Ворон к ворону летит

Эром Рокэ Ричард зовёт его только в лицо. Всматривается, ловит тень иронии в изящных, тонко очерченных чертах, проблеск неудовольствия во взгляде. Ричарду хочется думать, что неуместное обращение злит герцога Алву, хотя едва ли Алва обращает на его слова больше внимания, чем Моро на надоедливое жужжание слепня у морды. Болтая с Налем, заходя в особняк кансилльера и вымучивая письма домой, Ричард именует Алву монсеньором, а иной раз и господином Первым маршалом. Последнее — самое действенное: круглое простоватое лицо кузена застывает, словно Ричард к ночи помянул Леворукого. И матушку вообразить нетрудно: тонкие, брезгливо поджавшиеся губы, холодный блеск блекло-серых глаз; кончики тонких белых пальцев отталкивают бумагу, и она, шурша, скользит к краю рассохшегося деревянного стола. Не дочитав, матушка величаво поднимается и идёт в часовню — молиться о вразумлении неразумного и неблагодарного сына. При мысли о часовне Ричарда всякий раз обдаёт холодком, будто он вновь встаёт коленями на каменный пол. Поначалу он послушно выстаивал молитвы рядом с матушкой, сжимая пальцы до хруста, надеясь, что отец видит его из Рассветных Садов. Ричард бормотал заученные слова, представляя, как станет герцогом и будет мстить наглым солдатам Оллара, подлецу-маршалу и кардиналу, наверняка худому, как щепка, с морщинистым тёмным лицом и лиловыми, как его одеяние, глазами. Солдаты из Надора ушли через пару месяцев. Нужда — так и не ушла. Дядя Эйвон пытался объяснить, что дело в непосильных налогах, показывал расходные книги. Они были заполнены мелким почерком, пестрели исправлениями, числа путались у Ричарда в голове — и он бессильно сжимал кулаки, чувствуя, что его обманывают, но не имея достаточно воли, усидчивости, а может, просто знаний, чтобы это доказать. Ричард черпал ложкой безвкусный суп, растирал мёрзнущие пальцы под тонким одеялом, смотрел, как задыхается в приступе кашля сестра. Ричард верил и не верил, что может вырваться отсюда, что однажды его позовут в Лаик. Ещё до того, как пришло письмо с королевской печатью, он начал огрызаться. Отец Маттео вздрагивал и ронял молитвенник, дядюшка Эйвон густо краснел. К чести матушки, она ни разу не опустилась не то что до пощёчины — даже до окрика, слыша, как герцог Окделл чернит память собственного отца, называя его блаженным дураком, как хулит его друзей непристойными словами и смеётся над мечтами о Талигойе. Создатель, если бы она закричала! Если бы он увидел в её глазах слёзы, если бы хоть что-то разбило каменную стену, которой матушка от него отгораживалась. Он бы тут же, наверное, бухнулся на колени, ловя холодную ладонь губами, сбиваясь, путаясь в словах, прося прощения. Он бы твердил, что всё неправда, что он любит отца, сделает всё, чтобы наказать его врагов, и в Надоре всё будет хорошо, и он будет молиться, будет слушаться, только не плачьте, пожалуйста, матушка, мама… Она только качала головой, и бледные губы сжимались. Подите в часовню, Ричард, и не смейте возвращаться до утра. Молитесь, чтобы Создатель простил ваши недостойные слова и прояснил ваш помрачённый разум. Сегодня вы остаётесь без ужина, герцог Окделл. Да, я помню, что вы и не завтракали. Я буду молить Создателя, чтобы испытания плоти помогли пробудиться вашей зачерствевшей душе. Если бы не дядя Эйвон с его смущённым невнятным бормотанием, в Лаик пришлось бы бежать. Прощаясь под косым дождём, Ричард тискал мокрые руки Айрис и твердил, что обязательно вытащит её отсюда, а потом вытащит и Дейдре, и Эдит. Он покажет себя в армии, получит много денег и купит им в Олларии большой и тёплый дом, а матушка может оставаться здесь со своими скалами, если