Чудовище

      Когда Николь впервые видит ребенка, стеклянными глазами следящего за плотной струей крови, стекающей вниз по тропинке, ведущей из котельной в лесополосу, он не испытывает жалости ни к ребенку, ни к существу, лежащему у его ног: чувство чудовищного равнодушия считывается в этих огромных карих глазах, и Николь его перенимает по наитию, по инерции, ввиду своей эмоциональной глухоты. Он долго смотрит, как тонкие пальцы смешивают кровь с теплой землей и вычерчивают, словно мелками по асфальту, слова и картинки, свойственные ребенку: «мама», «папа», «А+К», сердечки и крестики. В глубине души Николь знает: на его глазах рождается зло, но едва ли он хочет что-либо сделать, чтобы воспрепятствовать его рождению. Помешать появлению зла значит нарушить ход вещей. Выбить кинжал из рук Авраама. Подговорить Авеля бежать прежде, чем Каин занесет над ним камень. Съесть яблоко, предназначавшееся Еве. В корне поменять планы Абсолюта.       Он не готов взвалить такую ношу на свои плечи, поэтому просто наблюдает. Тучи сгущаются над крышей сиротского приюта — Николь видит небо выпуклым, ребристым, у него фасеточные глаза стрекозы. Тревожное напряжение разряжается грозовым раскатом, и, встав со скамейки, он придерживает книгу локтем к ребрам и медленно плетется к мальчику, ковыряющемуся в раскроенном черепе убитого животного.       Это, кажется, котенок. Его последнюю неделю подкармливали сироты — все, кроме Николя. Кто-то, кажется, даже сделал ему игрушку из обрывка газеты: почему-то сейчас Николь уверен, что это сделал именно этот мальчик. Теперь серая шерсть измазана грязью, рот широко распахнут, и из него вываливается опухший синий язык. Глаза раскрыты, между ними зияет дыра, высеченная рядом лежащим куском красного кирпича. Мальчик поднимает взгляд на Николя. У него кристально чистые глаза. Карие и глубокие, как у загнанного охотником олененка. Он утирает окровавленной ладонью маленький вздернутый нос, громко шмыгает и неловко разводит бледные пухлые губки в стеснительной улыбке.       — Он меня поцарапал, — объясняет мальчик и разворачивает руку ладонью вверх; линии на ней перечеркнуты длинной глубокой царапиной. — Я его больше не люблю!       Николь холодно всматривается в невинное лицо, мажет по нему пытливым взглядом, копошится в клубке нервных сочленений, поблескивающих по ту сторону глубокого зрачка. Мальчик не знает, что делает зло.       — Ты убил его, — бросает Николь без сожаления в румяное смуглое лицо, и на несколько секунд в глазах мальчика застывает первозданный ужас. По тонким ломким ручкам взрывной волной разносятся мурашки, крошечные волоски встают дыбом, бледные губы вздрагивают. Мальчик, кажется, хочет что-то сказать, оправдаться, внезапно осознав содеянное, но раскаяние лицемера не имеет цены; из-за угла показывается копна воздушных пепельных волос, и другой мальчик, приставив ладони рупором ко рту, кричит:       — Кейске! — голос у него надрывный, взгляд тяжелый, совсем как у взрослого; и, совсем как взрослый, он предпочитает не видеть, что ладони его друга все в крови. — Кейске, пойдем в дом! Сейчас включат телевизор!       Раскаяние стирается за долю секунды. Вновь широко улыбнувшись, Кейске отряхивает ладони о льняные шортики и, потеряв всякий интерес к обезображенному трупику, убегает. Николь долго смотрит ему вслед. Однажды из него вырастет чудовище.

