Названная сестра

… Насколько отвратительны бывают люди? Правду говорят, что можно долго смотреть на воду, огонь. Особенно — на огонь, охватывающий того… подонка. Ева бы смотрела, не отрываясь. К чёрту, что он мирный житель, к чёрту, что мирного жителя убивала она впервые. …Не такие они и разные. Наглые. Бесполезные. И горят одинаково. Её тихо затрясло. А, может быть, потому, что устала видеть и сеять смерти? А те, кто всегда отсиживались в тылах — вот, на что способны простые люди. Она их защищала — ему подобных. А стоило?… Стоило, — наверное, — признать — не только для них были те минуты с привкусом власти; даже если крики отморозков сдирали, пусть не жалеющую их, душу, Ева оставляла за спиной причину своего довольства. Дьявольский сарай надёжно заперт — и лёгкая усмешка коснулась её плотно сжатых губ. Я терплю — и ты терпи… бедолага. Что бы я ни решила — ничего с тобой хуже уже не будет. Куда пристроить девчонку? Лесную ведьму должно это беспокоить?… Правосудие должно быть слепо, вот и люди не должны догадаться, кто творит это правосудие. Если бы она занялась освобождённой девчонкой, люди смогли бы догадаться, кто есть Лесная ведьма. Хотя, может, они проявили бы безразличие. Почему девчонку до сих пор не нашёл никто другой?… Ева задумалась, но только что-то скребло на самой кромке её сознания. Девчонка, что не сумела бежать за — дни? месяцы? или годы?… — куда ей идти? Уж точно не сейчас, пока решается её судьба в этих безнадёжно глухих деревянных стенах. Дверь заперта надёжно, самой же Евой — тайна её личности не исчезнет, а урод-фермер догорал под невидящим, но тлеющем в ненависти льдистым взглядом, констатирующим, что тот чужак был последним, в чьих глазах её образ не замутнён. Память девчонки очистится — ни к чему ей помнить об этих ужасах, как ни прекрасна сцена возмездия и героиня. И пусть не входит в привычку вжиматься в угол, и разражаться полным ужаса плачем — хотя и жаль, что она не запомнит Еву такой. Зато травма не наложит ей отпечатки, как те, что уверенная в своей силе стирать Ева нанесла, в принципе позволив ей это видеть. Наверняка теперь стоит терзаться совестью за неготовую к вечным жертвам душу? Ха… ха. Нет же, что и… забавно. Она не кричит. Это и волновало. … Не в том плане, что Ева сомневалась в правильности реакции бедолаги. На миг даже стало спокойнее, когда Ева обернулась и поняла, что с той всё в порядке, — но сердце пропустило удар: те глаза, неприкрыто-восторженные, обращённые на неё… Даже долгие взгляды, которыми порой Еву одаривали родители и односельчане, выражали облегчение и довольство. Не опаляли жизнью и восторгом, как взгляд девчонки. Худенькое лицо, даже выступающие рёбра — Ева отчётливо помнила её как замарашку с потухшим взглядом, и ожидала, что та зажмётся. Не загорится. Девчонка… — да какая, к чёрту, девчонка, — примерно сверстница: это ощущалось теперь острее, когда она загорелась жизнью, без тени малодушного страха… Обычно Ева стирала память прежде, чем с нею бы решились заговорить, — но между ними не возникло неловких заминок. Ни тени отвращения, — кто б подумал, что её грязное ремесло та разглядит прекрасным? Ведь трупный дым впитывался в платье, в волосы, в плащ, преследовал примесью тревоги и отвращения, но и — горделивым счастьем, что прах обращался к праху. И девушка это напомнила; её интерес, без припадков истерик и саможалости, разгорался так, что Ева и не заметила, как тёк разговор, почти забыла, что так и держала её в закрытом сарае полураздетой. Смутилась. И это смущение впервые за долгое время — не напоказ. Не потому, что защищать людей — её долг; не потому, что приходится отыгрывать роль невинной торговки. Просто поделилась с нею плащом. Своим. Предлагать одежду насильника неуместно — сама Ева бы никогда не желала её надеть: ничего, и кусочка греющей ткани на её плечи не должно лечь от таких, как он. И можно опустить, что Мета была другого мнения. Можно опустить, что сама стала о ней расспрашивать, вместо будничного равнодушия, узнав так имя. И то, что Мета совсем не помнила ни родных, ни друзей. … Знакомо. Было лишним стирать ей память ещё раз. Жизнь стоит помнить даже в худших её моментах. Может быть. Не оставалось колебаний, что Мета должна перебраться в Нему. То Ева решила ещё до разговора с приёмным отцом, покупая девушке из своих денег красивую, хоть на собственный вкус, одежду, будто на куколку. Ведь Мета — борец, а, раз так — обязана стать её ученицей. А Мета горела этой идеей. Хоть и не во время стояний на рынке, — недружелюбный и пылкий взгляд временами пугал бедолаг могера. Но, к счастью, не только их — и глаза Меты сверкали ярче, с тех пор, как Ева, натренировав её, всё же решилась брать с собой на охоту. Пусть порой