ей угодно. В Лаик Ричард то и дело ходит по грани, исключить его могли бы полдюжины раз. Он задирает невозмутимого Придда, с хохотом рассказывает о неудачном мятеже своего отца Эстебану и отказывается повторить то же самое Арамоне, когда он вдруг начинает экзаменовать унаров по истории. И, разумеется, он не может противиться искушению запустить сапогом в крысу, так живо напоминающую и отца Маттео, и матушкины наставления, и всех Людей Чести скопом. Укушенная рука нещадно ноет и пульсирует, и вместе с ней что-то ноет внутри, не находя выхода наружу. Его выставят, его точно выставят домой, никто из приближённых Оллара не захочет связываться с сыном бунтовщика, а надеяться на эра Августа не стоило с самого начала, можно было и не поддакивать его разглагольствованиям о древней Талигойе. Конечно, Люди Чести не захотят ссориться с кардиналом. Ещё одна причина их презирать — если бы Ричарду были нужны причины. Услышав своё имя на площади, он вздрагивает всем телом, а потом беззвучно смеётся. Леворукий и все его кошки! Лучшего способа плюнуть в лицо Людям Чести, чем стать оруженосцем Алвы, он не мог бы придумать, даже если бы сильно захотел. Он целует холодный сапфир кольца, задирает голову и смотрит в сонные насмешливые глаза. Вы купили кота в мешке, монсеньор, вы купили Закатного кота — не обижайтесь, когда он вас царапнет. Если, конечно, до времени не зачахнет от крысиного укуса. Герцог Алва вскрывает нарыв болезненно и быстро. «Кричи, если хочешь». Знали бы вы, монсеньор, как захочется заорать, завопить во всё горло — но Скалы не кричат, Скалы давят на горло герцогу Окделлу, даже если он от них отрекается. Зато ничто не мешает ему просадить фамильный перстень, а заодно и коня первому попавшемуся навознику. Монсеньору, кажется, смешно, но в ироническом прищуре Ричарду видится укор. «Полагаете, проиграть отцовскую память в карты почётнее, чем расстаться с ней по прихоти сановного мерзавца?» Память… Тошно и без неё. Вот только будут ли на конюшне у коменданта заботиться о Баловнике или его ждут тычки и окрики? Он ведь вовсе не плохой конь, шальной только, и шуму боится. А Ричарду всё время мордой в ладони тыкался, когда тот приходил в конюшню Лаик с долькой яблока или морковью… Всё-таки по-дурацки вышло с этими картами. Чужое кольцо неприятно оттягивает руку, но спорить с Алвой не получается — приходится надеть. Приходится смотреть, как два франта, пожилой и молодой, играют в карты на женщину, а она стоит рядом и улыбается сверкающей неживой улыбкой. Алва вмешивается и, конечно, выигрывает. Таким, как Алва, с рук сходит всё. Кольцо с карасом и Баловник возвращаются Ричарду — интересно, не затребует ли Алва себе то, что выиграл для Валме? Мысль о белых плечах Марианны под ладонями Ворона странно будоражит. Эр Август, сам того не подозревая, подбрасывает дров в огонь, рассказывая про Джастина Придда и картину. Той же ночью Ричарда потихоньку пробирается в библиотеку, жадно листает перевод Иссерциала, по нескольку раз перечитывая строки о первой ночи Лакония с Марком. Интересно, каково это, когда на твоих плечах крепкие, жёсткие руки, и на бёдрах, и не ты вжимаешь в постель мягкую круглую девицу, а тебя… Ричард фыркает, снимая пальцами нагар со свечи. Можно подумать, с девицами у него много опыта. Рыженькая Фанни пару раз ходила с ним в поле, это было быстро, суетливо, но всё равно очень приятно. Ричард целовал её розовые щёки, пахнущие сеном и молоком, и жалел, что ему нечего дать ей, кроме пары монет. Он бы позвал её ещё, если бы кто-то не донёс матушке. Фанни отослали в деревню в тот же вечер. Но гаийфиский грех — это что-то неизмеримо более скандальное и опасное, чем шалости