***
Когда Чарльз, ненамеренно раскрывший секрет мутанта-учёного, смотрит на свои туфли и усиленно моргает, сомкнув руки в замок за спину, Эрик от растерянности и злости думает, что хочет заставить Ксавьера плакать: чтобы смотреть на его пушистые ресницы, покрасневшие пристыженной краснотой щёки и шею и сломанные в жесте сожаления брови не потому, что не может оторвать взгляд, а из простого человеческого любопытства. Эрик видит, как Чарльз прикусывает нижнюю губу (и пытается улыбнуться с опущенными уголками рта Хэнку, который даже и не подумал затаить на Ксавьера обиду), как поправляет волосы нервным движением; чувствует непривычное желание похлопать по плечу и ниже, между лопаток, надеясь передать сквозь плотную ткань пиджака обнадёживающее тепло ладони. Эрик едва заметно шепчет несколько ругательств на немецком, надеясь от всего отвлечься. Особенно от ладони Ксавьера, скользнувшей по бедру, чтобы стереть ощущение влажности. Переживание Чарльза стойкому и непроницаемому Эрику кажутся трогательными.***
Когда Чарльз окликает его на дорожке, в Эрике ярко загорается желание сбить того с ног. Голос Ксавьера, плавный и спокойный, но твёрдый, в ночном безмолвии звучит с потусторонним оттенком. Его силуэт ровно светится тусклым ночным светом, с завитков волос смешанный блеск луны и фонарей стекает на плечи и, через расстёгнутый воротник, на ключицы. Эрик замирает, оскалившись не зубами, но всем своим видом, как животное, почуявшее опасность. Глаза Чарльза почти такие же ослепительные, как фары приближающегося автомобиля. Чарльз мягкий и вызывающий доверие, и это в нём опаснее, чем телепатия, — её Эрик может почувствовать до того, как оступится по чужой воле. Чарльз ловит его (будто ловит бабочку в ловушку ладоней; что-то нуждается в Эрике?) взглядом влажных и сверкающих глаз и вызывающей уверенностью: не самонадеянной, но гасящей желание Эрика возобновить преследование. Словно тлеющий фитиль гасят пальцами — но Эрик не успевает даже зашипеть. Ловит голосом, почти дрогнувшим и разочаровавшимся, просящим? Но потом Чарльз отступает — словно даёт Эрику свободу выбора, но на самом деле отрезает все остальные пути, руками Эрика, будто по его же собственной воле, сжигает все мосты. Ему и правда хочется сбить его с ног, повалить на спину, чтобы сквозь ткань джемпера до его кожи добралась земляная морозь. Всё, что удерживает Эрика от возобновления погони, от продолжения поиска кровавой мести за его рассудок, за похороненное — Чарльз. Чарльз чёртов Ксавьер. С которым он знаком всего сутки. Целые сутки — время, за которое Чарльз не дал повода в себе усомниться. Шмидта Эрик узнавал несколько нескончаемых лет и не смог бы без подозрения взять у того из рук и дольку шоколада. У Чарльза — смог бы. Папка в кейсе ощутимо оттягивает руку, словно складывает в себя всю тяжесть повисших между ними секунд. Чарльз пятится, всего один шаг, скорее привычка не оставлять собеседника резко покинутым — не опасение, свойственное пространству рядом с Эриком. Боковым зрением он видит опущенную голову, накрытые усталостью плечи. После Чарльз разворачивается, показывая незащищённую спину долгую дорогу до стёкол дверей. Эрик вдыхает хрусталь ночного воздуха — он будто потеплел от присутствия янтарной звезды-Солнца Ксавьера. Эрик не двигается, зачарованный, пока часы Чарльза не становятся еле различимы в общем металлическом шуме.***