***

      Тошима своей незаинтересованностью и принимающей глухотой похожа на стены детского дома: как одна из множества всеобщих матерей, она позволяет в себя кричать и рыдать, бить кулаками и коленями, и, кажется, чужие травмы принимает с распростертыми объятиями. Под маской безоговорочного союзника, понимающего тебя, как никто другой, с благостью матери, скрывается прожорливая, вечно голодная тварь, что питается твоим страхом и жадно слизывает с твоего лица слезы. У Нано нет ни слез, ни страха, и Тошиме он не интересен: она терпит его как крокодил — бегунка, бесстрашно снующего у раскрытой пасти в поисках падальных мух. Нано теперь — существо совершенное, стоящее на верхней ступени эволюционной лестницы, его существование не ограничено ни привязанностью, ни слабостью, ни сомнениями, ни человеческим фактором как таковым. Ему не нужна ни всеобщая мать, ни ее лживая к нему привязанность. Он охотно закладывает кирпичики в фундамент всепоглощающей зависимости и не терзается совестливым размышлениями на тему; нет, напротив — он чувствует, что влачит на своих плечах крест обязанности связать, слить воедино множество человеческих жизней, и божественная миссия придает ему сил. Он — кровь, текущая по венам и артериям Тошимы. Он — хребет, позволяющий этому мертвому городу не обмякнуть, не осесть разрушенными многоэтажками в зловонную грязь, смешанную с кровью, бензином и копотью.       Он знает, что по этим улицам ходит, тревожно озираясь по сторонам, тот, кто в теле своем носит второй компонент. Противоядие. Нейтрализатор. Он несовершенен, он незакончен, он сам себе противен, и, когда они встретятся, вряд ли мертвого города хватит на боль их обоих. Нано ждет этой встречи с искренним интересом, но пути Тошимы неисповедимы, и прежде, чем свести два конца одной цепи вместе, она вырывает из цепи дефективное звено и бросает Нано под ноги: смотри, мол, как разъедает металл коррозией твоя ядовитая кровь.       Нано по инерции хочет улыбнуться, когда узнает коротко стриженную взъерошенную макушку и тонкие пальцы, перепачканные кровью.       Чудовище выросло.       Кейске оборачивается резко, как животное, потревоженное шагами охотника: он не моргает, зрачки сужены в две дрожащие точки, белки опутаны сетью лопнувших сосудов, ресницы слипаются кровавым чадом, исходящим от разодранного надвое тела безымянного игрока. У него открыт рот, беззубый, кровоточащий, съехавший нижней челюстью в правую сторону. Из изуродованного рта вываливается вспухший синий язык, пальцами разодранный напополам. Глаза распахнуты, выпучены, едва не выскоблены из глазниц. Между глазами — зияющая дыра, сочащаяся мягкой розового плотью мозга. Из ребенка вырос психопат, но Нано не удивлен — Нано знал, что у него не было другой судьбы. Это было лишь вопросом времени. Вопросом рычага.       Он почти горд быть катализатором, обличающим, выводящим зло наружу.       — Ты убил его, — выдыхает Нано и задумчиво наклоняет голову к плечу, стараясь нащупать кончиком языка подвешенное к небу липкое имя; парень медленно поднимается на ноги, пошатывается и утирает лицо окровавленной рукой, оставляя на щеке и губах большую бурую кляксу. — Кейске.       — Будешь следующим? — игриво бросает вчерашний мальчишка, и рот его расползается в уродливой искаженной улыбке, разделяющей вытянутое осунувшееся лицо надвое. Он отлично понимает закон этого мира, и не его вина была в том, что волей судьбы мир свел его с небожителем, этот закон сотворившим.       