Sol

Ленинград тонул в сизоватой утренней дымке, как диковинный каменный эсминец в тумане. Сходство с гигантской палубой усиливали ванты трамвайных проводов и тяжёлые кованые ограды, похожие на старинные резные перила. Даже чайки, не распуганные ещё ворчанием первых транспортников, скользили над водой совсем как у Лукульского маяка. Остановившись на мосту, Севастополь бросил взгляд сначала на набережную, а потом на виднеющийся поодаль сквер. Ему предстояло где-то скоротать по меньшей мере полтора часа — не будить же Питер в такую рань. Пусть поспит юбиляр. Глубоко втянув носом стылый воздух, Севастополь зашагал в сторону спуска к реке. Чайки, завидев его, загалдели, заинтересованно сдвинулись ближе к площадке. Севастополь усмехнулся: не чета диким родственницам! Соображают, что у человека для них что-нибудь найдётся. — Не гомони, не гомони, — укладывая на парапет чемоданчик, сказал он, — на всю вашу братию хватит. В чемоданчике, завёрнутые в три слоя газеты, лежали сухари. Он взял их с собой на случай, если в поезде разберёт голод, а купить еды будет негде или некогда, да большую часть пути проспал здоровым, крепким сном отпущенного в увольнение. Развернув кулёк с одного края, Севастополь кинул сухарь ближайшей чайке, качавшейся на воде. Та промешкала, и угощение у неё из-под клюва выхватила птица порасторопней. — Эх, ты, кулёма! — упрекнул Севастополь. — На, держи! Он кинул ещё один сухарь. На этот раз чайка успела, но, урвав свой кусок, не придумала ничего лучше, как начать носиться с ним в поисках укромного местечка для завтрака. Завидев пищу, за ней погнались сразу три конкурентки. Севастополь, покачав головой, кинул птицам ещё горсть сухарей и сунул в рот папиросу. Когда он чиркнул спичкой, за спиной раздалось: — Привет Курортному флоту! Прикуривая, Севастополь обернулся и покосился на шутника. По лестнице, небрежно сходя со ступеньки на ступеньку, спускался Кронштадт. Вычищенные до головокружительной черноты клёши с каждым шагом похлопывали его по ногам. Севастополь коротко пыхнул папиросой. — И тебе не хворать. Константин широко усмехнулся. Несколько мгновений они боролись взглядами, а потом, рассмеявшись, подались друг другу навстречу и крепко пожали руки. — Сто лет тебя не видел, Васёк! — от души хлопнув Севастополь свободной рукой по спине, заявил Кронштадт. — Сначала даже не узнал. Что это за перец на моём любимом месте стоит, думаю. А это ты! Петю поздравлять? — Ну, — с удовольствием сжав чужую руку в ответ, подтвердил Василий. — С билетами только не повезло. Пока моё заявление табанили , все хорошие разобрали. Пришлось на самом раннем поезде ехать. — А я спецом на сквозняк ушёл пораньше, — улыбнулся Константин. — Пускай мои годки... со всей ответственностью наводят порядок во вверенном подразделении! — Эт правильно, — одобрил Севастополь и, наконец, обратил внимание на странную несостыковку: — А ты чего при параде, а без гюйса? Кронштадт неловко усмехнулся: — Да в электричке один остолоп схватился, когда дёрнуло, а у него руки после колбасы. Пришлось снять. Лучше уж совсем без гюйса, чем с грязным. Севастополь уважительно кивнул. Заждавшаяся угощения чайка, громко крикнув, заложила над площадкой вираж и опустилась на воду у самого края смотровой. Василий бросил ей сухарей. Константин, наблюдая за птицей, улыбнулся: — Да-а… Бакланы не голуби. Ты смотри, как гордо клюв держит. Как будто одолжение нам делает. — Будь я бакланом, я б тоже так смотрел, — затянувшись, возразил Севастополь. Кронштадт вскинул бровь: — А ты почему? — А что я, Стасик  — пустым сухарям радоваться? Кронштадт вытянул лицо, всем своим видом показывая, как впечатлён глубиной мысли. На какое-то время воцарилась тишина. Нева мерно плескала о гранит, чайки покрикивали, охотясь за сухарями, а Севастополь и Кронштадт молчали тем особенным молчанием на двоих, какое бывает только между теми, кто связан чем-то большим и всеобъемлющим. Как служба, море или бытие воплощением. Папироса дотлевала. Василий потушил её о подошву и щелчком отправил в крохотную урну у лестницы. Костя, глянув на него, вдруг протянул руку вперёд и вверх. Пролетавшая мимо чайка, легко изменив траекторию, аккуратно выхватила из его пальцев длинный сухарь. — Ого, — удивился Севастополь. — Счастливым будешь. — Я и так счастливый, — ухмыльнулся Кронштадт. — Меня ж, пока я сюда шёл, зелёные остановили. За гюйс. Выговор сделали, протокол составили… Только ничего мне за это не будет. — Как это? — Севастополь нисколько не сомневался в том, что Костя ни за что бы не стал юлить и уж тем более давать армейцам на лапу. — А вот так, — объяснил Кронштадт. — Их старлей бумагу достал, стал писать… И завис. А потом ка-ак матюгнётся! И мне: «Боец, как эта хрень называется?» — А ты? — А я ему: «Кнехт, товарищ старший лейтенант!» Василий прыснул. — Представляю, — продолжил Константин. — Приходит товарищу командиру протокол. Он уже представляет, как будет меня на ковёр вызывать, начинает читать, а там… — он с трудом сдержал смех, — «товарищ Аммерман позволил себе разгуливать по Ленинграду… без кнехта на шее»! Сонная тишина набережной взорвалась хохотом. — Командир, небось, скажет, что они там совсем спятили, — простонал сквозь смех Севастополь. — И порвёт бумагу на четыре части, — поддержал Крондштадт. — После кнехта-то? — возразил Василий. — На все восемь! — Ну, как скажешь, — не стал спорить Костя и посмотрел на часы. — Тут за углом пышечная есть, как раз вот-вот откроется. Не желаешь зайти? Заодно и Пете захватим. Побежит ведь потом Москву на вокзале встречать, о завтраке даже не вспомнит. — Не одобряю, — покачал головой Севастополь. — На день рождения нужно быть в полной боевой готовности: мытым, бритым и сытым. Айда. Поднявшись на набережную, они направились в сторону зданий, выступивших из редеющей дымки. Порозовев под первыми солнечными лучами, старинные фасады цвели на лике города свежим румянцем. Ленинград пробуждался и тянулся навстречу солнцу, словно специально навестившему его в честь юбилея основания. Солнце майским теплом улыбалось в ответ.