девушка боялась лезть на рожон, её подстёгивали злость, азарт, и одобрение в глазах Евы. … Так было даже спокойней, чем оставлять Мету в селе одну. Насколько отвратительными могли быть другие крестьяне? Ева больше не знала. … Всё-таки Мета такая девчонка. Чем чаще это стучало в голову, тем больше заботы отдавалось именно ей, без оглядки на статус дочери вождя и идеи, будто забота должна доставаться всем. Ева гуляла средь свалок трупов уже без ноющего чувства, что все, кого она так или иначе знала, обречены. Она сама их обращала в ничто. Ничтожных. А Мету, похоже, радовал сам процесс. Порой даже было противно, особенно помогать отстирывать растекающуюся во все стороны кровь, заливающую, в основном, и без того алое платье Меты. Но в хищных глазах Ева видела жизнь и радость. И можно перестать отрицать, что, убивая, не испытывала то же самое. Всё чаще она присоединялась к веселью Меты, насмехаясь над грязью тех, над чьими трупами возвышалась; и, может, Мета отчасти была такой, как они, отвратительно жестокой и порой слишком несмелой для решительного рывка, — но именно она смотрела на Еву так, как никто другой. Мета опаляла её холод страстью, хищной грацией, её искренность, поддержка окружали… теплом. Тепло — то, что едва доступно очередному разбойнику, но — вдруг — оказалось доступно Еве. Было ли что осмыслить, кроме пошатнувшегося высокомерия? Естественно. Люди продолжали нуждаться в её защите, особенно Мета, и, пусть отребье чем-то может напоминать Мету в безродности, во влечении к злу, разбою, они ошиблись, выбрав не ту сторону. И та ошибка дорогого им будет стоить — Ева не позволит навредить Мете, не оставляя на то права и за собой, оставив планы воспитать ученицу себе под стать. Мета прекрасна без примесей эго Евы: верна и свободолюбива; за месяцы новой жизни она едва ли полюбила возвращаться в Нему, куда больше ей нравилось жить в лесу, посещать другие селения, — а Ева порой и знала их лишь едва. Пробовать жизнь — больше не в застенках, — в свободе бега. И становилось всё сложнее отстирывать платье от потёков пугающей односельчан крови. Как отрицать, что вовсе не хотела бы их пугать. И видеть. До зимы они предпочитали делали привалы, — или напрашиваться на ночлег в сёлах по соседству, но лишь когда близились морозы: людям Мета не доверяла. А образы обезображенных трупов, полуночного медведя Ева старалась гнать прочь — важнее всего стал восторг в глазах, что чувствовались родными. Как по-медвежьи крепкие объятия, непривычно искренние разговоры, даже о медведе во мгле и спасших от него лесных духах, даже если история могла показаться несерьёзной, глупой и выдуманной, — но Мете не показалась. Как факт, что, несмотря на некоторую робость и склонность к бегству, Мета не имела привычки давать слабину перед ней, и, как бы ни желала блуждать по свету, не отходила без предупреждения далеко, и помогала даже в самых скучных её занятиях. Отцу это мало нравилось, но… Какая ей теперь разница? Что думали о ней посторонние теперь люди? Когда отпускали одну — на работу, и на войну, — чему принадлежали их мысли? Они могли… когда Ева терпела жизнь в постоянных схватках, они даже не помогали её работе. Они только усложняли её — как жаль, но приходится проверять, с некоторых пор, что прячут фермеры в их сараях. Один, так помнится, скрывал ту, кто стала для неё счастьем. И Ева имела полное право её забрать. Живя лишь от работы и до работы, она едва не проглядела её. Как жаль, но раньше своей печалью не приходилось ни с кем делиться… Однако, слепота больше ни к чему. И незачем мечтать о тихой жизни в "уютном" домике, — сама мечта казалась теперь чужой. Но правда в том, что именно отец взрастил в ней гордость, которую Мета теперь питала. Как учил отец, её враги по сей день рассыпались в пепел. А Мета — учила её любить. Да… любить. Войну. Особенно с тех пор, как Мета открыла в себе подчинять мужчин. Промывать мозги — это грязно, но не грязнее, чем делать человека куклой. Ах, есть ли какая разница? Это только Еве теперь решать. Ведь её план так амбициозен. Способность влиять на людские умы шла рука об руку с талантом Меты их подчинять — так создавалось ополчение, войско двух ведьм. Но приходилось задумываться — может быть, их счастливый конец ещё не настал? Ведь конец мог стать гораздо счастливее: извлекши опыт, можно было обратить свои взоры на службу в королевской армии, получить чин, выше деревень, что обрели защиту благодаря ей с названной сестрой. Ведь «Белая армия» для них уже не угроза, зато, совсем близко орудует Апокалипсис — и, может, именно Ева поможет найти на него управу. Раз суд и следствие укоренились на этих землях, — а именно так крестьяне нарекли её власть, раз не могли ей сопротивляться.