Нано бесстрашно шагает навстречу, не сводя глаз с Кейске, и под подошвой поскрипывают тонкое ампульное стекло и вывернутый борьбой из залитой насыпи гравий. Кейске выглядит совсем как чумная собака: острый глаз подмечает каждое непоследовательное сокращение мышц на пястьях, желваки бугрятся под сухими мышцами щек, губы влажные, блестящие текущей изо рта слюной, взгляд мутный, невидящий. В глазах сплошные рефлексы и инстинкты — не имея инстинктов в своем генетическом коде, Нано интересно смотреть в лицо тому, чье существование теперь полностью зависит от них. Кейске ему в глаза не смотрит, избегает взгляда, выглаживает мечущимся взглядом слабые места и, наконец рванувшись вперед, замахивается перепачканным ножом в надежде попасть в одно из них. Нано переступает с ноги на ногу почти неуклюже, не вынимая из карманов мерзнущих ладоней, хрустит стеклом, чавкает киснущей под ногами кровью и, кажется, позволяет Кейске поиграть в хищника, пока наконец не вытягивает вперед руку и, изящно избежав поцелуя свистнувшего рядом с кожей лезвия, вонзает пальцы в легкомысленно раскрытое горло и вбивает Кейске затылком в кирпичную кладку, приподняв над асфальтом. Ни одна его мышца не напряжена. Маленькое чудовище ничего не весит.       Подавившись воздухом, Кейске бессильно размахивает ножом, прежде чем бросить его на землю и обеими руками вцепиться в душащую его пятерню. Нано наконец впивается в его глаза, зрачки в зрачки, смотрит глубоко внутрь, в само естество, в сущность сломанного человека, погружается глубоко в гниющий череп, выскабливает из него ужас, с которым когда-то на него смотрел маленький мальчик, сидящий у кошачьего трупа. Кейске царапает предплечье Нано короткими грязными ногтями, вдавливает пальцы до белизны, но послушно смотрит, открыв рот в удушье. Перед ним — непостижимая сила, сила разрушительная; как бы ни был сейчас Кейске зол и силен, он — ничто перед лицом лютующей стихии.       Его зрачки медленно расширяются. Глаза наполняются чернотой крепнущего страха. Нано знает: в мире есть лишь один человек, что может заглянуть ему в глаза и не впасть в оцепенение, и этот человек — не Кейске.       — Человек, свободный от оков собственной слабости, должен быть счастлив, — Нано перебирает пальцами напряженную шею, прощупывает окаменевшие мышцы. — Счастлив ли ты, Кейске? Чувствуешь ли себя полноценным? Действительно ли слабость была той тяготящей тебя брешью, заполнив которую, ты должен был обрести ценность?       Кейске кашляет, слюна пенится на бледных губах. Он то отчаянно борется, бьет ногами о стену, то вновь обмякает — слабое борется с сильным, ведомое — с ведущим.       — Кто… Ты?.. — выдавливает он из себя вместе с влажным хрипом и прикусывает язык — Нано сжимает сильнее, вдавливает пальцы в неподатливую задубевшую кожу до треска.       — Я — сила, на которой паразитируешь ты и те, кто подобен тебе, — безэмоционально отвечает Нано и, медленно разжав пальцы, вжимает Кейске плечами в стену, чтобы не дать ему упасть на землю. — Я — первопричина этого города, первоматерия, из которой родилось все сущее зло.       Лицо Кейске сводит болезненной судорогой, и мышцы медленно расслабляются: опускаются скулы, ослабевают желваки, губы поджимаются в гримасе девственной невинности. Боль его отрезвляет. Он не спускает глаз с Нано, ловит с испугом и благоговением каждое слово и дрожит, как падальщик, подмятый настоящим хищником под себя. Жалкий божок поворачивается к истинному демиургу другим лицом.       — Что… — он всхлипывает. — Что это значит?..       О, Нано готов ему показать. Скользнув языком по кромке зубов, он надкусывает влажную горячую плоть, и во рту разливается плотный металлический привкус.       С притворной ласковостью погладив Кейске по щеке, он прихватывает его за короткие волосы на затылке и, запрокинув его голову, скользит окровавленным языком внутрь его рта. Это не поцелуй — Нано не умеет целовать — это кормление детеныша. Кейске противится, пытается отвернуться, отпрянуть, отстраниться, но стоит только ему судорожно сглотнуть, впустить в горло несколько капель чистого яда, как тело его обмякает, и он, томно прикрыв глаза, безвольно вылизывает кровоточащий язык, позволяя проказе проникнуть глубже в его тело и закрепиться в его ДНК.       