с девицами или даже игра виконта Валме на куртизанку. Из обрывков повестей, из шепотков в Лаик у Ричарда составилось довольно смутное впечатление о том, как это бывает. Больно — это уж наверняка, и неловко, и не всякому придётся по нраву. Для верности неплохо бы расспросить кого-то, кто знает — но с герцогом Алвой Ричарду совсем неохота об этом заговаривать. Алва и так всё время насмехается — и довольно блестит глазами, когда Ричард пытается огрызаться. Да Ричард всерьёз и не собирается пробовать гайифщину — в столице полно других способов пройтись босиком по углям. Дуэль, например. С Эстебаном всерьёз уже не сцепишься, слишком они привыкли подначивать друг друга в Лаик, да и после возвращения кольца и Баловника Эстебан ходит смурной, словно пристыженный. А вот Эдвард Феншо, несмотря на благостную улыбку и тонкие манеры, вовсе не прочь позлословить насчёт новых Марка и Лакония. Ричард вызывает и Феншо, и его приятелей. В ночь перед дуэлью Ричарда начинает потряхивать — неожиданно приходит в голову, что жизнь не такая уж плохая штука и что драться с полудюжиной не самых слабых фехтовальщиков стоило бы хотя бы по отдельности, а не со всеми сразу. И ведь он обещал Айрис дом в Олларии. Ричард прижимается лбом к холодному стеклу окна, наворачивает круги по узорному кэналлийскому ковру в библиотеке. Хочется напиться вусмерть. Хочется пойти к монсеньору, растолкать его, спящего, и прокричать, что его оруженосца завтра убьют — и, пусть оруженосец ему нужен даже меньше, чем духовник, он же не может просто так бросить Ричарда?! Может, конечно. Все бросали, так и повелось с того дня, когда отец уехал и не вернулся. К утру и страх, и вина, и надежда перегорают, остаётся разве что изжога. Он ведь так и не позавтракал, и за ужином вчера толком ничего не съел. Во дворе аббатства тихо и сонно, слышно, как под ногами перекатываются камешки. Короткий обмен любезностями, розоватый солнечный блик на клинке. Позиция, выпад, тонкий резкий звон, вновь выпад, блок, треск вспоротого рукава, царапающая боль. Выпад. Цокот копыт по вымощенной камнями дорожке. Рокэ Алва, смеясь, цитирует дуэльный кодекс, расправляется с семерыми играючи. И увозит Ричарда — будто девицу в беде, не способную за себя постоять. Облегчение мешается в голове Ричарда со стыдом, досадой, азартом прерванного поединка — смесь покрепче касеры. «Я вызываю вас, эр Рокэ!» Злой, искрящийся юмор Ворона — взяться самому за три года подготовить себе противника для смертельной схватки — Ричард вполне способен оценить. Это красиво, а в Олларии Ричард успел пристраститься к красоте. А ещё он решает, что драться со всеми подряд из-за сплетен, лишённых основания, невыносимо пошло. Для дуэлей нужен более весомый повод. Этим же вечером он приходит к Ворону в кабинет. Заготовленные дерзкие слова вылетают из головы, Ричард бормочет что-то несуразное, расцепляя застёжки колета подрагивающими пальцами. Рокэ Алва приподнимает брови — вот сейчас он рассмеётся и отошлёт оруженосца, окончательно потерявшего стыд, и это будет больно, как же больно — Ричард заранее краснеет, путаясь в рукавах, чувствуя, как печёт мочки ушей. Эр Рокэ молча протягивает руку, прохладная ладонь касается пылающей щеки. — Уверен? — тонкие губы едва размыкаются. И Ричард с облегчением прячет лицо в тёмном бархате у эра Рокэ на груди. Ладони эра Рокэ, узкие, изящно-хрупкие на вид, без труда управляются с разгорячённым мориском, обманчиво-мягкий голос посылает на смерть армии. За бережным вниманием кроется безжалостность: Ричард кусает губы, извивается, но не может удержаться от крика, а потом и от всхлипов, просит, умоляет. Оказывается, гайифский грех — вовсе не обязательно