В огне

      Силко тяжелый. Не такой тяжелый, каким она себе его представляла (да и не могла себе такого представить, ведь это он, Силко, вечно таскал ее на плечах, когда Джинкс была еще ребенком, который, впрочем, вел себя как озлобленный дикий звереныш после случившегося с Вандером), но и не слишком легкий — несмотря на изменения в ее теле, тащить на себе мужчину в полтора раза больше нее самой оказывается задачей не из простых: быстрый бег по грязным улочкам Зауна вызывает у Джинкс одышку; она замедляет шаг на мгновение и тут же бросается вперед.       Силко холодный. Не такой теплый, каким она привыкла его чувствовать, когда тот отгонял ночных монстров от ее кровати или когда Джинкс сидела у него на коленях и иногда трогала там, где было дозволено только ей, но и не такой холодный, чтобы посчитать его мертвецом, вычеркнуть из памяти и похоронить в пропитанной токсинами земле. Она перехватывает свисающую ладонь Силко, сжимает ее (да так, что если бы он мог почувствовать, было бы больно), чтобы ощутить его присутствие рядом, сверлит неестественно розовыми глазами и подносит к губам для едва заметного прикосновения вместо извинения.       Джинкс притаскивает его туда, где она думает, что Силко (вернее то, что от него осталось) сможет получить помощь — в лабораторию к Синджеду. Здесь грязно, еще грязнее, чем в «Последней капле»: совершенно неподходящее место для Силко, привыкшего создавать подобие чистоты в своем кабинете, каждый раз журя Севику за кровь на ковре. Тот смотрит на них скорее обеспокоенно, с явной печалью в здоровом глазу, нежели удивленно: он наверняка слышал то, с каким треском ее хекстековая ракета влетела в здание Совета — на улицах обоих городов практически сразу началась паника.       Война, которой никто не хотел, стучалась к ним в окна, и виновата была в этом пронизанная искаженным «мерцанием» девчонка.       Она кладет Силко на некое подобие операционного стола, больше похожее на спаянные вместе металлические подносы, которые используют в столовых для заключенных в «Тихом омуте» — Джинкс никогда там не была, но слышала, как разукрашенному татуировками бугаю (она постоянно забывала его имя, если вообще знала) из сподручных Силко пробили таким предметом голову. Синджед закрепляет лоб Силко ремнями, как недавно закреплял лоб самой Джинкс и говорит что-то о том, что это может не сработать «как в прошлый раз».       Выставленным вперед пистолетом Джинкс без слов говорит ему, что тот должен сделать все, чтобы это сработало. Старого ученого не волнуют угрозы: наверняка он думает, что черт бы побрал эту сумасшедшую семейку — вчера вытаскивал с того света девчонку, а сегодня — ее нерадивого названного отца…       Синджед не спорит с Джинкс, когда та не терпящим возражений тоном говорит ему, что не собирается никуда уходить, а та в свою очередь не спорит с ним, когда тот выделяет ей место недалеко от операционного стола, чтобы Джинкс могла следить за Силко, словно птица на жердочке (как она всегда и делала, подслушивая под потолком его иногда не самые миролюбивые разговоры).       Время тянется медленно, немыслимо медленно. Все перестает иметь значение (шум за стенами лаборатории, людские крики, звуки выстрелов, да и весь чертов город в огне) кроме Синджеда, колдующего над бездыханным телом Силко и стука вытащенных из холоднеющей плоти пуль об каменный пол.       Когда Синджед вводит инъекцию, Силко не издает ни звука, только его янтарный глаз полностью меняет свой цвет на ярко-фиолетовый под стать «мерцанию», и у Джинкс в голове крутится только одна мысль — о том, как она прикончит старика за то, что оказался бесполезен. В молодости Силко делал то же самое с теми его приспешниками, кто не оправдал ожиданий. Она ломает ноготь с потрескавшимся маникюром об крышку стула, когда тело, лежащее на холодном металле, вновь становится человеком и издает хриплый вдох.       Джинкс подбегает к нему так быстро, как только может, отталкивая Синджеда с пути, пачкается в крови Силко, в разлитой фиолетовой жидкости, но убирает со лба ремни, обхватывает дрожащими пальцами острое лицо и плачет, будто снова, и только рядом с ним, может чувствовать себя нормальной.       Может чувствовать вообще хоть что-то.       Силко тяжело приподнимается на локте и едва слышно дышит: он не верит в то, что живой; не верит в то, что видит перед глазами Джинкс (живую, но все такую же плачущую). Когда первичный ступор проходит, а его набухшие вены у здорового глаза наполняет фиолетовая жидкость, Силко обнимает Джинкс сам, со всей силой прижимая к вновь обретенному телу, и позволяет ей себя поцеловать: она сама впечатывается в его губы точно в спасительный оазис посреди шуримской пустыни, не замечая стальной привкус крови.       Она отрывается только тогда, когда собственный плач становится громче людских криков за стенами убежища и звука воды в кране, в которой Синджед моет свои скальпели. И шепчет, будто рассказывает свой самый большой секрет:       — Я все еще… идеальна для тебя?       Силко не говорит ничего, только заключает голову Джинкс в своих ладонях и смотрит в ее яркие розовые глаза: он отражается в них — смерть успела тронуть его сильнее посеревшую кожу, глаза оттенка «мерцания» пугающе горели во тьме лаборатории.       К нему в голову приходит фраза из какой-то книги, которую он читал в юности. «Мы будем монстрами, отрезанными от мира, но благодаря этому мы станем только ближе друг к другу».       Совсем рядом за стенами гремит взрыв.       А потом еще и еще один, пока потолок не начинает осыпаться.       Война на пороге. Город в огне. Монстры заняли их тела.       Но они все еще есть друг у друга.