Нано недвижим, глаза его открыты, он с холодным интересом следит, как Кейске жмурится и отчаянно льнет, всхлипывает в губы напротив, словно обменяться слюной для него — все равно что обменяться огарком души, обезображенной Тошимой до неузнаваемости. Он тянется за поцелуем, как щенок — за гладящей рукой, и разрывает его только когда Нано сам отстраняется и вытирает губы краем свитера. Он отпускает Кейске, и тот оседает на землю, сползая спиной по стене, и накрывает ладонями лицо в ужасе от осознания глубины своего падения, но Нано его ни капли не жаль: там, где лицемерие вьется змеиным клубком, жалость и сочувствие лишь подогревают желание змей плодиться и пожирать друг друга.       Слезы Кейске — крокодиловы слезы. Не нужно быть на равных с ним, чтобы это понимать. Это дитя никогда не жалело никого, кроме себя, и сейчас оно скулит в ладони не потому, что хулит себя за одну из множества отнятых жизней, а потому, что над ним зависла гильотина заслуженного наказания. Нано и сам когда-то был сиротой, и его воспитывали глухие детдомовские стены. Он все еще помнит, каково это — порезать руку и разрыдаться, чтобы не получить нагоняй за разбитую вазу.       — Встань, — монотонно командует Нано, и Кейске послушно выполняет требование, поднимается на дрожащие ноги, и Нано берет в руки его горячее, влажное от слез и пота лицо. — Ответь на мой вопрос. Ты счастлив?       Ему интересно. Ему всегда было интересно знать, что толкает людей на тропу зависимости, даже если последним толчком становятся его собственный слова. Нано лучше других знает, что сила — это не благость, это не ключ от всех дверей, сила не заполняет пробелы в воспитании, сила не дает человеку чувство наполненности, сила не отвечает на вопросы, которые перед человеком ставит жизнь, и почему-то Нано хочется, чтобы Кейске пришел к этому пониманию на его глазах. Так, возможно, будет лучше для всех. В первую очередь, для их дорогого, их совершенно особенного Акиры.       Кейске дует губы и мотает головой.       — Нет… — выговаривает он едва слышно и понуро опускает плечи. — Нет, я… Я ненавижу все, что я делаю, все, что я думаю. Я отвратителен…       — Ты отвратителен, — Нано гладит его по голове. — Ты жалок. Ты пуст. Ты — тень. Одна из множества тысяч теней, затерявшихся в этом городе. Лучшим выбором для тебя будет смириться с участью добычи, Кейске. Ни к чему играть в охотника, ты все равно никогда не выиграешь.       Вдруг рассудка Нано касается порочная мысль — в конце концов, он все еще человек, а человеку свойственны пороки. Он задумчиво скользит пальцами по синеющему горлу, поглаживает острый угол дрожащего кадыка и, вдруг одернув руку, залезает ладонью под край грязной футболки и касается напряженного живота. Кейске вжимается в стену и протяжно скулит, как будто Нано погружает руку в распоротое мясо, и почему-то Нано нравится отчаяние, которым сквозит этот надрывный скулеж. Чужое тепло оседает крошечными иголочками на кончиках пальцев, покалывает, запускает запоздалые импульсы в мозг, и Нано бездумно гладит рукой напряженный живот, медленно расслабляющийся под его рукой. Он ненароком думает, что одного неловкого движения пальцами хватило бы, чтобы выпотрошить его, разодрать плотные волокна натянутых мышц по белой линии, выпустить наружу горячие гурбящиеся кишки и оставить Кейске умирать в подворотне, но что-то заставляет его передумать и, накрыв ладонью ровную лесенку ребер, пересчитать их пальцами, до хруста вдавливая фаланги в кости. Кейске мычит.       — Зачем?.. — задает он вопрос, способный довести до нервного смеха кого угодно, но только не Нано. Он не впервые видит убийц, блеющих, стоит только скинуть с них шкуры волков — он уже привык к лицемерной слабости, выползающей из людей наружу лишь в моменты искреннего ужаса перед их превосходящим.       