Нечувствительный

Ключ лежит в ящике. Даже в ночи его не найдет лишь ленивый. Сквозь плечи халата Рубена просачивался тяжелый от влаги свитер. Словно живой маяк, капюшон, ловя каплю за каплей, плавно бдил из стороны в сторону. Поверх туманной глуши изредка выглядывал бледный месяц и устало наблюдал за незваным гостем. Еще так молодо и нелюбимо воспоминание о сонном Себастьяне, где тот подло прикладывает горячий бортик кружки к бескровному предплечью, и шипение в ответ — от боли или злости — оставляет на лице Себа довольную усмешку. — Ну по-человечески же просил внутри подождать, — с отдышкой плевал себе под нос недовольный Себастьян, с трудом осиливающий тоскливый холм. За его спиной маячило отрешенное поместье с голыми окнами и заунывным внутренним двором, что еще недавно радовал бархатными астрами и лианами настурций. В такт сбивчивым шагам Себастьяна подмахивал керосиновый фонарь, оранжевое и густое, словно повидло, тепло которого обдавало хмурый пепел лица заревом. Заревом, что чуть не сожрало вместе с разумом и плоть. Заревом, что, как и убило, могло и спасти, сгори Рубен там до отведенной назад головы и согнутых рук у такой же, как и все тело, черной груди. Но черной только снаружи, ведь труп сестры хоть и стыл в одиночестве, не стало двоих. Едва свет настиг продрогшего Рубена, последний засеменил по мощеной тропе в одиноко стоящую хижину. Невысокую каменную кладку щедро укрывал мох, и поросль травы на стыках при каждом дуновении убаюкивающего ветра податливо колыхалась, словно росла из самого холма. Пущенный ранее в ход ультиматум лишил Себастьяна даже взгляда в свою сторону, но теперь он хотя бы знал причину. Последний месяц Рубен вскрывал гнойники. То странное, кипящее в нем и бушующее, бесстыдно свирепствовало, не находя преград. Обыкновенной странностью считалась совокупность не гниющей плоти с разлагающимся сознанием, кусочки которого хранились в Себастьяне, словно в формалине. Хозяину они принадлежали как заводной шкатулке ключик. Не было разрывающегося от крика горла, громких слов, он был в тихом плену, связан по рукам и ногам безмолвным предателем. И, когда Себастьян чувствовал, говорил или в очередной раз смеялся, Рубен был рядом — мысли его были далеко, бестелесное поглощало и издевательски влекло исчезнуть. Будучи в неведении, Себастьян слепо делил совместные воспоминания в одиночку. Рутинная напряженность в плечах подкреплялась бегающими от окна к полкам, с мензурок на трубки зрачками, величиной с колючую сливу. Лукавые буквы, словно клубы дыма, растворялись, и ловил он их уже налету, с титаническим усилием и утерянной способностью думать возвращаясь к листу, белому, как и он сам. Броситься с головой в омут хитросплетений и обиняков равно нырять с булыжником у груди — остается только облизываться. Несмотря на внешнее сходство с порванной струной, ему хватило смелости, а со слов Себастьяна, даже наглости, провести черту между разнюхивающим носом и не его ума делами. Уговор есть уговор, однако неподатливость Себа походила на слепую старуху с клюкой. Поэтому вечером накануне Рубен получил в лоб безоговорочный цугцванг в виде угрозы самостоятельного разбирательства и признания по доброй воле. Фалангой пальца Себ впечатался между строк учебника, за которым в водящем за нос спокойствии лампадки сидело сгорбленное средоточие пришпоренной страхом тоски. Долгие часы грудь его почти не вздымалась, стиснутая присутствием невидимых когтистых лап. Затылок обжигало нечеловеческое дыхание. Только рука, подпирающая налитый свинцом профиль, со слабой нежностью норовила съехать по темному глянцу стола. По самолюбию ожидаемо резанул красноречивый вопросительный взгляд, но при столкновении с твердолобым задирой, которого