Уроки японского

      — Ну, голубушка, чего диктовать будешь? Стряслось что? — Екатерина соскакивает, выявляется как солнца луч: то с одного места небеса сполошит, то с другой. Дорофея руку к подбородку подставляет, серьёзно чего-то. Не то, чтобы не решается — обдумывает первым делом. У неё для всех языки разные, нелегко подсовывать туда приманки, отзывать назад и с обманом довольными оставлять. Не забыть бы о тонкостях, местных выражениях и слегка неясный для русских порядок слов. Английский? No problem. Французский? Je suis réglo. Украинский? Разучивалась пару раз и вернулась к нему же. Но, если вдруг оказался друг, то бишь японский, пиняй на себя. Кате удавался он, договариваться с ним, им же объясняться, а у Достоевской шло тяжело. Так Федора и пояснила проблему. Задумчивый вид теперь должна принимать Катерина, та переминалась с ноги на ногу. И вовсе не от нервов, её весёлость, настрой прикладывались на любое дело.       — На японском уметь балакать надо, предрасположенность иметь, — Катерина потягивается, одним глазком высматривает сосредоточенную Дорофею. Выглядит неважно... Ей переговоры очень важны, иначе крах. Кате важна Дорофея. Гоголь, соскальзывая, сходит с покачивающегося положения. Заботливо покрывает своей Гоголевской шанелью, через мантию чувствуя сжимающиеся мышцы и нашептывает своё — всегда так: велит как поступать, как бы ей пришлось выкручиваться, и Достоевская слушает. Каждой в этом злом мире нужна подсказка, и бедная Федора не исключение. В понимании у Катерины «бедная» — не заспанная, не сытая, в нанотехнологии свои таращится, зрение портит. Такая она сейчас — бедная. «Я делаю дела» никогда не принимается, где-где, а здесь аргументы Достоевской идут так-сяк, через раз, мимо, где получается — Катя целенаправленно покрывает как в картах, где нет — не доходят толком. «Ела сколько раз за день?» — присудить уже все очки можно Катерине в этой непростой игре. У Гоголь уж всё в понимании относительно, это ясно как день.       — Уроки? — Дорофея смотрит недоумённо, дослушав женский шёпоток. Гоголь думает, что дело в том, что она не была достойной учительницей, у неё вверх тянутся уголки губ за счёт нервозности. Неужели? Нет, про недостойную ученицу она наслушалась вдоволь и про недостающую извилину, отвечающую за умолкание, но чтоб так... Ложь и притворство! Екатерина Гоголь лучший учитель! В прошлый раз её объяснения звучали вполне сносно. На взгляд самой Гоголь. Или дело в её порывах? Преподавательницы могут быть такими неусидчивыми? Им дозволено это? Екатерина несомненно столкнётся в пропасть, если Дора не засчитала её шутки про «японочные» театры и несмышлённость и наивность японцев.       — Я не против, — кратким ответом Федора снимает все сомнения, которые навыдумывала Екатерина, как сбрасывает одеяло с тяжело просыпающейся тушки. Скидывает, словно же столкновение вскрика и утекающей жизни. Хм, насколько неуместны сравнения с жертвами?       — Славно! Сыграем после в пристенок.       — Распутиным зачиталась?        Гоголь громогласна, она хохочет.       — Но как ты собралась выделять на то время? У нас одни миссии на носу.       — У нас, душа моя, японский на носу. На твоём, — щёлкает по размеренной горбинке напротив Катерина. — Не забывай, кто я. Распределю всё так, что меня не узнаешь!       — Нет, я хочу оставить тебя такой, — Дорофея немедля запускает руки в светлые волосы и рассматривает изумлённое лицо, зазубренных наизусть черт. Ей несомненно нравится трогать их. Может, ещё эта реакция?       Такие моменты заставляют Гоголь терять дар речи. Что это? Месть за опрокинутую любимую тарелку? Сумасшествие, которое она примет с распростёртыми объятиями? Екатерина не может не повиноваться, не следовать за своей близкой, не застывать как привидение, когда она касается по-другому, говорит по-другому, смотрит. Смотрит иначе как сейчас. Они перестали зваться подругами ещё тогда, когда поняли, что название не подходит под то, что у них — знакомая не заглядывает к знакомой на обед, забирая у неё все взгляды, удивлённые и резкие, ни одна mon amie не накручивает прядку другой на палец, глядя неизмеримо чутко.       — Господь, у тебя руки как всегда.       — Стоит вплотную и ещё что-то лепечет...       — Эта твоя кожа необъяснимая.       — У нас была целая греющая батарея, Дора.       — Зачем нужна была батарея, если ты сама огненная? — подколола.       — Благо смогла обогреть.       — В тринадцать ты растолковала это как комплимент. И заменила на огнеопасную.       — В тринадцать мне не двадцать шесть. И я всё ещё могу это сделать.       — Боже упаси.       У Федоры смех звоночек, никуда он не ушёл, припаянный, и Катерина ничуть не изменилась — всё так же продастся за него.       — Ты моя девушка-болезнь.       — Девушка-болезнь? Это предверие твоего зловещего анекдота о анемии?       — Ведь я переболела ветрянкой, но тобою всё ещё больна.       Не почудилось ли? Нет — Федора отвела взгляд и проглянувшее смятение застало её врасплох. Она постаралась вернуть себе непоколебимость в ту же секунду. Привыкла быть одинаковой. А кому как не Катерине нравится разнообразие?       — Ты так делать перестань. У меня всё из рук валится.       Гоголь не отвечает, думает, что где-то ей за это зачтётся. В добротной спальне, в постели обеих, прикрытыми лунной стороной или полуночными похождениями вдвоём. Всякая плата будет безмерно приятна.

***

      — Вашу ручку, фрау-мадам! Я урок Вам первый дам.       — Надеюсь, их будет достаточно.       — Уроков?       — Поданных рук.