то, что надо перетерпеть, стиснув зубы: эр Рокэ раз за разом доводит его до блаженной лихорадки рукой, жарким жадным ртом, всем своим крепким стройным телом, прижимающим Ричарда к простыням, заставляя тереться и выгибаться, как кошка. Но Ричарду мало — и очень скоро, однажды вечером, обхватив коленями бёдра эра, обтянутые тканью штанов, он поднимает подбородок, чтобы смотреть в глаза, и тихо произносит: «Возьмите меня». Может, именно боли ему и не хватало, сладкой, стыдной, перемешанной с наслаждением, заставляющей кусать свои и чужие пальцы. Рокэ вбивается в него настойчиво, с силой, почти зло — Ричард глухо стонет, принимая, подчиняясь. Сейчас он принадлежит Рокэ намного полнее, чем заставила бы любая клятва — и от этого осознания ему мучительно тоскливо и так же мучительно хорошо. Потом, когда они лежат под одеялом, Рокэ легонько ведёт ладонью по влажным от пота волосам Ричарда и смотрит задумчиво. Он совсем не злой, и насмешничать не пытается, словно весь запал истратил, пока вколачивал Ричарда в кровать. К такому страшновато привыкнуть — поэтому Ричард всякий раз торопится отодвинуться, спустить ноги с кровати и уйти к себе. Если же он медлит, Рокэ отодвигается сам и берёт со стола папку с документами: господин Первый маршал занят, извольте не беспокоить. Иногда, очень редко, вместо бумаг Рокэ берёт гитару, и у Ричарда внутри всё дрожит, пока он вслушивается в переливы струн, в густой глубокий голос. Такой Рокэ ещё страшнее, от него не сбежишь, будешь сидеть и слушать, пока в голове не зашумит, пока тонкие сухие пальцы не лягут на лоб со смешливым «идите спать, юноша, вы же носом клюёте». А утром снова тренировки со шпагой, поездки в город, дежурства во дворце, усмешки, косые взгляды. Ричард не пытается скрыть ни кругов под глазами, ни зацелованных губ. Эр Август не торопится звать его к себе, но Ричард замечает быстрые настороженные взгляды из-под седых бровей и усмехается в ответ. Если спросят прямо — Ричард так же прямо ответит. Письма от матушки короткие, сухие — по крайней мере, картину в Надор эр Рокэ ещё не послал. Ричарду иногда хочется спросить его, как он на сей раз собирается испортить своему любовнику репутацию. Захочет ли убить, как Джастина — или просто посмеяться? Посмеяться Ричард и сам готов. Ему только умирать нельзя, у него Айрис, Дейдре и Эдит. В последнем письме Айрис коротко, будто неохотно упоминает, что матушка этой зимой много кашляла. Ричард сидит в библиотеке допоздна, перечитывая убористые строчки. Можно послать в Надор микстуры и вино — матушка не возьмёт ничего. Можно помолиться, только вот язык не поворачивается. В итоге Ричард всё-таки собирает сундук, вручает гонцу на Север. Ответ он теперь, к счастью, получит нескоро: война, Вараста, степь. В степи пыльно, жарко и пахнет полынью. Он ночует в палатке Первого маршала — и учится засыпать тихо, не ворочаясь, когда так остро хочется протянуть руку и дотронуться, хотя бы просто дотронуться. Учится не отводить глаз, распуская завязки штанов и разводя колени, когда за пологом разговаривают и смеются. Учится сжимать зубы и не издавать ни звука, вздрагивая всем телом, уткнувшись лбом в пахнущее потом и травой плечо. Генерала Феншо-Тримэйна сводит с ума безделье, Ричарда сводит с ума и безделье, и жалобы генерала. Пару раз Эмилю Савиньяку приходится напомнить им обоим, что за дуэли в военное время полагается расстрел. Расстреливают Феншо-Тримэйна через пару недель — за запрещённую Алвой вылазку. Душно, горько, солнце палит нещадно. Ричард слоняется по лагерю, в животе ворочается тяжёлый скользкий ком. Алва сам провоцировал генерала — и даже не пытался этого отрицать, и убил, и теперь смеётся