Вот только Нано не может ему ответить. Он демиург. У него нет конечной цели, и все, что он делает, он делает, чтобы проверить самого себя, прощупать свои лимиты. Кейске просто удачно подворачивается под руку, но, появись он в переулке на пару минут позже, его место бы занял мальчишка, сейчас лежащий в луже своей крови с располовиненным языком.       — Повернись спиной, — сухо говорит Нано, прежде чем снова впиться в плечи Кейске и силой развернуть его лицом к стене; он растерянно переминается с ноги на ногу, упершись лбом и ладонями в стену, но послушно молчит.       Страх настолько велик, что ввинчивает в виски саморезы, делает из буйной бойцовой собаки податливого щенка, но не только страхом едино послушание. Тело Кейске отравлено, подчинено, он — наркоман, уверовавший в незыблемую власть привычки, все, чего он может хотеть сейчас — это снова припасть губами к кровоточащей ране сотворившего его зависимость божества. Нано не знает наверняка, что именно с этим ребенком делали в лаборатории, но теперь его сознание, его изувеченный врожденными пороками мозг прогибается под вирус без сопротивления, фактически приговаривает его к превращению в марионетку в руках кукловода, способного привязать к деревянной крестовине ниточки наркотического удовольствия.       Рано или поздно его это убьет, но Нано его судьба безразлична.       Прикусив палец, он мажет им по губам Кейске на ощупь, размазывает густую темную бусину крови по жадно открытому рту, будто поощряет за покорность. Кейске хватает палец губами и безвольно его вылизывает, обласкивает холодную кожу языком, посасывает, покусывает ноготь в приступе щенячьей игривости. Нано любопытно, что в этот момент выражает его лицо, но в глубине души он признает, что видеть раболепное повиновение не хочет — не интересно. Он устало очерчивает взглядом изгиб сутулой спины и холодно командует:       — Раздвинь ноги, — Кейске мычит и мотает головой, но Нано втискивает в его рот еще два пальца и проталкивает их глубже и надавливает на корень языка; Кейске давится, рефлекторно подается назад, упирается спиной в чужую грудь, но челюсти сжать боится. — От тебя ничего не останется, если я перестану просить и просто возьму желаемое. Будь благоразумен, Кейске.       Его шея соблазнительно близко. Подавшись вперед, Нано глубоко вдыхает солоноватый запах и льнет носом, трется щекой о выступающие позвонки. Рот наполняется слюной. Он хочет попробовать эту отравленную плоть.       — Неужели ты думал, что сила, которую ты применяешь к другим, никогда не вернется к тебе? — Нано почти ласково касается губами основания плеча, пускает зыбь мурашек по смуглой коже. — Ибо близок день Господень на все народы: как ты поступал, так поступлено будет и с тобою; воздаяние твоё обратится на голову твою.       Кейске бубнит что-то, жалобно всхлипывает и наконец расставляет ноги, ненароком сильнее прижимаясь к груди Нано. Язык его неловко скользит между пальцами, розовая от крови слюна стекает с уголка губ к подбородку. Нано расстегивает свободной рукой молнию на джинсах Кейске, но пальцы промежности не касаются — ему не интересно позорное возбуждение Кейске, ему даже собственное возбуждение не интересно. Каждое его действие, каждая его реакция — пережиток человеческой природы, рудимент, сохранившийся в генетической памяти последовательностью бездумных действий, заложенной в подсознание наряду с умением сворачивать шеи, душить, выкручивать суставы, ломать кости и рвать зубами плоть. Нано отчаянно ищет искорку, которая могла бы его зажечь, но вместо него заживо сгорает Кейске.       Ему не жаль.       