так любил играть Себ, Рувик отчасти обнажал сердце. Иногда свое. — Уж очень проверить хотел, соберешь ли в одну точку свои зенки, — шершавой кожей ведя по странице, он ухмыльнулся, а завидев вновь поникшие глаза, швырнул книгу в стену. Распахнутая настежь дверь содрогнулась. Пока шматки грязи с ботинок летели в стороны, каждый удар сопровождался звонким грохотом, заставляющим Рубена непроизвольно вздрагивать и отклоняться назад, ко входу. Замшелые стены перешептывались со стойким запахом гнили и ладана, крадущимся откуда-то со стороны комнатной перегородки. На опущенных руках вздулись зеленые жилы. Удушая и сковывая, заставляя ступать босым по ребру раскаленной стали прожитого, в горле засел смрад. Плечо обжигающим холодом коснулось металлической опоры, парализуя нутро пульсирующим покалыванием, пока не стало приносить удовольствие. Но так же с бесовской внезапностью шум исчез, и Рубен ощутил уже горячую ладонь, что, упираясь в спину, скрыто подталкивала к продолжению. От Себастьяна несло табаком вопреки несостоявшимся беспочвенным ласкам. Пальцы, еще не коснувшиеся кроткого лица, изящно отводились прочь беззлобным, но ранящим движением. Приподнятые лопатки в исступлении содрогались, изнутри раздирая кожу, пока крепкая ладонь с огрубевшими пальцами хищно кралась вдоль рубцов. Себ, рассматривая, гладил его кисть, улегшись поперек бедер. Попутно Рувик, избегая ласки, рассказывал, как ему приходилось разрезать напоминающую перепонки кожу на пальцах. Сросшиеся в рубце и одеревенелые, они не подчинялись ему как прежде, словно пришитые с другого человека. Он замогильно посмеивался над натужными и жалкими попытками тела спастись. Тело ведь не просто хотело жить дальше и решило, что имеет право хотеть жизни, оно единственное не имело выбора. Говорил, что организм не знает о смерти, как бы та не дышала в затылок, и всегда непрерывным потоком прогнозирует успешное действие за действием, задачу за задачей, даже если проваливает предыдущие, как шавка, лающая через забор. Даже после последнего вдоха будет клетка, нацеленная на продолжение, которая просто не знает о гибели хозяина, о ее бессмысленном закольцованном пути. На что Себ, принудительно сброшенный с себя Рубеном, отпускал остроты, в глубине радуясь будничному тону в непростых для него вещах. Несомненно, он добивался диалога потом и кровью. Из зашуганного царапающегося кота он, терпеливо и методично выхаживая, исцелял его, попутно ощущая, как его собственная боль подавляется агонией Рубена. Тот сидел тоскливо напротив завешенного толстым тюлем окна. Матово-молочный свет просвечивал сквозь плоть, и выступающие ребра, как толстые прутья клетки, сжимались и расширялись. Без узника, без надзирателя, она, запертая изнутри, существовала лишь в себе, поглощена собой и обращена на себя. Где-то в ногах рубцовый панцирь отбывал свое последнее телесное воплощение, превратившись в скорбный прах. То было почвой для новых оков. И, когда взгляд Рубена опускался, не в силах смотреть вперед, из праха росли чернильные стебли, оставляющие на полотне кожи, что еще не ощущала грязи и неги, уродливые багровые следы. Себастьян не умел давать меньше, сдерживаться, и любой другой бы уже вопил от боли, в то время как Рубен только начинал чувствовать. Мягко ступив вперед, прочь от тепла прикосновения, он, не оборачиваясь, указал на дверь. Та была массивной и поддалась не сразу, только после того как вторая рука освободилась от фонаря. Робко его свет прокрался по небольшому опустелому помещению, оставляя тени и рытвины судорожно подскакивать и злиться. Все еще занятый дверью, Себастьян задней мыслью дивился, как Рувик смог самостоятельно справиться с ней, подмечая глазами неглубокие царапины на