Сильвер – это про изящные пальцы и вихриеватые кудри.
Он весь – как нечто не из мира сего. Он растёт прилежным, установка с самого детства въелась под остатки живой кожи, распласталась там крепкой надёжной бронёй, да так и осталась. Он аккуратен, вечно собран и уверен во всем, что его окружает. Спокоен, даже когда мир вокруг него пытаются перевернуть. Не крутится, не вертится, этот мир. Сильвер удерживает его небрежным движением. Он слишком стабилен для всего этого.
Сильвер – оплот крепости духа и разума.
В который раз отец напоминает ему – отучись, снова и снова, устраивайся на хорошую, высокооплачиваемую работу, да так и живи. Сильвер слушает, а в груди его пробиваются нежнейшего цвета три фиалки, как те, что у дворовой лестницы из его трепетного мрачного детства. В сердце его уверенность, что Лучик неосознанно, но направляла его на верный путь. Она знала, да, всё знала.
«– А фиолетовый сочетается с рыжим? Или нет?»
Трепетное мрачное детство – сплошь льющийся потоком ворох воспоминаний. Он хранит их надежно, прячет ото всех под слоем своих накрахмаленных рубашек и лайковых перчаток. Его память – как хорошее вино Террантез из Мадейры, сладкое, томящееся с ним бесшумными вечерами на задворках сознания. Он позволяет себе улыбаться всякий раз, когда в настигшей полутьме всплывают образы столь родные, но такие далёкие, утерянные ранним летним утром вовек. И звучит голос Лучика: игристый, как само вино; нежный, будто упавшие на бледное лицо солнечные блики.
«– А ты знаешь, что дельфины разговаривают... Я знаю, только не знаю, о чём...»
Ладони Сильвера всегда кажутся ему такими тяжёлыми, малоподвижными, стоит очутиться за дубовым столом перед футляром с белоснежными или кремовыми перчатками. Четыре пальца из пяти – столько способны ощутить сенсоры его обеих рук. С замиранием сердца он тратит на этот утренний ритуал больше, чем на что-либо, успокоившись тогда, когда тончайшая кожа прилегает и ощущается ворохом мурашек по всему телу. И только после Сильвер позволяет самому себе выход в свет.
Его поглощает ритм жизни. Поначалу – школа. Он устраивается педагогом, доводит до исступления учеников и коллег: всегда с иголочки, в выглаженных рубашках и ладных пиджаках, сочетающий в себе английский лоск, идеальное сочетание вкуса и возвышенной эстетики; туфли его, казалось, можно использовать как зеркало. И ни разу он не был замечен – сколь не смотрели бы тщательно, сколь не вгрызались бы взглядами – в неряшестве, не позволял и крошечке мела коснуться своей одежды, удерживал тот не иначе как платком, оставляя чистыми неизменно вросшие второй кожей перчатки. И даже его кудри, которые, казалось бы, невозможно уложить, стали частью этого гармоничного образа, имели свой шарм. И пока для других его пунктуальность была до одури невыносимой, Сильвер держал это и прочие манеры как нечто само собой разумеющееся. Лучик из воспоминаний вечерами шептала в затихшей мгле, сопровождаемая его полуулыбкой и искренней радостью достижений:
«– Чего-то ты какой-то маломощный, знаешь ли. Не быть тебе учителем...»
Он не останавливается на достигнутом. Резко и безошибочно – рубит всё, всё летит в бездну трудовой книги и заносит туда новую отметку. Школа его пресыщает в полной мере, возводит аккуратность и скромность в Абсолют, а разум – очищает ото всех примесей дымной наледи города. Его разум учится причинно-следственными связям, а скованные до этого руки – быть, пусть и не ювелирно, но предельно точными. И судьба заносит его, облачённого в нуарный двубортный плащ, в полицейский отдел.
Работа с бумагами его не утомляет, напротив, ему это нравится. Как и в школе, здесь практически никто не знает про его особенность, не спрашивает, почему Сильвер не снимает лайковую кожу с рук. Идеальный расклад, дополнительное обучение, и вот он становится стабильнее, чем прежде. Отрывается окончательно от отца, переводит личного дворецкого к себе и ощущает сущую нелепость на все слова о том, что это – не для него. Он хорошо устроился, да так и живёт. Более того…
Теперь у него есть Норман.
Норман Дойл – мужчина, немногим его старше. Эдакий романтизированный образ Шерлока Холмса под поволокой их современного бытия. Он носит приталенные рубашки, на нем идеально выглаженные брюки, и порой Сильвер не понимает, откуда у этого человека столько внимания к деталям и чистоплотности с утра, когда к вечеру он успевает измараться, выглядит неизменно помятым.