Вынув пальцы из жалобно мычащего рта, Нано с интересом рассматривает свою руку, влажную, с кровью под ногтями, и, задумчиво хмыкнув, мажет вязкой слюной по пояснице Кейске вниз, между ягодиц, не столько для того, чтобы смазать, сколько для того, чтобы очистить себя от навязчивых мыслей о прикосновениях чужого языка. Кейске хнычет, предвкушая насилие, но позволяет Нано делать все, что ему заблагорассудится, выпячивая свою врожденную виктимность двуличного психопата. Нано надавливает большим пальцем на сжавшиеся мышцы, погружает фалангу внутрь голодного жара, трогает изнутри, пробует, бесстрастно изучает, каждый залом внутренностей разглаживая, как кишки препарированной крысы. Кейске не больно, ему не может быть больно — Нано знает, что его кровь и ее производные оглушают нервные окончания лучше любой анестезии, поэтому каждый новый всхлип он воспринимает скорее как призыв к действию, чем мольбу прекратить. Кейске лицемерит даже сейчас, со спущенными штанами, чувственно прижавшись спиной к груди незнакомца, — этим он Нано даже немного поражает.       Он будто сам не понимает, что врет. Так заигрался, что не может прекратить. Синдром Мюнхгаузена. Двуличие Януса.       Открытая шея бугрится вспухшими сизыми венами. Взяв Кейске за бедра, Нано толкается в него и в ту же секунду сжимает зубы у основания шеи, погружая их глубоко в размягчившееся мясо, прорывая кожу, перекусывая волокна. Горло вибрирует, Кейске утробно стонет, но даже притворной боли в этом стоне нет: только густая тяжелая похоть, животная жажда совокупления. Он судорожно подается бедрами назад и скребет ногтями стену, вдавливая ногти в кирпич с такой силой, что ногти расслаиваются по краям. Нано жадно глотает хлынувшую в его рот кровь, наслаждается тошнотворной сладостью, заполняющей глотку и сочащейся вниз по пищеводу в желудок и вбивается в подставленные ягодицы, с усилием проталкиваясь в обволакивающее, охватывающее тепло тесных мышц. Он не чувствует наслаждения, но чувствует голод, мучительный плотский голод, сворачивающийся плотным колючим клубком в животе и разливающимся горячей влагой между ног, и Кейске, кажется, готов быть заживо съеденным, лишь бы помочь власть имущему этот голод утолить. Он, опершись щекой о стену, широко открывает рот и низко стонет, высунув язык, как животное на пике экстаза, и одна из его дрожащих рук отчаянно тянется к Нано, чтобы погрузить пальцы с оборванными ногтями в волосы в спонтанном порыве тактильности — он отчаянно ищет ласки и хочет почувствовать себя любимым, но Нано не умеет ни любить, ни врать о том, что любит.       Тело пожирает тело, плоть срастается с плотью — Нано редко позволяет себе насытиться другим человеком, Кейске — не позволяет вовсе: ненависть для него видится меньшим злом, чем блуд. Они соединяются в порочное сплетение оголенных нервов с мертвыми, рвут друг из друга жизнь с остервенением, как будто не совокупиться хотят, а уничтожить, стереть с лица земли. Кейске кончает, едва прикоснувшись к себе: все его тело напряжено, натянуто струной, каждое ощущение — удар бритвенным лезвием по натянутой коже. Он измученно вжимается в стену и, зажав рукой кровоточащую рану на шее, терпеливо ждет, пока Нано не кончит следом на его спину и не оставит его наедине с чувством нарастающего отвращения к собственной низости. Напоследок он поднимает взгляд на Нано и процеживает сквозь зубы:       — Ты чудовище.       Нано оборачивается через плечо и дарит Кейске кроткую усмешку.       — Всякое животное любит подобное себе, и всякий человек — ближнего своего. Всякая плоть соединяется по роду своему, и человек прилепляется к подобному себе, — произносит он заученный псалом и прикрывает глаза. — Если я — чудовище, то ты — мерило моей чудовищности.       Затем он растворяется в зловонном тумане угасающего города и, как ему кажется, исчезает из жизни Кейске навсегда, оставляя его паразитам и падальщикам многим страшнее, чем он сам.