чему-то с адуанами, треплет Моро по холке. Алве всё равно, и всем всё равно, и он, Ричард, будет следующим, кто вот так напорется на выставленный шип — даже никакой картины не понадобится. Ричард смеётся, и пьёт, и поднимает тост за то, чтобы господа Шеманталь и Коннер хотя бы лет за пять научились писать на талиг без ошибок. Ричард приобнимает за плечи епископа Бонифация и спрашивает, какой из грехов святой отец охотнее отпустит ему — грех эсператистской ереси или же гайифский. Ричард прыгает в седло — и приходит в себя, когда закат уже догорает, а кругом только степь, и он совсем один. Бириссцы где-то рядом, он чувствует. Тишь, ни травинки не шелохнётся, во рту горчит не то полынь, не то страх. Что ж, если он попадёт к бириссцам — в конце концов его, вероятно, отпустят. Уж тогда он точно вернётся в Надор — там самое место одноглазым, одноруким и оскопленным. Почему Надор стал таким? Из-за отца? Из-за матушки? Из-за Алвы? Или он, Ричард, один виноват: сбежал, не попытался даже разобраться, как управлять собственными землями, как сделать так, чтобы в сундуках водились монеты, в замке было тепло и надёжно, а люди не отводили угрюмо взгляды, сдёргивая шапки? Сбежал — и греет постель убийце своего отца, и ждёт, пока этот убийца предаст его самого… А теперь уже и предать не успеет. Если Феншо казнили за неисполнение приказа, то Ричарда точно расстреляют за эту самовольную отлучку. Конечно, при условии, что свои наткнутся на него раньше, чем бириссцы. Наверное, это хорошо. Да, хорошо, когда предать, отступиться просто не хватает времени. Дай ему, Ричарду, времени побольше — может, он сам обманул бы Рокэ, воткнул ему кинжал в спину или преподнёс яд в вине. Кто знает? Разве что Леворукий, а ему и у себя в Закате дел хватает. Сона идёт медленно, почти шагом. Голова Ричарда тяжёлая, хочется спать. Он лениво следит, как меркнут, выцветают тяжёлые кроваво-красные облака, делаясь гранитно-серыми, похожими на надорские скалы. Когда ему наперерез во главе отряда вылетает Коннер, всё ещё разобиженный дневным тостом, Ричарду хватает сил усмехнуться. До лагеря они добираются, когда становится уже совсем темно. Коннер докладывается Первому маршалу, а по бокам спешившегося Ричарда так и топчутся адуаны, поглядывают озадаченно: не то он арестован, не то по-прежнему офицер и начальник. Алва коротко кивает Коннеру и, не глядя на Ричарда, бросает: — Идите спать, юноша. Спорить смысла нет. Ричард забирается в палатку, задёргивает полог, стаскивает сапоги и колет. Земля уже остыла, приходится свернуться на постели, натянув одеяло по подбородок. Думать не хочется и не получается — ни о расстреле, ни о Надоре, ни об Алве. Сон наваливается каменной плитой, Ричард успевает задремать прежде, чем ощущает у себя на плече тёплую тяжёлую руку. — Откройте глаза, Окделл. И извольте сначала объясниться, а потом уж смотреть сны. Ричард растерянно моргает, подпирает голову ладонью. Лицо Алвы совсем близко, в рассеянном свете походной лампы оно кажется непривычно смуглым и жёстким. Брови сведены, тонкие губы сжаты — напряжённая линия рта вдруг напоминает Ричарду о матери, и его передёргивает. — Эр Рокэ, — бормочет он, — вы… уже идти, сейчас? — он пытается сесть на постели, но узкие ладони придерживают за плечи. Брови выразительно приподнимаются. — Куда идти, юноша? Вы успели соскучиться по одиноким прогулкам по степи? — Простите, эр Рокэ, — Ричард чувствует, что краснеет. — Я думал… мне казалось, вы собираетесь меня расстрелять. Алва шумно вздыхает, подносит ладони ко лбу, с силой проводит по векам. — Гениальная идея. Избавиться от своего оруженосца сразу после того, как нашёл его живым и невредимым. — Вам