отмостке. Затем краем глаза отметил малое прямоугольное окно у самого потолка, капли дождя с которого в суматохе набегали тенью на нечто, завешенное светлой ветошью. Предположительно, зеркало в пол или холст. Безостановочно брюзжа вариантами и исходами, которые свободные секунды позволяли набросать, Себ также подыскивал слова для Рубена, тенью стоящего рядом и лихорадочно покачивающегося, словно маятник. Когда треск дождя остался снаружи, а приглушенные капли на крыше более не заглушали полные тревоги мысли, Себастьян ощутил свое мизерное владение ситуацией. — Ну что, так и будем томно вздыхать или начнем, пока я зад себе не отморозил? Наедине с ним, как повелось, он слышал свой же едкий голос, что металлически резал слух после очередной тишины в ответ. Рубен не изменял себе. Отвечал односложно, не придавая разговорам особого значения, однако к словам собеседника оставался придирчив, чем выводил на пущее словоблудие. Тихим шорохом перемещаясь из угла в угол, он окончательно сбивал с толку. Шла схватка критически возможного, планируемого и неминуемого. — Ты так в подвал ход пробуришь, — пустяково включился во внутренний монолог Себастьян. В кромешной темноте гостиной умирающе потрескивали угольки. Рувик замер у погашенного камина и с нарочитой гордостью, будучи по-детски застигнутым врасплох, сложил руки на груди. — Необходимо от него избавиться, — взгляд исподлобья с багровой каймой век миновал доводы. — От чего? От камина-то? Необходимо кому, прости? Бесплотные образы пережитого до сих пор горели в огне. Чем или кем бы огонь ни был. Но именно им обличалось каждое прикосновение менее изуродованного сердца. Рубена обжигало откровенное желание, направленное на него, обезоруживающее, искреннее и не похожее ни на что, к чему он когда-либо притрагивался. Под маской безумия, намертво сросшейся с лицом, посторонний лик зардевшими губами давил стоны, позволяя столь чуждым чувствам растирать в порошок надменное безразличие, оголяя шрамы и колючее вожделение, что всего лишь на миг пробуждалось от, казалось, вечного сна. Но только он делал большой протяжный вдох грудью, вбирая в себя преподнесенную упрямую и неотступную похоть, как тут же резко сжимался, ни секундой более не способный вдыхать что-то кроме знакомого дыма. И он не принимал ее до тех пор, пока не сумел обратить в очередной источник понятной и привычной боли. Оба получали, что хотели, пусть Себастьян и ошибался насчет совпадающего у них желаемого. Когда Рувик тихой сапой возник перед ним, протягивающий руку в излюбленном приглашающем жесте, Себастьян не думал. Одним движением он одергивает ткань, та уже сама тихим шорохом спадает вниз на грязный бетонный пол. Его так яро жаждущую прикосновений руку оставило успокаивающее присутствие. Став силуэтом в темном углу, Рубен терпеливо выжидает и трепетно впитывает, негрубо подталкивает, но не подсказывает. Усталый свет фонаря искрами плещется в его по-звериному распахнутых глазах. Он, казалось, впустил в себя дышащего в спину дьявола и более не был прерываем мыслью о нем. Помрачневший Себастьян выдохнул ложную усталость, с какой-то тусклой горечью повернулся к скрываемому ранее зеркалу, почти утонувшему в мутных разводах, с покрывшейся патиной рамой. Сиротливое, околдованное и ожидающее отражение не подсказывало, только топорно напирало своим знанием очевидного. На отражающей стороне пять смольных отметин складывались в очертания пальцев. Смешиваясь с себумом, сажа впиталась в подушечки, и Себастьян вернул их в сжатый до побелевших фаланг кулак. — Что ты видишь, Себ? — голос звучал пронзительно и требовательно, но одновременно с этим был пугающе заискивающим и жадным. Себастьян медлил, как медлил бы и любой столкнувшийся с забытым