Не страшно

Сквозь багряный туман нечеловеческой боли Вите виделись призраки. Соня, милая живая Соня, улыбалась ему из самого темного угла и ласково шептала: −Витенька… Милый… Вот мы и свиделись. Виктор тянул к ней дрожащую окровавленную руку, на которой больше не было ногтей. Тянул в отчаянной безнадежной попытке почувствовать живое тепло. От страшного усилия в глазах потемнело. А когда прояснилось, Сони больше не было. Она ведь лежала там, в степи – под сухим деревом с повязанным на ветку красным платочком. Милая-милая Сонечка… Скоро свидимся. Тонкие холодные пальцы легли на лоб, ласково перебирая спутанные окровавленные волосы. Витя распахнул глаза. Над ним склонялась незнакомая женщина, такая же бледная и полупрозрачная, как и Соня. По худому лицу, прямо из темных глаз, текли густые багровые капли. Тонкие губы улыбались мягко и ласково. −Все хорошо, милый. – шептала женщина. – Все будет хорошо. Не бойся. Я буду рядом. Холодная рука все гладила и гладила обожженный лоб. Виктор закрыл глаза, сдаваясь на милость темноты и этой женщины, что плакала над ним кровавыми слезами. −Мама… − беззвучно прошептали разорванные губы. – Мамочка… Женщина склонилась над ним и коснулась поцелуем лба. −Не бойся. – прошептала она. – Я рядом. А Виктору слышался мамин голос. У Любы больше не было сил кричать. Только сипло и страшно хрипеть. В груди что-то сильно и больно кололо, словно кусок ребра. Люба почти молилась, чтобы это было так. Чтобы этот осколок пронзил, наконец, упрямо стучащее сердце. Чтобы не было больше этой смертной муки. Чтобы не было мерзкой рожи Соликовского. Ее дернули за правую руку. С силой припечатали ладонь к раскаленной печке. Боль дошла не сразу. Сперва донесся тошнотворный запах паленой плоти. Люба все-таки закричала. Холодные руки обняли за плечи. К виску прижались неожиданно мягкие ласковые губы. Люба осоловело вскинула глаза. Правый совершенно заплыл. Но левый все еще видел. И низкий потолок камеры, и залитую ее кровью стену и пьяную свинью Соликовского с кнутом в руках. Не видел только чужих рук. Но они были. Мягко обнимали, и будто вся боль перетекала из ее искалеченного тела в эти руки. −Тише, Любонька, тише. – шептал на ухо женский голос, так похожий на мамин. – Все будет хорошо, Любонька. Люба коротко сухо всхлипнула. Кажется, она окончательно сошла с ума от пыток. И это сумасшествие было во сто крат желаннее разума. Сергею мерещились мамины руки. Будто мама вошла в это адское местечко и гладит-гладит разбитую голову своего непутевого сына. Нежно проводит пальцами по кровавой борозде на шее, и боль уходит. Касается узкой ладонью глубоких рубцов на спине, и они послушно закрываются. Сергей тянется к этой смутной ласке и не помнит, не желает помнить, что руки у мамы всегда были натруженные шершавые и горячие-горячие. Из Улиных глаз текли слезы, а изо рта кровь. Ноги казались одним сплошным сгустком боли. Изуродованные обожженные. Истекала кровью пятиконечная звезда на спине. Папа… Папочка… Как же больно и страшно… Как же хочется умереть, лишь бы не чувствовать ничего. Узкая ледяная рука огладила лицо, вытирая слезы и кровь. Уля широко распахнутыми глазами смотрела на незнакомую бледную женщину. Женщина склонялась над ней и плакала кровью. Точь-в-точь как они все. −Я рядом, Уленька. – мягко улыбалась женщина. – Я всегда буду рядом. −Уля! Чужое лицо переплавилось в окровавленное перекошенное личико Тони. Уля с трудом проглотила плотный комок в горле и расплакалась вслух. Олег не чувствовал ничего. Ни холода каменной стены, ни боли в сломанных пальцах. Ничего. Только мамину руку в длинных все таких же легких волосах. Мама обнимала его странно-холодными руками и шептала: −Спи, хороший