разочаровать тебя!        — Но потом я попросил прощения, — твердо спорит Ханемия, потому что это действительно было так, он извинился и они помирились в тот же вечер.        — Перед этим оскорбив меня и обесценив мои переживания, а потом да, ты извинился. И что ты тогда сказал? Сейчас, подожди, я хоть не актер, но воспроизведу тебе этот момент, — Чифую взлохмачивает свои волосы, делая серьезное лицо и копируя позу Казуторы в тот вечер, а именно в тот момент — сложенные на груди руки и уставший взгляд вверх. — «Прости, прости, прости, прости» — Чифую звучал точно сломанная пластинка, которая заела на том самом надоедливом моменте песни, но Казутора не мог ему ничего возразить, потому что да, именно так он и извинился, но все равно это считалось извинением. — «Прости, что не взял тебя за руку», — Мацуно специально коверкает последние слова, и Казутора сжимает руку в кулак, лишь бы сдержаться.        — Я сказал это не так.       — Но с таким подтекстом, — парирует Чифую, и глядит на него с настолько неприкрытой обидой и болью, что хочется отвернуться. — С подтекстом «я не хочу вдаваться в эту проблему, поэтому просто ляпну извинения, лишь бы все это быстрее закончилось».        — О, так теперь ты решаешь за меня, с каким подтекстом я говорю те или иные вещи?!        — Там было все понятно, Казутора, не пытайся выставить из себя жертву! — и старший только сейчас понимает всю серьезность ситуации, потому что Чифую называл его полным именем только в те моменты, когда действительно злился.       Сам же Мацуно без сил садится на край дивана, закрывая лицо руками и содрогаясь от сильных рыданий, а Казутора считает до десяти, прежде чем присесть напротив него на корточки, держась руками за колени Чифую. Надо его успокоить и всего-то, еще одна ссора, ничего такого, у всех они бывают, но Чифую никак не реагирует на его прикосновения, а потом, совсем слабо и разбито выдыхает:        — Давай расстанемся.       Слова звучат серьезно и обдуманно, как будто Чифую задумался об этом заранее, а теперь наконец высказал свое желание ему в лицо. И Казутора знал много способов, как можно успокоить своего парня. Например можно было сильно обнять его, и не отпускать до тех пор, пока младший не обнимает его в ответ. А еще можно было поцеловать его в лоб, а потом в кончик носа, это всегда заставляло Мацуно улыбнуться. Однако сейчас Казутора слишком зол и расстроен, чтобы делать что-либо из этого, и все, что выходит у него в ответ, это:        — И что, на этом все? Вот так вот просто?       А Чифую без раздумий кивает, все еще пряча лицо в собственных ладонях, одновременно глуша свои всхлипы.        — Так посмотри на меня и скажи мне это в лицо, — Казутора больше не опирается о чужие колени, балансируя на корточках, чтобы не упасть. Он слышал истории о том, как людей бросали в телефонном разговоре или вовсе обычным смс сообщением и думал, что хуже участи придумать нельзя. Но сейчас эти убеждения рушатся как домино, потому что нет ничего хуже той ситуации, когда твой парень, с которым ты был знаком с колледжа и с которым ты встречался на протяжении пяти лет, даже не смотрит тебе в лицо, когда говорит, что бросает тебя.        — Не могу, — тихо лепечет Чифую, и есть в этом «не могу» доля мольбы, словно Мацуно действительно просит, чтобы Казутора не мучил его, однако Ханемия тоже разбит, и свои чувства он ощущает гораздо ярче.        — Конечно, блять, не можешь. Ты можешь только ныть о том, как я не уделяю тебе внимания перед огромной кучей людей.       Выходит жестко и ядовито, но Казутора чувствует, что теряет последний контроль над собой. Плакать не хочется, но слезы сами начинают струиться по его лицу, перебираясь на шею, от чего становится неприятно.        — А ты только и можешь, что думать о себе и о своей мнимой репутации перед людьми, которые конкретно тебя не ставят никуда, ценя в тебе только деньги и популярность, — не менее жестко отвечает Чифую, и больше Казутора не хочет его слышать.       Он поднимается на ноги, поправляя сбившуюся толстовку, разглаживая на ней воображаемые складки, а после идет в коридор, начиная обуваться и проверять карманы пальто на наличие в них его портмоне.        — Я так сильно люблю тебя, Казутора, но ты даже не можешь представить, как мне тяжело, — говорит ему Мацуно вдогонку, когда старший уже открывает входную дверь.        — Когда сильно любят — не бросают, — отвечает ему Ханемия, а после выходит в подъезд, не заботясь о том, чтобы закрыть дверь на замок.       И это был последний раз, когда он видел Чифую, потому что вернувшись в тот вечер домой, охранник на первом этаже передал ему второй комплект ключей, а квартира вмиг стало пустой без всех вещей младшего. Это был худший день в жизни Казуторы.       Для этого понадобилось два года и две новые книги Чифую, чтобы Казутора наконец смог понять, что в том расставании его вина была куда больше, если в целом он не был единственным виноватым. Потому что тот самый Льюис из «Момента, когда я понял» был почти точной копией Казуторы с длинными волосами и карьерой, и его ссора с главным героем в одиннадцатой главе была слишком похожа на ту их ссору из-за чертового держания за руки за ужином. А Энди из «Хрустального дома» был воплощением Чифую на книжных страницах, начиная от внешности и заканчивая поведением и родом деятельности. И хоть это было два разных произведения, Чифую выпустил их одно за другим, а Казутора прочитал их в этом же порядке. И, казалось, что только он знает, что если совместить две книги вместе, то можно прочитать про их совместную жизнь в последний год отношений, которая, как выяснилось, была не такой уж счастливой.        — Какая тебе понравилась больше? — улыбка Чифую меняется, кажется, каждую секунду, потому что теперь она немного вызывающая, но при этом любопытная, как у детей, когда говоришь им, что сейчас будет фокус.        — «Момент, когда я понял» вышла хорошей, но все же «Хрустальный дом» выигрывает в этой равносильной битве, — честно отвечает ему Казутора, и знает, что этот роман покорил не только его.       Экранизация к этой книге должна выйти через полгода, и Казутора соврал бы, если бы сказал, что не заметил, что актеры, которые были выбраны на роли, очень похожи на него и на их круг знакомых.       В этом романе было два главных героя, и если Энди было жалко, то Алекса — его партнера, Казутора ненавидел всей душой и на протяжении всего чтения искренне желал, чтобы того сбила машина или он ударился о кафель в ванной и умер от черепно-мозговой травмы. Однако стоило увидеть первые новости об утвержденном касте, как Казуторе сразу сделалось нехорошо. Потому что на роль Энди был выбран начинающий актер с блондинистыми волосами, а на промо фото он был одет в большой растянутый свитер, сидя за печатной машинкой с очками на самом кончике носа. Чифую носил очки только в те моменты, когда писал, и об этом знал только Казутора, потому что Мацуно стеснялся признаваться в своем неидеальном зрении. И честное слово, если бы Казутора не знал, кто изображен на фото, он бы точно подумал, что это Чифую с немного более вытянутым лицом, настолько удачным вышел подбор актеров.       Но кастинг на роль Алекса не только лишил возможности вдохнуть полной грудью, но и окончательно убедил Казутору, что и «Хрустальный дом» был основан на их жизни. Потому что второй главный актер был высоким и стройным, с длинными волосами, которые немного завивались на концах. А промо фото взволновало не только его, но и его друзей, потому что там некоторые пряди парня были осветлены, на шее была татуировка, а сам он был одет в растянутые спортивные штаны, черную майку и светло-серую ветровку. И Казутора мог поклясться, что в его шкафу висит идентичная вещь, поэтому всем было очевидно, на кого именно был похож персонаж, (ту ветровку Казутора в итоге убрал в самый дальний ящик шкафа и больше никогда ее не доставал). Единственное, пожалуй, отличие было в том, что Алекс не был художником, а был музыкантом, хотя бы здесь Чифую над ним сжалился. Но даже несмотря на это «Хрустальный дом» оставался вторым любимым романом Казуторы, первое место пожизненно будет занимать дебютный роман Чифую, и пожалуй этот момент останется неизменным.        — «Хрустальный дом» было тяжело писать, но я тоже доволен тем, каким он в итоге вышел, — и по его взгляду Казутора понимает, что Чифую над чем-то задумывается.        — А какая карт…        — «Винный погреб, 23:48» — тут же отвечает Чифую, и теперь его улыбка немного самодовольная, когда Казутора удивленно приподнимает брови. — Я знал, что ты спросишь, какая картина понравилась мне больше всего. Ты всегда так делаешь.       «Всегда думаешь только о себе» — проносится в голове, но Казутора старается отмахнуться от этой мысли.       Это полотно тоже было одним из его любимых на этой выставке, и скорее всего потому, что было практически документальным.       Тогда они встречались два с половиной года, и хоть все уже успели сделать себе имя, Майки все еще не получал на тот момент каких-то грандиозных заказов, поэтому со всем энтузиазмом отстраивал старый летний домик своей семьи, обновляя покрытия и делая пристройки, укладывая внутри новый дорогой пол и заменяя мебель.       Поэтому как раз ко дню рождению Мицуи все было готово, и вопрос о том, где его отметить, даже не поднимался, потому что все заранее знали, что проведут выходные в доме с новым хорошим ремонтом.       Празднование тогда вышло на славу, и все же в ту ночь больше именинника веселись только Казутора и Чифую. Они обошли весь дом, сделали глупые фото на фоне детских фотографий Майки и Эммы, которые висели на стене, а после, когда в самом доме исследовать было нечего, Казутора вспомнил про тот самый именитый погреб, над которым Майки проторчал недели две, продумывая все до мельчайших деталей. И как раз это место стало их следующим пунктом назначения, поэтому целуясь и глупо хихикая в губы друг друга, они кое-как спустились вниз, но рассматривать содержимое больше не было их главной задачей, потому что губы Казуторы на шее Чифую выводили небольшие узоры, а руки Мацуно сильнее цеплялись за высокий хвост своего парня, хватаясь за резинку и осторожно снимая ее с волос Казуторы.       Через каждые два поцелуя они старались вразумить друг друга, напоминая себе, что это все еще чужой дом, и лучше перенести все действие в их спальню на втором этаже, но на тот момент руки Казуторы уже подхватывали бедра Чифую, приподнимая его над землей, а Мацуно пытался разделаться с пуговицами на дурацкой гавайской рубашке Казуторы (и зачем он ее только надел?)       Однако вся эта атмосфера рушится, когда колено Ханемии случайно задевает бутылку вина на нижней полке, а Чифую, пугаясь от резкого звона стекла, цепляет другую бутылку с шампанским рукой, и она разбивается следом.       И после легкого шока, которые длится не больше, чем пять секунд, они начинают заливисто хохотать, смеясь, кажется, со всего разом, и этот инцидент нисколько не портит тот вечер, хоть Майки и пытается их отругать.       Позже, когда они вернулись в Токио, они откупили Сано те две несчастные бутылки, все еще вспоминая ту нелепую ситуацию.       И когда Казутора вспомнил про тот случай в данное время, рисуя новую серию, он срочно захотел запечатлеть тот момент, когда они радостно хохочут, сильно прижимаясь друг к другу, смешивая свои смешки между собой.       Ханемия не старался прорисовать лица во всех деталях, оставляя этот момент только для себя, и все же было видно многое: длинные пальцы в волосах, отброшенная на пол резинка, яркие улыбки, легкий румянец на щеках блондина, припухшие губы высокого парня, который придерживал блондина за бедра. Ее Казутора тоже не собирался продавать, да и выставил он ее только для себя, целый вечер он то и дело возвращался именно к ней, чтобы снова пережить то мимолетное мгновение абсолютного счастья и любви между ними. Неудивительно, что Чифую тоже понравилась именно эта картина.        — Сколько за нее предлагали? — Чифую упирается руками позади себя, немного болтая ногами. Волнуется.        — Для такого полотна — слишком много, но для такого воспоминания — недостаточно, — отвечает Ханемия, копируя чужую позу, потому что он тоже волнуется.        — Может попробуешь выпустить книгу? Цитаты у тебя что надо, — незлобно усмехается Чифую, и Казутора в ответ хмыкает, так и не поднимая на него взгляд. — Так сколько? — Мацуно начинает постукивать пальцами по поверхности лавочки. Значит волнуется еще сильнее.        — Она не продается, Фую, я отказался от сделки.       Чифую ничего не отвечает, только понятливо кивая и звучно выдыхая воздух через нос.        — А мой утренний портрет?        — На втором этаже?        — Ага, — младший сводит брови к переносице, и Казутора почти протягивает руку, чтобы разгладить неприятную складку на чужом лице. Как оказалось, трех лет недостаточно, чтобы забыть старые привычки.        — Он тоже не продается.        — А…        — Я не продаю картины с тобой, Фую, — Казутора даже не дает ему возможности задать вопрос, потому что прекрасно знает, что у Чифую на уме. — Я не продавал их раньше, и я не продаю их до сих пор. Они висят здесь не для денег.        — Тогда для чего?       И вот оно, то, чего Казутора так боялся, из-за чего так сильно нервничал, когда узнал, что Чифую здесь. Что Мацуно точно захочет проверить, что для Казуторы важнее спустя столько времени — слава или обещание, которое он дал Чифую на той самой выставке, на которой он впервые представил портрет Мацуно.        — Для меня. Мне нравится возвращаться к ним и смотреть так, как будто их нарисовал не я.       Пусть немного пафосно, зато честно и прямо в лицо. Смотреть в глаза Чифую все еще невыносимо, но все же Казутора заставляет себя не отводить взгляд, и Чифую тоже не отводит, только взгляд его становится немного теплее, словно благодаря Ханемию без слов.        — И все же я бы почитал твою книгу, — с легким смешком говорит ему Чифую, а его рука медленно пододвигается к руке Казуторы, но парень так и не решается коснуться ее.        — А я бы посмотрел на картину твоего авторства, — в ответ выдает старший, и делает тот маленький шажок за них двоих, когда двигает собственную руку, и осторожно сплетает свой мизинец с мизинцем Чифую, чувствуя, как парень оборачивает свой палец сильнее, более ощутимо.       Все это, конечно, было пустыми разговорами, потому что оба знали, что не умеют это делать. Чифую как-то предложил Казуторе посидеть за своей машинкой и попробовать что-нибудь написать, но Ханемия не продвинулся дальше трех предложений, то и дело отвлекаясь на что-то другое или слишком долго думая над красивым словом. А Чифую, в свою очередь, определенно не умел рисовать, сколько бы Казутора не пытался его научить еще во времена колледжа. Но несмотря на это они часто любили фантазировать на тему того, про что Казутора мог бы написать, и что Чифую мог бы нарисовать, чаще всего приходя к каким-то абсолютно дурацким вариантам и начиная с этого смеяться.        — Кто тебя пригласил? — тихо спрашивает Казутора, когда осторожно шевелит своим мизинцем, получая в ответ такое же легкое шевеление со стороны парня.       Все это на самом деле странно, и Казутора не знает, зачем Чифую подвинул свою руку, а он подвинул свою, но терять этот совсем маленький контакт не хочется вовсе, поэтому никто из них это не комментирует.        — То есть вариант, что я сам заплатил за билет, не рассматривается? — Чифую вскидывает бровь, словно бросая вызов, но Казутора лишь вздыхает, и Мацуно усмехается. — Наши любимые близнецы.        — Кто именно? — все также тихо спрашивает Ханемия, как будто их могут подслушать, но при этом он понятливо улыбается. Братья Кавата были тем единственным тоненьким мостиком, который связывал Казутору и Чифую. Соя был продюсером, а Нахоя исполнял его песни, и в дуэте они завоевывали все музыкальные чарты в последние годы.        — Сначала позвонил Соя, а потом Нахоя написал, они не могли решить, у кого из них я буду «плюс один», — та улыбка, которая украшает губы Чифую в данный момент, одна из любимых улыбок Казуторы. Она умиротворенная, спокойная и искренняя. Видно, что Чифую приятно от темы разговора и от того, что он рассказывает, а Казуторе становится приятнее вдвойне от осознания того, что Мацуно хорошо проводит время.        — Что-то остается неизменным, — комментирует Казутора, кивая, словно соглашаясь со своим же высказыванием.        — Жалко, что не все, — почти неслышно выдыхает Чифую, но Казуторе все же удается разобрать слова, и его словно окатывают кипятком, потому что он позволяет себе слишком многое. Он не должен мило беседовать с Чифую, держась за руки, только не после того, как именно из-за него их отношениям пришел конец, и кажется, что надо что-то сделать, нужно прекратить все это.       Поэтому Казутора слегка неловко прочищает горло, в последний раз сжимая мизинец Чифую своим, а после начинает медленно отодвигать свою руку, выпуская палец Мацуно из своей слабой хватки.        — Думаю, Эмма и Юзуха были бы рады тебя увидеть…        — Давай уйдем отсюда.       Чифую перебивает его внезапно, и это как раз тот случай, который можно описать фразой «как гром среди ясного неба», поэтому что Чифую смотрит на него с неприкрытой просьбой в глазах, и обхватывает его запястье своими пальцами, чтобы Ханемия даже не думал сбежать.        — Чифую, я не думаю, что…        — Куда угодно, Тора, пожалуйста. Давай просто уйдем отсюда, вместе.       И Казутора хотел бы сказать да, потому что кажется, что ему больше не нужно составлять виш-лист на праздники, потому что никто не подарит ему его самое заветное желание — провести с Чифую время наедине, просто побыть с ним рядом.       Но в то же время, это ведь он во всем виноват. Это из-за него Чифую чувствовал себя так, словно он не был достаточным, чтобы сделать Казутору счастливым («Момент, когда я понял», глава пятнадцать, страница четыреста тридцать семь, третий абзац сверху), это из-за него Чифую плакал целый месяц подряд, засыпая под самое утро и почти не потребляя нормальной еды («Хрустальный дом», глава двадцать семь, страница семьсот девять, второй абзац снизу), это из-за него Чифую ненавидел себя и свой характер, виня себя за все проблемы в их отношениях («Момент, когда я понял», глава девятнадцать, страница восемьсот девяносто два, первый абзац сверху, второе предложение; «Хрустальный дом», глава тридцать три, страница одна тысяча двести сорок пять, весь текст от начала и до конца), и Казутора просто не мог позволить себе поддаться эйфории, игнорируя собственные поступки.        — Тора, — Чифую встает со своего места, вынуждая старшего подняться следом, а после сплетает их пальцы, и Казутора чувствует, как сдается. Сдается под этими мягкими прикосновениями, сдается под запахом родного парфюма, сдается под этими невозможными большими глазами, которые заглядывают словно в самую душу, дергая за ниточки.        — И куда ты хочешь пойти? — он все еще не сдался окончательно, но знает, что стоит Чифую назвать любое место, как он капитулирует, поднимая белый флаг над головой.        — Куда угодно, правда, — Чифую берет его за вторую руку, и Казутора сам сплетает их пальцы, слабо кивая. «Куда угодно» тоже в каком-то роде можно принять за место.        — Мне нужно предупредить Юзуху, что я уйду пораньше, так что…        — Я подожду тебя у входа, — почти сразу соглашается Мацуно, и последний раз сжав его руки, он улыбается ему, направляясь к выходу из маленькой квадратной комнаты, которая за время их разговора, кажется, сделалась еще меньше.       Казутора больше не тратит время, и почти бегом срывается на второй этаж, чтобы не успеть передумать и не отказаться. Юзуху он находит возле трех картин с Майки и его неудачным чихом, и почти что тараторит, что ему нужно уйти пораньше, и чтобы она извинилась от его имени перед гостями, если вдруг его будут спрашивать.        — Не продавай картины с Чифую, никакие. Не важно, портрет или картина, где несколько людей, не важно, сколько предложат, эти картины не продаются, — надиктовывает ей Ханемия, пока справляется со своим пальто кофейного цвета, которое ему поднес один из парней официантов.        — К чему такая спешка? Что-то случилось? — Юзуха же вопросительно приподнимает бровь, наблюдая за копошениями парня перед собой и поправляя его воротник, который застрял от быстрых действий Казуторы.        — Ничего серьезного, просто не могу остаться до конца, появились дела, — размыто отвечает Ханемия, застегивая последнюю пуговицу и закидывая телефон в карман.        — Ладно, — Шиба лишь пожимает плечами, еще раз окидывая его взглядом и приглаживая несколько прядей, которые успели наэлектризоваться, возвращая прическу Казуторы в прежний вид. — Надеюсь, ты и «твои дела» хорошо проведете остаток вечера, — и прежде чем Казутора успевает возразить, Юзуха прячет усмешку в бокале шампанского и разворачивается, чтобы подойти к картине в другом конце зала.       Казутора чувствует себя школьником, над которым потешается старшая сестра перед его первым свиданием. И хоть Казутора был единственным ребенком в семье, а в школе он больше интересовался новым набором акварельных карандашей, нежели свиданиями, почему-то он более чем уверен, что ощущения эти примерно схожи с тем, что он испытывает сейчас. Потому что его ладони по-дурацки потеют, из-за чего он вытирает их о пальто, в животе завязывается неприятный узел волнения, а все красивые слова, из которых можно было бы составить цельное предложение, вмиг куда-то улетучиваются, оставляя Казутору практически ни с чем. И все же все это не мешает ему радостно улыбнуться, когда он видит Чифую в легком плаще у двери, а когда младший улыбается ему в ответ, большинство глупых страхов испаряется, и Казутора вдыхает ночной, немного морозный воздух, наслаждаясь этим моментом.        — Что собираешься делать после этой серии?       Казуторе нравится, что Чифую сам задает направление их разговора, из-за чего ему не нужно придумывать такой темы, на которую было бы не неловко говорить.        — Пока не думал, если честно.       Они идут по узкому асфальту, и их руки то и дело касаются друг друга, однако теперь Казутора не спешит делать тот самый смелый шаг снова, все свое мужество он растерял в тот момент на квадратной лавке.        — Совсем никаких идей?        — Ты звучишь так, как будто ты мне не веришь, — подтрунивает его Казутора, и Чифую издает смущенный смешок, пожимая плечами.        — У тебя всегда было несколько идей в запасе, не может быть такого, что сейчас ты вообще не думаешь о следующей серии.       И это было правдой, у Казуторы всегда было слишком много идей для рисунков, но эти идеи не всегда сочетались между собой, поэтому приходилось выбирать одну самую интересную, а остальные откладывать «на потом». Однако Чифую не знал, что все идеи, которые были у него отложены, так или иначе были связаны непосредственно с ним, из-за чего все его планы разрушились после их расставания. Казутора больше не мог нарисовать серию «Зимние узоры», в которую бы входила их повседневная жизнь в зимние дни. Серии «Чувства из пазлов» тоже пришлось сказать нет, потому что он не мог рисовать полотна, на которых они вдвоем были бы счастливы, ведь Чифую больше не был его парнем.       Да и рисовать стало гораздо сложнее. Если раньше рука с кистью словно сама порхала над холстом, оставляя замысловатые мазки и смешивая краски, то теперь Казутора мог целый день провести в студии, но не сделать даже и мазка, просто потому что у него не было идей.       Он никогда не был тем, кто верит в то, что один человек может привнести в жизнь все недостающее, восполняя пробелы, но теперь это казалось правдой, потому что Чифую был как раз таким человеком. И как любят говорить в мире искусства — он точно был той самой единственной музой Казуторы, а Ханемия знал наперед, что больше никогда не сможет найти кого-то, кто был бы даже близко похож на Чифую во всех аспектах одновременно.        — Идеи исчерпали себя, — выдает Казутора с тихим цоканьем, как бы говоря, что поделать. — А ты? Уже придумал идею для новой книги?       Их руки снова касаются друг друга, и Казутора готов засунуть их в карманы, лишь бы не создавать эту неловкую ситуацию, но Чифую реагирует куда быстрее, и легко цепляет чужие пальцы своими, удерживая. Они снова делают вид, что ничего не происходит, но может оно и к лучшему.        — Даже больше — я уже начал писать, — и Чифую звучит гордым собой. Это не та горделивость, которой тыкают в лицо, выпячивая свое «Я». Эта та гордость, когда ты долго и упорно работаешь, а потом делишься частичкой этой работы с кем-то, кто действительно готов тебя выслушать, и Казутора проводит по костяшкам Мацуно большим пальцем, как бы призывая его рассказать, в чем же заключается новая идея. — Название я пока не придумал, но сюжет заключается в том, что один из главных героев пережил сложное детство с насилием и непринятием, и наконец накопив достаточно денег на подработке, он перебирается в другой город, — начинает Чифую, и они слегка замедляют шаг, теперь в целом еле продвигаясь вперед, но их это не беспокоит. — Он снимает квартиру, находит работу, пусть не высокооплачиваемую, но такую, на которую можно себя прокормить и заплатить аренду. И сперва читатель знает только про этого героя, потому что я хочу описать про его жизнь в новом месте, про то, как сложно приспосабливаться к жизни в одиночку, как сложно перестраивать свое привычное расписание, подстраиваясь под новое течение дней. Но на середине книги он совершенно случайно встречается со своим бывшим, который в свое время очень помог ему справляться с проблемами в семье, — на это Казутора вздрагивает. Он знал, что Чифую не всегда основывал книги на личных переживаниях, однако эта очень напоминает ему «Хрустальный дом», и теперь страшно слышать, чем именно закончится это произведение. — И сперва им двоим очень сложно, но при этом они оба не хотят терять общение, поэтому решают попробовать стать друзьями. И как раз вторая часть книги будет посвящена этому, их новым взаимоотношениям и тому, как сложно отвыкать от старых привычек, которые выработались у них во время их отношений, — и словно подтверждая теорию Казуторы, Чифую наконец смело берет его руку в свою, полноценно сплетая пальцы. — И в итоге у них что-то выходит, и они правда приходят к дружественному общению, а чуть позже главный герой находит себе нового парня, которому открывается заново, и это дается ему очень тяжело, потому что он не может сразу доверять людям, и он боится говорить о своих переживаниях с кем-то, кроме своего бывшего. Но все же он переступает через себя, и теперь начинает сближаться с этим парнем, продолжая дружить со своим бывшим, но в подсознании он начинает их сравнивать, составляя в голове список плюсов и минусов каждого, хотя и понимает, что это бессмысленно, потому что навряд ли их отношения с бывшим снова станут романтическими, но в подсознании он на это надеется, однако вопреки всему наконец полноценно вступает в отношения с новым парнем, понимая, что таких, как его бывший, больше нет.       Казутора ждет продолжения этой истории, ждет, что сейчас Чифую расскажет ему концовку, и он сможет сказать, как ему эта идея и купил бы он такой роман (их обычная практика), однако младший продолжает водить пальцем по тыльной стороне его ладони абсолютно молча. И Казутора прекрасно видит, что на этом рассказ закончен, однако он все же решается спросить.        — А концовка?       И Мацуно грустно улыбается, словно он ждал этого вопроса, а потом жмет плечами.        — Я еще не придумал. С одной стороны — главный герой знает, что он будет более счастлив со своим бывшим, нежели с новым парнем, и можно было бы прописать, что они сойдутся. Но с другой стороны — они ведь уже расстались, значит у них что-то не сложилось, и может не сложиться снова, а новый парень это как чистый лист, на который ты ступаешь без ошибок прошлого, и можешь писать историю с самого начала, не боясь, что за тобой будут тащиться кляксы того, как ты испортил свои предыдущие отношения. Думаю, к середине книги, когда у меня будет написан текст, я определюсь с тем, как ее закончить.        — Хорошая получится история, — говорит вслух Казутора, кивая.       «Я снова буду читать про нас» — проносится у него в голове, но остается неозвученным.       Хотел ли Казутора винить Чифую в том, что тот из раза в раз прописывает моменты из их совместной жизни? Возможно. Мог ли? Абсолютно точно нет, потому что и сам вкладывал воспоминания в большую часть своего творчества. Это казалось чем-то правильным и легким, делиться своими переживаниями сквозь творчество, делая то, что у него хорошо получается. Поэтому все, что он мог сейчас сделать, это лишь поддержать младшего, сказав, что тот делает огромные успехи в своей карьере и он гордится им.        — Замерз? — тихо спрашивает у него Казутора, когда они снова погружаются в комфортную тишину на несколько минут. И любой другой бы, скорее всего, не заметил этой мелочи, но Ханемия прекрасно знал, что руки у Чифую всегда были теплыми, а сейчас, почему-то, ощущались ледышками в его хватке.        — Нет, все в порядке, — отмахивается Мацуно, и сразу же в этот момент ежится от порыва холодного ветра, из-за чего Казутора вынуждает его остановиться.       Они стоят возле круглосуточного магазина, который подсвечивает улицу и их двоих, а над головой светит высокий фонарь, заливая пространство теплым оранжевым светом, поэтому Казутора может легко разглядеть лицо Чифую, замечая, что его щеки и кончик носа тоже покраснели. И он слишком хорошо знал, что это не румянец от смущения.       Притягивать Чифую в объятия кажется чем-то простым и правильным, а чувствовать холодный нос, который утыкается в горло его водолазки приятно и привычно, потому что Мацуно слишком часто любил обниматься именно так, пряча лицо в чужой шее.        — Врун, — недовольно выдыхает Казутора на чужое ухо, пока Чифую крепче обнимает его, обвивая руки вокруг его талии. Сам же Ханемия крепко прижимает его к себе за плечи, прислоняясь своей щекой к чужой — холодной и мягкой.        — Не правда, я замерз совсем немного, — старается спорить Чифую, хотя Казутора чувствует, как парня потрясывает от холода в его руках. — Я не планировал ночные прогулки по Токио, и уж тем более не смотрел погоду.        — Но это ты предложил уйти, — с небольшим укором спорит Казутора, заодно ругая и себя. Он же изначально видел, что плащ Чифую совсем легкий и точно не годится для ночных осенних прогулок.        — И я не жалею об этом решении, — отвечает ему Чифую, но слова получаются неразборчивыми из-за того, что бубнит он это в шею старшего, однако Ханемия не жалуется, лишь сдерживает улыбку, которая так и рвется расползтись на его губах, а после делает глубокий вдох, чувствуя запахи одеколона, кондиционера для белья и чего-то цветочного, совсем чуть-чуть. Чифую всегда подбирал такую комбинацию запахов, от которой голова шла кругом, и сейчас Казутора едва стоит на ногах, потому что коленки подгибаются как-то сами по себе. — Помнишь, как ты чуть не перебежал дорогу на красный, когда мы устроили наше первое свидание?       Резкое изменение темы немного выбивает из колеи, и все же Казутора начинает смеяться, слегка крутясь с Чифую из стороны в сторону, пока Мацуно слабо хихикает ему в шею.        — Почему ты это вспомнил?       И хоть это было немного стыдным, Казутора все же причислял это воспоминание к категории самых счастливых. Тогда была зима, а если быть точнее, то пятое декабря, и это было их первым официальным свиданием в качестве начала отношений. Казутора тогда жутко опаздывал, а когда пришел на место, увидел Чифую на другой стороне улицы, и Ханемия был настолько взволнован, что даже не посмотрел на то, какой свет был на пешеходном переходе, а просто сделал шаг навстречу, но тут же остановился, когда проезжавшая мимо машина громко ему просигналила, а Чифую закрыл лицо ладонями, словно боясь стать свидетелем ужасной аварии. И все же после, когда Казутора наконец дождался зеленого и наконец обнял Чифую, они облегченно рассмеялись.        — Не знаю, атмосфера была чем-то похожа на ту, которая сейчас, — смех Чифую немного утихает, и он полноценно кладет голову на плечо Казуторы, прикрывая глаза. — Думаю, нужно вставить этот момент в мою книгу, он хорошо впишется.       Казутора же зарывается носом в темные волосы Чифую, совсем легко касаясь губами его виска. Он не уверен, что они должны это делать, но все же это маленькое переживание не останавливает его.        — Черт, тогда мне снова придется купить твою книгу с автографом, — в шутку жалуется Ханемия, на что Чифую «бодает» его плечо, как бы возмущаясь. — Шучу, конечно, я люблю твои книги.       «А еще люблю тебя, даже спустя три года».       Однако Казутора прикусывает язык, чтобы случайно не сказать это вслух.       Эта ночь кажется волшебной, даже идеальной, и Казутора совсем не хочет, чтобы она заканчивалась, но где-то в глубине души он прекрасно знает, что Чифую не останется с ним, он ведь сам предложил расстаться. И все же хочется продлить это время, хочется удержать младшего как можно дольше, хочется обнимать его еще очень долго и говорить, как сильно он по нему скучал.        — Пойдем ко мне в студию, я тебе кое-что покажу, — теплые губы касаются замерзшего уха Чифую, и Мацуно в его объятиях вздрагивает, слегка поднимая голову, так, что их лбы легко соприкасаются.       Фраза звучит довольно двояко, тем более для их ситуации, и все же Казутора заставляет себе выждать эту мучительную минуту, за которую Чифую принимает решение. А когда Мацуно выдавливает смущенное «хорошо», Ханемии все же не удается скрыть облегченный выдох.       До студии они добираются за двадцать минут, и если бы Чифую не прижимался к нему все это время, а сам Казутора не обнимал бы его за плечи, то они дошли бы гораздо быстрее, но Ханемия готов был пожертвовать этими лишними минутами, потому что чувствовать Чифую так близко просто неописуемо, отчего Казуторе становится теплее, хотя он не замерз.       Но стоит им начать подниматься по лестнице, как Казутора тут же начинает волноваться. Он с ужасом пытается вспомнить насколько сильный там бардак, и как давно он не открывал окна, чтобы выветрить запах краски и разбавителя, однако он точно знает, что Чифую не осудит его за беспорядок или неприятный запах, потому что они оба видели друг друга в самые сложные творческие времена и принимали все вытекающие из этого вещи.       Казутора принимал смятые листы бумаги на полу, когда Чифую был недоволен тем, что он написал, он мирился с истериками Мацуно, которые случались не так часто, но если все же это происходило, Казутора сильно обнимал его посреди порванных листов и полного беспорядка, пока Чифую снова и снова причитал, что он ничего не умеет, и что его книги это просто глупый бред, а Ханемия мягко оспаривал эти высказывания, говоря, что Чифую самый потрясающий автор, и что его книги это самые лучшие книги во всем мире.       Чифую же мирился с пятнами краски на одежде, которые никак не желали отстирываться, принимал позднее возвращение домой, потому что Казутора снова засиделся в студии, а еще, так же, как и сам старший, мирился с его творческим выгоранием и плачем навзрыд, когда рука Ханемии с кистью безжалостно перечеркивала почти законченный портрет лишь из-за одного неверного цвета, и тогда Мацуно с боем отбирал ту самую кисть, сам пачкаясь в краске, а после обхватывал грязное лицо Казуторы своими не менее грязными руками, всматриваясь ему в глаза и легко целуя, успокаивая.       Это было словно их негласным правилом, и обоих устраивало такое положение вещей. Забавно, что они так часто ссорились из-за творчества, и все же той самой роковой ссорой стала ссора из-за внимания друг к другу.        — Извини, я не был в студии уже несколько дней, — прямо с порога говорит ему Казутора, потому что стойкий запах краски и разбавителя чувствуется уже отсюда.        — Все в порядке, — успокаивает его Чифую, убирая мобильный в карман своего плаща, а после по-хозяйски вешая его на крючок (как и всегда). — Ты не видел, что творилось в моей квартире перед премьерой «Хрустального дома», я убирал там три дня.       Казутора понимающе кивает, спеша к окну, чтобы поставить его на проветривание. Он не планирует напускать холода, просто хочет избавиться от едкого запаха.        — Ты так и не перекрасил стены, — замечает Чифую, когда медленно проходит внутрь и осматривается по сторонам. Казутора знает, что студия вовсе не изменилась с последнего раза, когда Мацуно был здесь, однако Чифую все равно рассматривает все с неприкрытым интересом, словно очутился здесь впервые.        — Я как-то забыл, — честно признается старший, когда лезет в свой маленький холодильник, выуживая неоткрытую бутылку вина. Он не часто выпивал, пока рисовал, но иногда алкоголь действительно побуждал вдохновение прийти, и некоторые полотна писались намного легче. — Я все это время занимался картинами, ремонт отошел на второй план, — хотя бы бокалы у него в шкафчике чистые, поэтому Казутора быстро управляется со штопором, выкручивая деревянную пробку из горлышка бутылки и разливая дорогой алкоголь в не такие уж дорогие бокалы, протягивая один Чифую. — А ты купил новую машинку?       Чифую мечтал о ней достаточно давно, просто он не был готов расстаться со своей самой первой печатной машинкой, поэтому покупка новой откладывалась каждый месяц. Казутора не раз предлагал ему перейти на обычный ноутбук и писать свои работы в ворде, но Чифую тогда прочитал ему огромную лекцию о том, что печатать на машинке куда занятнее и профессиональнее, и что никакой ноутбук не заменит ему родных клавиш и того самого приятного звука, когда он сдвигал каретку с бумагой в сторону, чтобы начать новый абзац. После этого Казутора больше никогда не пытался уговорить его перейти на электронные устройства.        — Мне подарили, — ответ этот выходит нехотя, словно Чифую был не рад, что Казутора задал ему такой вопрос. — Но я пока к ней не привык, все равно пишу на старой, — и теперь он делает небольшой глоток вина, как бы давая понять, что разговор на эту тему закрыт, а Ханемия не спорит. — Так что ты хотел мне показать?       И теперь Чифую начинает цепляться взглядом за вещи куда внимательнее, словно пытаясь угадать, ради чего Казутора затащил его сюда, а сам же старший немного тушуется, потому что сейчас, стоя здесь с Чифую наедине, он уже не так уверен, что эта идея была правильной и хорошей.        — Я на самом деле близок к тому, чтобы передумать, мне теперь ужасно неловко, — юлить нету смысла, Чифую всегда считывал малейшие изменения в его поведении, и даже без словесного подтверждения он мог бы догадаться, что Казутора действительно набирается мужества.        — Ты стесняешься меня? — неверяще спрашивает Мацуно, удивленно приподнимая брови, формируя на лбу складки, и выглядит он при этом очень комично.        — Нет, просто…       Просто это не то, что Чифую должен был бы увидеть. И это не то, что человек должен показывать своему бывшему, которому он сделал больно в прошлом.        — Если тебе некомфортно, то не нужно, — Чифую тут же понимает, что Казутора волнуется не в шутку, а всерьез, но Ханемия тут же качает головой, как бы прося подождать и не делать поспешных выводов.        — Все нормально, просто не знаю, какой реакции от тебя ждать, вот и все, — и на этих словах он подходит к полотнам, которые стоят возле стены. Все они накрыты простынями, чтобы цвета не потускнели и на них не налетела пыль. Казутора осторожно поднимает одно из полотен, а после подносит его к мольберту, выставляя и делая шаг в сторону. Чифую тут же понимает, что к чему, поэтому отставляет бокал на маленький столик (к своему бокалу Казутора так и не притронулся). Мацуно не торопит его, а Казутора делает несколько глубоких вдохов, прежде чем осторожно снять простыню с полотна и откинуть ее в сторону. Он не смотрит на Чифую, потому что слишком боится увидеть его реакцию, поэтому вместо этого он обходит парня, останавливаясь за его спиной и фиксируя свой взгляд на картине.        — Она должна была висеть сегодня в выставочном центре, если честно, должна была быть главной картиной, но я в последний момент передумал. Мы даже поспорили с Юзухой на этот счет, но я отстоял свою позицию. Мне показалось это слишком личным, чтобы выставлять это на общее обозрение.       Но Чифую все еще молчит, поэтому Казутора тоже замолкает, рассматривая два силуэта на картине.       Ее Казутора написал за один зимний день, девятнадцатого декабря. В тот день Чифую исполнялось двадцать пять, и старший мог лишь надеяться, что Мацуно отмечает свой юбилей с полным размахом. Потому что сам Казутора в тот день был абсолютно разбит, и сквозь слезы он сделал набросок карандашом, а после взялся за краски, и когда на улице было два часа ночи, и наступило двадцатое декабря, Казутора отложил кисти и палитру, а после посмотрел на готовый рисунок и заплакал лишь сильнее.       Это был тот рисунок, на который нужно было вдохновение, потому что этого не было в реальной жизни, и уже точно никогда не будет, однако Ханемия был рад, что он смог запечатлеть эту фантазию на холсте.       Первым, что можно было заметить на картине, было место — деревянная кухня с потрепанными ящиками и небольшим мраморным столом в самом углу, из-за чего на картине он виден не полностью. Слева на поверхности нижних полок стоит кофемашина и банки с самим кофе и сахаром, а справа виднеется часть плиты и вытяжки над ней. На заднем плане можно увидеть окно, за которым виднеется черное ночное небо, но эту черноту разбавляет фонарь, добавляя желтые блики. А еще на заднем плане виден холодильник с открытой дверцей, и свет от туда отличается от теплой желтой атмосферы, потому что он неестественно синий, с небольшими белыми бликами, и хоть его гораздо меньше на картине, почему-то именно он забирает главенство, и вся картина целиком уже не смотрится такой оранжево-золотистой, отходя больше к грязно-коричневому цвету с толикой синевы.       Но все же главными героями изображения становятся два парня по центру. Один из них высокий, его длинные волосы завязаны в небрежный пучок, из которого, кажется, вот-вот вывалится большая часть прядей, но его это мало заботит, потому что его губы растянуты в глупой улыбке, а глаза немного прикрыты. В одной руке, которая слегка приподнята, он держит небольшую стопку бумаг, и на самом первом листе можно разглядеть аккуратную надпись, которая гласит «Глава 25: мы», а вторая рука, которая поднята высоко над головой, занята тем, что крутит в легком танце второго парня. Он ниже и более миниатюрный, а нарисованные шорты и длинная майка делают его более юным, чем он есть на самом деле. И его лицо сияет той же любовью, что и лицо первого парня — те же прикрытые глаза, та же улыбка, которая переходит в смех, только на его лице красуются следы от серой и желтой краски, а в свободной руке он держит кисть, на кончике которой виднеется набранная красная краска.       Свет холодильника подсвечивает контуры их фигур, пока они медленно кружатся в одном им понятном танце, и счастье, которое прописано на картине, можно почувствовать и в жизни. Кажется, протяни руку — и ты почувствуешь, что в тот момент там прохладно, подойди поближе и сделай глубокий вдох — ты точно услышишь запах старой древесины и кофейных бобов. Картина до пугающего живая, но тем самым она и притягивает, отчего сложно просто так отвести свой взгляд в сторону, потому что хочется рассмотреть все малейшие детали, хочется увидеть продолжение. Что будет, когда парень с кистью и светлыми волосами закончит поворот — обнимет ли он парня повыше, а может быть поцелует? Здесь слишком много неотвеченных вопросов, которыми хочется задаваться все это время, которое ты рассматриваешь полотно, переживая все эмоции словно с самого начала.       И именно поэтому Казутора так противился слушать сегодня на выставке что та или иная картина — его лучшая работа. Потому что его лучшая работа осталось в студии под простыней, и ее видели только два человека — он сам и Чифую.       Но причина, по которой он так боялся реакции Чифую была не из-за того, что два парня на картине танцуют на кухне. Проблема была в том, что конкретно на этом полотне Казутора до документального точно прорисовал лица, поэтому у двух парней были личности и имена, это не были просто два безликих человека в их счастливый момент. Это были Чифую и Казутора, которые танцевали на кухне дачного домика семьи Мацуно, где они проводили свой небольшой отдых в первый год их отношений. И это был их счастливый момент, который на самом деле никогда не случался и больше не случится. Потому что их пути разошлись, и это все было по вине Казуторы, за что он корил себя все эти три года.        — Я не знаю, как пришел к этой идее, — Ханемия снова начинает говорить, когда молчание между ними становится невыносимым. — Просто вспомнил, как ты пытался нарисовать ту дурацкую вазу, а я пытался описать дождь больше, чем одним предложением. И подумал, что если в жизни нам не удалось поменяться ролями, то хотя бы на картине мы сможем воплотить эту мечту в реальность, где я пишу книги, а ты рисуешь, — но Чифую молчит и на это, поэтому Казутора обнимает его со спины, упираясь лбом в плечо Мацуно, а после обреченно шепчет: — Прошу, не молчи.       И тогда он слышит это. Сдавленный всхлип, который из последних сил пытались удержать, и сразу же после него Чифую изворачивается в руках Казуторы, крепко обнимая его за шею и плача в его темную водолазку. А Ханемия позволяет ему, одной рукой прижимая ближе к себе, а второй перебирая темные прядки на затылке Чифую.        — Мне так жаль, родной, мне так сильно жаль, — шепчет Казутора, целуя младшего в лоб. — Я был таким эгоистом, прости меня, — еще один поцелуй, чуть ниже. И Чифую больше не прячет свое заплаканное лицо, поднимая его и встречаясь взглядом с Казуторой. Руки Ханемии тут же смещаются на чужое лицо, стараясь стереть дорожки слез, которые не успели засохнуть. — Эй, все хорошо, не плачь, — пытается успокоить Казутора, осторожно касаясь носа Чифую своим, улыбаясь самым краешком губ. — Прости, что заставил смотреть тебя на эту страшную картину, я сейчас же ее закрою, — и это выбивает из Мацуно легкий смешок. Он шмыгает носом и совсем слабо качает головой из стороны в сторону.        — Я знаю, что ты не любишь, когда тебе так говорят, потому что считаешь, что всегда есть куда расти, но это твоя лучшая картина, Тора. Готов поспорить, что за нее предложили бы миллиард евро, если не больше, — и руки Чифую накрывают руки Казуторы, сильнее прижимая их к своему лицу. Их лбы касаются друг друга, и между ними висит запах вина и выветрившейся краски, и все это похоже на сцену, которую Чифую мог бы прописать в своей книге. И эта книга назвалась бы «Грустно-красивая трагедия», потому что больше всего на свете Казутора хочет сократить то маленькое расстояние между ними и поцеловать Чифую, но он не решается, и видит ту же нерешительность в больших зеленых заплаканных глазах напротив.       Поэтому они продолжают молча разглядывать лица друг друга. Пальцы Казуторы осторожно поглаживают щеки Чифую, пока Мацуно в ответ водит пальцами по тыльным сторонам ладоней старшего, ластясь еще ближе.        — Я скучал по тебе так сильно, что в это было бы трудно поверить, — шепчет Ханемия, и он совсем не знает, откуда в нем появилась эта литературная жила в этот момент, потому что слова звучат по-книжному и люди так не говорят, но Чифую не замечает этого, потому что его дыхание на секунду прерывается, и он выдыхает через нос, чтобы не расплакаться снова.        — Я тоже, — также тихо, как и слова Казуторы. — Я только потом понял, что мы совсем не попрощались тогда, и мне стало так плохо, — признается Мацуно, и слышать это невыносимо, потому что Казутора слишком хорошо может представить разбитого Чифую, который глушит слезы в подушку.        — Я нарисовал эту картину в твой день рождения, и весь этот день прорыдал как маленькая девочка, — признается Казутора в ответ, и они оба слабо улыбаются, хотя тема для разговора совсем не веселая. — Если бы ты сейчас прописывал этот момент в книге, то что бы сделали персонажи?       Они часто любили так делать, представляя себя героями романа и шутя, что тот или иной момент прописал кто-то из них. Если они выходили на улицу, чтобы прогуляться под легким снегом, то автором определенно считался Чифую, а когда они готовили какое-то блюдо по рецепту, пачкая себя и все вокруг, смеясь и балуясь с продуктами, то этот момент по всем правам числился за авторством Казуторы. Но сейчас, кажется, никто из них не хочет брать на себя такую ответственность и быть автором следующего шага, который может все разрушить.        — Думаю, они бы попытались повторить то, что нарисовано на картине, — с полуулыбкой отвечает Чифую, делая совсем небольшой шаг вперед.        — Мой холодильник слишком маленький, чтобы мы смогли танцевать в его свете, — подмечает Казутора и копирует действие парня, тоже подступая немного ближе.        — Тогда они бы перешли к следующему шагу, — рука Чифую ложится на шею Казуторы, и первый раз за вечер он винит свою водолазку и высокое горло, потому что не может почувствовать прикосновение парня в полной мере.        — Да? — голова Казуторы слегка наклоняется на бок, а на губах ощущается теплое дыхание Чифую. — Какому же?       И Чифую отвечает ему без слов, когда сам двигается навстречу, и их губы наконец касаются друг друга. В этот момент Казутора хотел бы уметь писать, потому что этот поцелуй стоит всех слов в мире. Он не похож ни на один поцелуй, который они разделили за пять лет отношений, возможно потому, что они сами изменились за это время, и все же Казуторе нравится.       У Чифую губы мягкие и терпко-сладкие, как вино, а сам Мацуно крепче прижимается к нему, зарываясь пальцами в прическу и распуская слабый пучок, отчего волосы Казуторы каскадом спадают на его плечи и спину.       С одной стороны, хочется отстраниться, потому что невыносимо думать, что сейчас он целует Чифую, но между ними все по-прежнему, они по-прежнему бывшие и это не изменится. Но с другой стороны, оторваться от губ младшего кажется настоящим преступлением. Потому что Чифую несильно сжимает его волосы в кулаке, потому что сам Казутора водит большим пальцем по чужой скуле, и потому что все это слишком напоминает ту самую картину на выставке, которая понравилась Чифую. «Винный погреб, 23:48». Только сейчас они старше и менее пьяные, однако чувства Казуторы все те же, Чифую для него все также самый дорогой и родной человек, которому он смог доверить все, начиная с историй про детство и постыдных фотографий в детской ванночке, заканчивая своими страхами и недостатками, с которыми Мацуно помогал ему справляться. И в этот момент в голове появляется та самая сказочная мысль, которая уместна только в книгах, но все же Казутора не отгоняет ее. Что, если ночь не закончится? Что, если Чифую не уйдет, а останется? Что, если они начнут все сначала?       Их прерывает телефонный звонок, убивая момент своей клишированностью, от которого Казутора смеется в чужие губы, но Чифую лишь печально вздыхает.        — Мне пора, — выдыхает младший, но прежде чем отстраниться, он оставляет на губах Казуторы еще один короткий поцелуй, а потом еще один, последний, заправляя длинную осветленную челку парня ему за ухо.        — Точно пора? — спрашивает Казутора с надеждой на то, что Чифую все же останется, но Мацуно утвердительно кивает, и старший не позволяет себе оспаривать его решение. — Я провожу тебя.        — Не надо, за мной приехали и… — голос Чифую сразу же становится нервным и беспокойным, но Казутора пропускает это мимо ушей.        — Я проведу тебя до такси, — говорит он без какого-либо вопроса, утверждая, и теперь настает очередь Чифую не вступать в спор.       Однако прежде чем пройти к двери, чтобы обуться и накинуть плащ, Чифую еще раз смотрит на картину, подходя к ней поближе, а Казутора подходит следом, обвивая чужую талию со спины и оставляя на шее парня короткий поцелуй.        — Просто чтобы ты знал, я никогда не переставал любить тебя, даже в тот день, когда мы расставались, я любил тебя так сильно, что боялся, что просто не смогу без тебя, — говорит ему Чифую, осторожно обводя кончиком пальца улыбчивые лица на полотне, пока Казутора позволяет себе закрыть глаза и еще раз вдохнуть запах парфюма парня.        — Я знаю, — отвечает старший, вновь оставляя легкий поцелуй на шее Чифую. — И ты тоже должен знать, что это взаимно. Мне кажется, я просто не смогу разлюбить тебя, даже если бы очень захотел.       А он хотел. Не часто, но в те моменты, когда истерика накрывала его с головой, он говорил в тишину комнаты «я больше не хочу тебя любить», вот только его желание никогда так и не сбылось.       Чифую поворачивает голову назад, вынуждая Казутору посмотреть себе в глаза, и затем он целует его в четвертый раз за вечер, и этот поцелуй слишком веет тем самым прощанием, которого у них не было в день расставания, но Казутора заставляет себя не думать о плохом. Все еще можно исправить.       Одеваются они быстро, и Чифую терпеливо ждет, пока Казутора закроет окно, а после выключит свет и запрет свою студию на замок, после чего они слишком медленно спускаются по лестнице вниз, словно надеясь таким образом замедлить время и растянуть этот момент. И Казутора старается продумать, что он скажет Мацуно, прежде чем тот сядет в такси. Он точно предложит ему встретиться вновь, может быть поцелует его в щеку на прощание, а может позволит себе вольность и оставит поцелуй на губах младшего, как бы говоря, что это не конец.       Но на улице их ждет не желтая машина с номерами на дверях, а черный дорогой Мерседес, о капот которого опирается парень, и Казутора слегка замирает, когда узнает его. Темные волосы, которые вьются на концах, стройное телосложение, черные джинсы, черная майка и черная кожанка. Тот самый актер, которого утвердили на роль Алекса в экранизации книги Чифую. И если ему добавить татуировку на шею, и некоторые пряди выкрасить в светлый, они могли бы сойти за родственников, пусть не самых близких, но все же похожих.        — А вот и ты! — радостно восклицает он, и его поведение совсем не вяжется с его видом. Он звучит радостно и по-глупому восторженно, когда Чифую подходит к нему ближе. А после этот парень притягивает его к себе, и не стирая улыбки со своего лица, целует Чифую в губы и щеку, отчего мир Казуторы снова рушится на мелкие кусочки. Все это кажется хорошим розыгрышем, и Ханемия ждет, что сейчас из кустов выскачет человек с камерой, а из машины на парковке выйдет ведущая с микрофоном и радостно скажет «Вас развели!», но ничего из этого не происходит, а парень прижимает Чифую ближе к себе, оставляя еще один поцелуй на его лбу. И сразу после этого его темные глаза наконец смещаются на Казутору, и он тут же смущается, когда привстает с капота, о который опирался, и старается поправить майку. — Прости, я не заметил тебя. Я…        — Это Кейске Баджи, — представляет его Чифую, опустив голову вниз. — Он будет сниматься в фильме по моей книге. Не знаю, слышал ли ты новости.       Но Казутора решает, что лучше соврать, поэтому он отрицательно качает головой, и снова, как и в самом начале вечера, цепляет на губы абсолютно натянутую улыбку, которая совсем не искрится искренностью, а после пожимает протянутую руку Баджи.        — Это Казутора Ханемия, — продолжает Чифую, все также смотря вниз. — Мой давний знакомый, я тебе про него рассказывал.        — Это ведь у тебя сегодня была выставка? — с дружелюбием интересуется Кейске, когда снова опирается о капот, притягивая Чифую к себе за плечи и водя рукой по его плащу, словно в попытке согреть.        — Да, у меня, — Казутора очень надеется, что его не выдаст голос, который сейчас слегка сквозит ревностью и отвращением. Это замечает Чифую, наконец поднимая взгляд с земли и переводя его на Ханемию. Казутора считывает многое в этом взгляде, но лучше всего в зеленых глазах заметны извинения, но Казутора не готов их принять.        — Поздравляю! Чифую показывал мне твою картину в доме его родителей, ты замечательный художник, — все также дружелюбно лепечет Баджи, и это хорошее настроение сейчас кажется слишком не к месту, поэтому Казутора хочет, чтобы все это поскорее закончилось. И Чифую, кажется, хочет тоже, потому что он дергает Кейске за ворот куртки и говорит «давай не будем задерживать Казутору, уверен, он тоже устал». И Баджи тут же спохватывается, выпрямляя спину. — Мы можем тебя подвезти, если хочешь, — Кейске выпускает Чифую из своих объятий, уже подходя к пассажирской двери и открывая ее, как бы приглашая Казутору внутрь, но Ханемия снова давит из себя улыбку и выставляет вперед руку.        — Все в порядке, мне недалеко, и я все равно хотел прогуляться.       Он почти не врет. Студия была в двадцати минутах ходьбы от его квартиры, так что он вполне мог пройтись.        — Точно? Нам ведь не сложно, — все еще пытается Баджи, но в этот момент уже вступается Чифую.        — Казутора не любит, когда его уговаривают, Кейске, так что давай не будем отнимать его время.        — Как скажешь, родной, — Баджи наконец сдается, вновь подходя к Казуторе и вновь пожимая его руку. — Был рад познакомиться!        — Я тоже, — кое-как выдавливает Ханемия, совсем слабо сжимая руку парня в ответ, а после смотрит на Чифую, про себя раздумывая, как Мацуно попрощается с ним. И попрощается ли в целом.       А Чифую смотрит в ответ, и после небольшой заминки он подходит к нему слишком быстро, обнимая за шею, вот только Казутора не уверен, что ему можно обнять его в ответ. И хоть Баджи сидит на водительском сидении, уставившись в свой телефон, не обращая на них никакого внимания, Казуторе все еще не по себе, что теперь Чифую состоит в новых отношениях.        — Мне жаль, — говорит Чифую в ворот его пальто, и все же на свой страх и риск, но Казутора обнимает его в ответ, сдерживая вмиг набежавшие слезы.        — Нет, Фую, все в порядке, — говорит Казутора в ответ, хотя чувствует себя очень плохо. — Ты заслуживаешь быть счастливым, все в порядке, правда, — одна предательская слезинка все же скатывается по щеке, и Казутора быстро спешит вытереть ее о плащ Чифую, когда утыкается лицом в плечо парня. — Я был рад тебя увидеть.       «Я люблю тебя».        — Я тоже был рад.       «Я тоже тебя люблю».       И они оба усмехаются — их обычное поведение в тех ситуациях, когда они не могут найти нужных слов.        — Не пропадай, ладно? — спрашивает Казутора, когда они наконец отстраняются, и Чифую легко стирает след от слезы на его лице.        — Если ты пообещаешь не пропадать в ответ.       Казутора же перекрещивает сердце, выбивая из Чифую легкий смешок.        — Пока.        — Пока.       Чифую быстро идет к машине, присаживаясь на пассажирское сидение, а Баджи ярко улыбается ему, оголяя клыки, после чего машет Казуторе рукой и наконец заводит машину, выезжая из парковки и нажимая на педаль газа. Казутора смотрит им вслед, и когда фары машины скрываются за первым поворотом, он больше не пытается сдерживаться, давая слезам волю.       На улице холодает, и мороз щипает его за влажную кожу, но Казутора не обращает на это внимания, пока плетется по узкому асфальту, но на этот раз в одиночестве. И это официально можно считать вторым самым худшим днем в его жизни, потому что терять Чифую во второй раз оказалось еще больнее, чем в первый.       Если бы Казутора рисовал их отношения, то их любовь была бы красно-желтых оттенков, потому что она была яркой и теплой, такая любовь обычно бывает один раз в жизни. А их расставание было бы синим, как тот самый свет холодильника на его картине. Ведь терять своего человека было больно, холодно и неправильно. Терять его дважды казалось невыносимым.       Уже позже ночью, сидя на диване и смотря на ночной Токио сквозь панорамные окна, Казутора понял какой глупой была его просьба не пропадать, потому что быть другом Чифую казалось более худшим вариантом, чем не видеть Чифую вовсе. Тем более после информации о том, что Чифую теперь не один. Ханемия прекрасно понимал, что ничто не заставит его связаться с Мацуно первым, и это на самом деле добивало.       Забывать его снова было куда труднее, и Казутора старался вылить все свои эмоции в полотна, буквально ночуя в своей студии. Он смешивал цвета, делал широкие мазки, пачкая одежду и стены, но только потом понял, что три картины, которые он рисовал два месяца, абсолютно серые. Серый был разных оттенков, где-то отливая желтым, а где-то зеленым, но все равно три полотна вышли серыми и грузными, и тогда Казутора понял, что забывать Чифую было сравнимо с серым и всеми его оттенками. Было сложно.       В следующий раз он слышит о Чифую спустя полтора года. К тому времени он почти закончил свою новую серию под названием «Отношения с ним были как…», в которую должно было войти сорок полотен. Те серые картины, которые он писал в начале, разбавились более яркими, но в них также преобладал какой-то один цвет. На красных картинах были счастливые пары. Там были Дракен и Эмма, были Юзуха и Мицуя, и были два парня с непрорисованными лицами, которые улыбались в поцелуй. На картинах с синими оттенками были сцены ссор и расставания, и почти на всех полотнах были изображены два мужских силуэта (их рисовать было сложнее всего). И серым картинам тоже нашлось свое место — они знаменовали процесс желанного забвения и движения дальше. Юзуха уже обрадовала его, что нашла подходящий выставочный центр, и для каждого цвета можно будет выделить свою секцию, чтобы не смешивать их между собой.       Поэтому когда в его студию пришел курьер, вручая тяжелый сверток, Казутора слегка опешил, потому что точно помнил, что он ничего не заказывал. Но стоило отмыть руки от краски и разорвать упаковочную бумагу, как сердце стало биться куда быстрее, а дыхание сбилось, словно Ханемия только что закончил бежать кросс, потому что в руках он держал новую книгу. Она была толстой, а обложка была гладкой, но что заставило Казутору грустно улыбнуться, так это название.

ЧИФУЮ МАЦУНО Танец на кухне в свете холодильника

      И Ханемия спешит открыть ее, чтобы прочитать хотя бы начало первой главы, но первое, что ему попадается, это рукописная надпись на внутренней стороне обложки, на которую он обращает внимания. «Она выйдет на следующей неделе, но я хотел, чтобы первый экземпляр был у тебя».       От этой надписи улыбка из грустной перерастает в благодарную, а кончики пальцев обводят аккуратные слова, которые вывел Чифую, и Казутора чувствует, что готов заплакать. Однако сразу же за этим он попадает на страницу с посвящением, и теперь окончательно теряет дар речи.

ПОСВЯЩЕНИЕ: Тебе. За то, что ты есть. За твое неповторимое творчество. И за ту картину, которая на мгновение была только нашей. Спасибо, что всегда был рядом. Обещаю, что тоже постараюсь быть рядом, когда ты наконец проведешь выставку в Дюссельдорфе. С любовью, Чифую.

      Слезинка срывается с его ресницы, падая на грязную майку, но Казутора не обращает на нее никакого внимания, когда радостно смеется, перечитывая эти слова снова и снова.       И хоть он знает, что Чифую все еще с Баджи (они официально подтвердили свои отношения перед премьерой фильма год назад), Казутора больше не был разбит, потому что серая фаза горевания прошла, сменяясь ярким золотистым будущим, в котором они смогут быть в жизни друг друга, хоть и не в качестве возлюбленных.       Ведь главное, что они слишком хорошо помнят, что их всегда связывало нечто большее, чем просто любовь, и все счастливые воспоминания всегда будут самым верным обещанием между ними. Потому что их любовь была красно-желтой, и она останется такой до самого конца.