кошмаром. Он на тяжелых ногах обогнул зеркало, прощупав множественные царапины, но надпись, если и существовала, оказалась нечитаемой, и даже постучал, — ничего, что могло бы прояснить его происхождение или задобрить требовательный тон. — Зеркало как зеркало, — чувствуя себя полным идиотом, Себ бессовестно лгал и почему-то чувствовал, что его ложь поощряют. — Нет, — очередной надрыв в тишине, односложный, неприятный, насмешливый, оставляющий тебя в дураках. — Что ты видишь? — Вот ты заладил! Отражение, вижу свое отражение. — И что же оно говорит тебе? Непозволительной роскошью считалась трата времени на игру в образы. Разве что тогда, чтобы потравить грызунов в этой же норе, тот сослался на терзающую его ненависть к крысам. Как же любезно. Позже Себу удалось уловить параллель, но он уже вовсю распылял яд. Видимо, сейчас их гниющие тельца и порождали вонь, хоть Себ и зарыл нехилую дюжину не сумевших спастись тварей, но поинтересоваться, откуда они там ни с того ни с сего взялись, не удосужился. Где-то вдалеке, под другим небом, роились раскаты засыпающей грозы. В три шага оказавшись рядом с тенью в углу, Себ привлек Рубена за напряженную шею, вовлекая в свет, дабы посмотреть тому в глаза. Их Рубен не отводил, только желваки резче заиграли на сосредоточенном лице, предвкушая слова, которые Себастьян не сможет забрать назад. — Слушай, может, мне себя еще поджечь? — не моргающие глаза с прежней разбитостью были в сантиметре от остервенело ищущих и кричащих. — Тот, кого ты под себя подмял, все же сейчас здесь, как видишь, в этой поганой конуре, и даже говорит за тебя, доволен? Себастьян, уже отчаянно ожидая ответной реакции, рассеянно опустил руки на его плечи и с мольбой сжал. — Ты так ничего и не понял, верно? — с толикой огорчения тихо подытожил Рувик. Вплотную уперевшись в его грудь, Рубен отвел голову за его спину, пряча гибнущее от тяготения к нему лицо. Себастьян был в подлой растерянности. Самовольно приблизиться он мог разве что для того, чтобы вонзить в спину нож. И гадкая мысль, что имела наглость возникнуть, пронзала острее самого ножа. Его клятва верить — что он еще мог, будучи ограниченным лишь словами, — медленно рассыпалась, и он погружал руку в песок в поисках охраняемого им. — Ты ходишь по кругу, Себастьян, — чувствуя телом, как сердце Себа пропускает очередной удар, он заговорил тише прежнего, мученически сладко глотая ледяной воздух, — но круг нарисован мной, — пока губы тянулись к самому уху, скрежетом отозвался взгляд, упавший на свое гнусное и чужеродное отражение, говорящее с ним. — Разве ты имеешь право быть здесь? Тело, как и воля, дрогнули, и Себ был готов поклясться, что почувствовал сопение наравне со слезами. Он, словно искушенный змеем, не спешил отдалиться, наоборот, дьявольски желал им завладеть. Подчинить прохладные уста, смаивающие, робкие, спустя долгие недели, презирающие случайные касания между делом и обыкновенные, сказанные в сердцах или бескорыстные слова. Для Рубена разницы не существовало, он лишь желал вернуться в начало, где попытается снова, вновь и вновь, столько раз, сколько потребуется, где найдет нужные слова, раз за разом оборачивающиеся против него, и где наконец найдет ключ. За рамой зеркала надпись «Найди. Себ», вырезанная ножом и бесчисленно перечеркнутая, давно потеряла «я». И, пришедший из самых тонких миров, Себастьян, будто вкопанный, не ища лица Рубена, не видя умоляющих остановиться глаз, стоял и нарушал обещание, нещадно связывая и переплетая воедино все сделанное и сказанное красной нитью. Вновь совершая призрачный шаг навстречу спирали. А не открывающий ни замка, ни двери ключ, обугленный и безуханный, все еще лежит в ящике. Даже в ночи его не найдет лишь ленивый.