мой, спи… Ване мерещилось странное. Без очков, с заплывшими от побоев глазами, картинка немилосердно расплывалась, но бледная женщина с окровавленным лицом виделась удивительно четко. Она словно была прямо здесь. То гладила по голове бредившего Олега Кошевого, то обнимала трясущегося и подвывающего от боли Толю, то подолгу сидела у изголовья Тюленя. Женщина была высокой худой, в армейских галифе и почему-то широкой белоснежной нательной рубашке. Длинные черные волосы водопадом стекали по спине и узким плечам. Из темных глаз текла кровь. И руки… Какие у нее были руки… Холодные, словно и не живые вовсе, они почему-то дарили облегчение. −Пожалей меня… − со стоном вырвалось у Вани. – Желя… Никто в камере не услышал его, кроме женщины. Тяжелая Ванина голова опустилась на ее худое плечо, прикрытое лишь тонкой тканью рубашки. К слипшимся от крови волосам прижалась щека. Ваня не чувствовал лишь одного – дыхания женщины. −Дети… − еле слышно говорила женщина. – Бедные дети… Я рядом, милые. Я всегда рядом. Она сидела рядом в трясущемся, продуваемом всеми ветрами грузовике. Виктор чувствовал ее плечо рядом со своим. Сжимал руку Ани, прижимался щекой к щеке Тюленя, но всей содранной кожей чувствовал ее. −Не страшно… −Не страшно... −Не страшно… Черные глаза вдруг оказались совсем рядом. Тонкая рука отвела со лба волосы. Бледные незнакомые губы обожгли поцелуем. Таким же холодным, как и степь кругом. Виктору больше не было холодно. Виктор выпрямился на краю шурфа, привычно прикрывая острыми плечами Любу и Аню. Рядом стояли Серега и Ваня. Друзья-товарищи… Милые друзья. Теперь точно не страшно. Им больше никогда не будет страшно. Ренатус поежился от пробирающей до костей метели и усмехнулся ему, Виктору, в лицо. Витя дернул уголком разбитого рта. Ему было так больно просто стоять. Но ребята будто подпирали своего комиссара плечами. А на спине лежали уже знакомые и почти родные узкие холодные ладони. Рука Ренатуса медленно поднялась, давая отмашку. Аня изо всех сил стиснула ладонь Виктора. −Мама… Кто это прошептал? Кажется, Люба. Косая автоматная очередь походила на удар плетью. Уж их Виктор за последние дни вытерпел предостаточно. Над головой взметнулось белое, равно похожее и на густую метель, и на белое кружево, и на плотную ткань савана. Черный зев пропасти приготовился сожрать брошенных ему на съедение. Но никто этого больше не видел. Черноволосая женщина на дне шахты обнимала маленьких героев и плакала-плакала горячими кровавыми слезами. Ренатус пошатнулся. Сильный порыв ветра бросил в лицо горсть снега, острую, как стеклянная крошка. До боли рассек веки. Немец со сдавленным чертыханьем прикрылся рукой, потер саднящее лицо. А когда выпрямился, на краю шурфа стояли двое. Две одинаково черноволосые женщины. Одна в белой рубахе, вторая – в потертой советской гимнастерке. Видение длилось всего мгновение. Метель взвыла голодным волком. И в этом вое совсем не склонному к мистицизму Ренатусу почудился надрывный женский плач. И еще кое-что. Такое же пронзительное и страшное. Именно так завывали реактивные снаряды русской артиллерии. Далеко-далеко от Краснодона женщина в распахнутой шинели с петлицами полковника государственной безопасности вытерла тыльной стороной ладони глаза. Бледная кожа окрасилась алым. Над руинами Сталинграда бушевала метель. Билась в агонии 6-я армия вермахта. Советский Союз, носящий людское имя Асса Леденёва, обнимали за плечи сестры-плакальщицы Карна и Желя. −Отомсти за своих детей… Отомсти… − шептала метель, белым платком покрывая и без того белоснежные волосы. −Отомщу. – тонкая рука лежала на рукояти пистолета. – Клянусь… Суровая метель обнимала свою страну, ласковая к родным и беспощадная к врагам.