Норман появляется не сразу. К знакомству с таким человеком никогда нельзя быть готовым. Какое-то время Сильвер работает в отделе, возится с бумагами и чувствует себя прекрасно, погребенный под ворохом книг по психологии. Его умение анализировать направляют в нужное русло, при проведении допросов зовут поприсутствовать и, видимо, остаются довольны результатами. Наблюдательность и психоанализ - его сильная сторона. Равно как и умение вовремя остановиться. Он не желал оставаться с ролью педагога, дети – непредсказуемый инструмент. Но как хорошо получалось с преступниками.
До тех пор, пока в отдел не просачиваются липким конденсатом влаги разговоры. О таких впору говорить «удивительные», они быстро оживляют коллектив.
– К нам переводится некий Норман Дойл, – слышит Сильвер на обеденном перерыве и он, не имеющий привычки реагировать на все местные сплетни, пытается игнорировать. – Ну, тот самый, который в газете недавно светился.
– Норман? А чего ж не «Конан»? Или уж тогда не «Шерлок Холмс»? – наигранно выделяет коллега.
Они смеются и продолжают. Сильвера передергивает каким-то отвращением, он чувствует, что они не в праве обсуждать человека, которого ещё не видели, но не может вмешаться. Он сливается с нежно-кофейными стенами комнаты отдыха и понимает, что по отделу ещё долго будут ползти подобные слухи.
Ровно, как и в будущем, когда ладонь Нормана плавно поползёт по начищенной до блеска крышке его фортепиано.
Долго, слишком долго, как накрывший с головою страстей тайфун, оторвавший его привычную реальность от плотно пущенных в землю корней, вознёсший её на вершину. Таков он – этот новый детектив, сам дьявол в личине человека.
Сильвер прикрывает глаза.
Сегодня перчатки на его ладонях ощущаются тяжелее обычного, они будто не прилегают достаточно хорошо и вечно норовят запутаться, натянуться и лопнуть с оглушительным звуком. Он ждёт Нормана, этого своего «Шерлока Холмса», он вынужден игнорировать шутки о себе как о «идеальном напарнике, докторе Ватсоне», а его кудри, кажется, вьются после утренней уличной влажности всё сильнее. В доме Дойла – множество мелочей и лишней утвари, безделушки и бесконечный спутанный, ведомый только ему одному порядок. Его дом сродни обители самого Хаоса. Сильвер, о, этот идеальный с иголочки Сильвер, он ищет хоть какой, мнимый островок с поверхностью кресла схожий, но находит лишь потёртую временем банкетку у массивного инструмента посреди комнаты. Он скромничает и думает, думает, безостановочно – думает.
Норман – сносящий на своём пути все препятствия. Человек бесчеловечности, герой без геройства, душераздирающий крик отсутствующей души.
Норман – наваждение, редкость, драгоценная находка.
Сильвер им дорожит. Он кладёт ладони на крышку фортепиано и вспоминает, как безрассудно Дойл выхватывал его из офиса, нарушал распорядок, тащил за собой к местам преступлений не потому, что там не было иных служащих. Потому что это – Норман. И ему до сковывающей разум сладкой истомы наплевать, можно так или нельзя. Ему хватило всего раз получить на руки составленный будущим – он сам так решил – напарником отчёт, хватило одной нелепой попытки брифинга, чтобы понять то, от чего лёгкие Сильвера зашлись впервые хрипящей пустотой: «Ты – мой напарник. Мой эдакий доктор Ватсон, понял?».
Фортепиано в отличном состоянии. Оно настроено, хоть и запылилось изрядно. Нотный стан завален табулатурой, и это зрелище бередит в памяти Сильвера детство, обращает его к лику святой в окружении сонат и партит матери. Он вспоминает её изящные тонкие запястья, едва-едва касается импульсом нейронных сетей лица, пока всё не искажается красным: автоавария, гудящий визг по всему тормозному пути, безвольная слабость в теле, невозможность пошевелить конечностями. Всеми. Разом. Он снова чувствует себя распятым, запятнанным, он трёт край своего плаща и вдруг обращается к инструменту полностью.
Sonate
Op. 27, No.2
(Sonata quasi una Fantasia)
Der Gräfin Julie Guicciardi gewidmet
L. van Beethoven
(1770-1827)
Adagio sostenuto.
Руки ведут себя странно. Он замедлен, каждая пауза придаёт следующему нажатию особый манер. Его мелодия, как и положено усеченной сонатной: открытие октавными аккордами – левая рука; триольные фигурации – правая. Только не хватает всему плавности, сплошного непрерывного потока. Сильвер до побеления сжимает губы и сдерживает рвущееся наружу желание. Он сам не понимает, что именно – это рвущееся. Крик? Удар? Отчаяние?