ведь не нужен оруженосец, — вырывается у Ричарда, — и вы казнили Феншо… — Феншо возымел скверную привычку бестолково рисковать чужими жизнями, — Алва пожимает плечами, — вы же пытаетесь неудачно распорядиться лишь своей собственной. Но, поскольку я всё-таки ваш эр, о чём вы не устаёте мне напоминать — вы задолжали мне объяснение. Что с вами происходит, Окделл? С того момента, как вы принесли мне присягу, вы только и ищете, как бы поглупее подставиться под удар. Вас настолько тяготит моё общество? Ваша северная Честь не даёт вам смириться с необходимостью служить негодяю и убийце? — К кошкам её, — буркает Ричард, откидывая голову, закрывая глаза. — Представьте себе, эр Рокэ, не всё на свете вертится вокруг вас. — Ну надо же! Я поражён и разочарован. — В негромком голосе слышны нотки веселья. — В таком случае, не поделитесь своей печалью? Ричард молчит, не открывая глаз. Если он будет молчать достаточно долго, может, эр Рокэ оставит его в покое, погасит лампу и ляжет спать. Тёплая ладонь вновь касается его плеча. — Двигайтесь. Ричард от удивления открывает глаза, видит Рокэ, опирающегося на постель локтем и коленом. Из хвоста выбилось несколько чёрных прядей, упало на лоб — и вид у Рокэ в рубашке такой домашний, что у Ричарда внутри что-то сжимается. Он двигается к тканевой стенке, давая Рокэ место, и тот забирается под одеяло, обхватывает Ричарда поверх рёбер, привлекая к себе, упираясь пальцами ног в ступни, щекотно поглаживая подошвы. Тесно, но так намного теплее. Ричард поворачивает голову, касается гладкой щеки носом, дышит в неё. Рокэ вздыхает сонно, довольно, сухие губы касаются скулы Ричарда. Так и заснуть. Ричард ещё какое-то время лежит, прислушиваясь к ровному дыханию, и совсем тихо произносит: — Я хотел бы быть из простой семьи. Рокэ вопросительно хмыкает. Не спит он, не стоило и надеяться, и слух у него как у закатной кошки… Пальцы легонько поддевают подбородок Ричарда. Ричард выдыхает: — Тогда вы бы могли за службу дать мне дворянство. И у меня было бы новое имя. Как же глупо звучит. Лучше всего, наверное, отвернуться и сделать вид, что засыпаешь, не слышишь ответа. Рокэ тихо смеётся: — Я бы тоже не отказался от нового имени. Собственно, я его взял однажды. Как-нибудь расскажу. Это было занятное приключение, но теньент Рубен Аррохадо так и не перестал быть Рокэ Алвасете, сыном соберано. Тогда меня это огорчало и злило. — А сейчас? — А сейчас я стараюсь не портить себе кровь из-за вещей, которые нельзя изменить. Мы — те, кто мы есть, включая нашу семью, воспитание, форму носа, привычку пить «Дурную кровь» натощак или валяться в постели до часу пополудни… Да ты лучше меня это понимаешь. Ричард мотает головой. Под веками щиплет едко и колко, пальцы сжимаются в кулаки. — Понимаешь, — мягко повторяет Рокэ, ладонь поглаживает макушку, затылок Ричарда, спускается ниже, к шее, поддевая волосы. Ричард крупно вздрагивает, с трудом раскрывает кулак, шарит под одеялом, ища пальцы Рокэ, тонкие и сильные. Свои и чужие пальцы сходятся в замок, стискиваются до боли. Дик чувствует, как натягивается кожа там, где шрам, где Рокэ вскрыл нарыв. О стольком нужно расспросить Рокэ. О его доме, родных, об Алвасете, откуда он привёз свои тревожные, полные веселья и отчаяния песни. О том, какая боль грызёт его — и как ему удаётся её укрощать. Столько всего о себе хочется рассказать. А вертится в голове почему-то одно — и сказать удаётся не сразу, Дик на пробу шевелит сухими губами, прочищает горло. — Отец уехал, — тихо говорит Дик. — Не вернулся. А я ждал. Рокэ кивает в темноте, прядь скользит по щеке Дика. — Они все уехали, — еле слышно отзывается он. — И не вернулись. Остались — мы.