Он должен. Должен во всём Норману признаться. Отказаться от идеи быть напарником детектива. Он неприспособлен, он не должен вылезать дальше кофейных офисов и обтянутых серостью кабинетов. Его травма сыграет злую шутку, он подставит этого «один-на-миллион-Шерлока-Холмса» когда-нибудь, когда не сможет среагировать мгновенно. А он – не сможет.
«– Глупый... Глупый мальчишка! Неблагодарный и глупый, вот!»
Его исполнение сонаты беспомощно, как и он сам. Никогда не будет более виртуозной игры из детства, сидящей подле него безмятежной матери, не будет надежд на музыкальное будущее. Не должно быть и Нормана.
Но Норман – есть. Есть прямо здесь и сейчас.
Бесшумный, плавно огибающий бывшего и подающего надежды пианиста, он совсем рядом. Опирается ладонью о корпус и до одури, до онемения, проводит над клавишами, по воздуху. У Сильвера дрожат губы. Чужая ладонь близится к нему в момент одной из наиболее долгих пауз.
Впервые за всю его сознательную жизнь кто-то, кроме него самого, касается этих перчаток выше положенного, у самой кромки. Впервые кто-то смеет скользнуть под рукав его, Сильвера, пиджака. И гладит основание запястья, да так, что хочется плакать. Сильвер не чувствует прикосновений, но его разум, фантомные вспышки, богатая фантазия – всё подкидывает иллюзорный восторг и неминуемую боль. Норман, тем временем, оказывается прямо под его лайковой кожей, и та едва ли не скукоживается, в воображении Сильвера вновь звучит тот самый звук, который он слышал уже не раз, от неопытности рвущий дорогой тонкий материал. Но, к удивлению, перчатки выдерживают. Сильвер пытается перебороть сам себя, обмануть собственный мозг и мышцы, и у него получается. Руки не двигаются, несмотря на яростное желание послать команду, отнять их. Он недвижим. Он позволяет Норману гладить тремя пальцами от запястья, по внутренней стороне ладони и выше, выше, к самым костяшкам, по пути сминая единственную защиту, последний барьер, оголяя телесного цвета корпус, сложные механизмы, аккуратные фаланги. Это всё дорогого стоит.
И это – стоило ему всего.
Сильвер ощущает себя слабым. Даже когда Норман оказывается со спины, кладёт ладонь на его плечо и прижимает своим телом в подобие объятий. Он такой крошечный, сжавшийся в тугой комок. Смотрит прямо перед собой, запоздало осознаёт, что кто-то кроме него видит всё это. Норман. Норман видит его протезы, одним своим знанием этого он разрушает в представлении Сильвера всё: карьеру; успешное – хотя куда ему, калеке? – будущее; их тонко выстроенную кромку дружбы. Сильверу страшно, и он, кажется, совершенно безоружен, не может дать отпор, стать вмиг сильным и преодолеть это сам, как делал обычно. Он сейчас – что тот нелепый…
«…человеческий обрубок, который стоило бы аккуратно умертвить, ради его же блага».
…манекен. Нет рук. Пустота. Перед глазами его детская комната с белым потолком, а с правом ли на надежду?
– А про ноги – я ещё раньше заметил.
И тут он, голос Нормана. Такой преисполненный спокойствием, будто ничего не происходит. Сильвер смотрит куда-то перед собой, на табулатуру Лунной сонаты, но видит перед собой один только свет. Он не может обернуться, чтобы понять выражение лица этого «непревзойдённого-и-лучшего-в-городе-детектива», но почему-то бесконечно ему верит. Сглатывает ком в горле как можно глубже, тот забивается на самое отвратительное дно воспоминаний, ластится вновь к детским обидам и травле его, такой же, как и он, не менее идеальной элитной школы.
– Впрочем, что ж я за детектив-то такой, если бы не понял этого сразу, а? – и голос Нормана сквозит весельем, градиентом переходит на восторг. – Но ты та-а-ак идеально двигаешься. Я б не смог. Смерть жены почти что обратила меня в наркомана со стажем, вот такой вот я бесхребетный слабак. Сильвер, ты – сильный. Очень.
Его заливает напряжением, спокойными разрядами тысячи молний, когда в вечно вьющиеся кудри утыкаются носом. Он боится пошевелиться, сказать что-то не то. Он поражён тем, как легко Норман отпускает всё, не задерживается и воспринимает это в порядке естественного, самого собой разумеющегося.
Три нежнейшего цвета фиалки, как те, что у дворовой лестницы из его трепетного мрачного детства, прорываются сквозь пустоту, под мелодию Лунной сонаты к свету, новому, безграничному свету.