Чарльз улыбается, как улыбаются немногие при виде Эрика: искренне, приветливо и ослепительно, напоминая вспышку сверхновой. Он склоняет голову, приподнимает брови и щурится — от глаз расходятся счастливые морщинки. Голос сливочный, мягкий, безмерно счастливый — Эрик не выдерживает волну света, исходящую от Чарльза, и, словно поражённый, застывает с непроницаемым выражением на лице. Фигура Ксавьера мягкая, почти облачная: кашемировый сизый жилет расходится складками, нежно-голубая рубашка и свет, лёгший на плечо и спину и поцеловавший щёку, делают Чарльза почти прозрачным, тонким, словно витраж. Образ из сна. На Чарльзе всегда что-то простое, будто бы выбранное с долей небрежности, но вся одежда полностью его отражает: расстёгнутые воротники рубашек, тонкие контуры, обводящие плечи и спину, еле уловимый шорох мягких тканей, фактурные узоры. Даже пуговицы кажутся не пластмассой, а перламутровыми жемчужинками. Он мягок и пробуждает навязчивое желание коснуться, и если Эрик повинуется, то на ощупь попробует обёрнутый в шёлк нагретый солнцем воздух. Эрик думает, что хочет носить его одежду. После, возвращаясь взглядом к светлому лицу, понимает, что дело вовсе не в одежде: ему нравится, как выглядит в ней Чарльз — английский принц в центре Америки, одушевлённая синь неба. Эрик допустимо груб и вызывающ в скрипящей коже и высоком чёрном вороте, его фигура с острыми скулами и локтями — тень, и шерстяные пиджаки и хлопковые джемперы не смогут лечь на его плечи так же, как на аккуратные плечи Чарльза. Эрик ухмыляется в ответ на неутихающую улыбку Ксавьера. Решает, что на жилетки всех оттенков согласен просто смотреть, пока в них их обладатель.***
В шлеме Церебро, что бросает голубые всполохи на лицо и оттеняет аквамариновые глаза, Чарльз походит на древнегреческое божество — Прометея в лучах собственноручно добытого света. В его открытом взгляде почти искрятся молнии, из груди вырывается облегчённый смешок — неприкрыто искренний, и весь Чарльз будто излучает свежий прохладный ветер. Светящийся изнутри Ксавьер поражает не одного Эрика: на лицах Рейвен и Хэнка недоверие к машине растаяло утренними сумерками — и Эрик больше не старается сдержать взгляд и пытается охватить в облике Ксавьера все возможные черты, словно Чарльз — непередаваемое через описание событие. Он не лабораторная мышь, Эрик ошибся (хотя не в слове «очаровательная») — у мышей не бывает таких лучистых глаз, которые вызывают желание поцеловать их веки. Эрику кажется, что под его осторожными губами они будут мягкими и трепещущими, щекотными сомкнутыми ресницами, будут холодными, приятно холодными, как мираж гор в облаках. Он не может избавиться от призрачного шелковистого ощущения, как ни сжимает губы, и остаётся с ним, пока Чарльз, опьянённо-счастливый, не снимает шлем.***
В их отлаженной поездке (череда трёхзвёздочных отелей, одинаковых разговоров и письменных отчётов, которые Чарльз составляет с педантичной отдачей) в случайные моменты нахождения рядом с Чарльзом Эрик с недоумением обнаруживает стучащую по вискам мысль: «Хочу им похвастаться». Она удивительно навязчивая, собственническая и порождена, безусловно, одним только Ксавьером. Он притягательный и нездешний, совсем как Солнце, но от взгляда на него не слепнешь (иначе Эрик только бы и видел перед собой тёмные пятна), и потому на нём постоянно задерживаются чьи-то глаза — взгляды заметны, словно выделяются красными лазерными точками. Эрик не похож на Солнце и не похож даже на Луну, чтобы постоянным присутствием оттенять блестящий полуденным золотом ореол вокруг Чарльза. Они из противоположных миров, будто отзеркаленных, и Эрик не придаёт этому значения — потому что правда; если Чарльз — Солнце, то он чёрная дыра. Они в сущности лишь двое мальчишек, один из которых видел недопустимо много, а другой — недостаточно. Наивный второй с веснушками на носу и выверенными манерами нравится окружающим гораздо больше. Эрику он тоже нравится больше; выхватывая цепким взглядом обольщённые глаза окружающих, Эрик, повинуясь внутреннему эгоистичному желанию, наклоняется к Чарльзу с пустяковым разговором (пользуясь трогательной разницей в росте), или касается плеча, или задевает чужую ладонь случайным движением, которое точно будет замечено всеми, кроме увлечённого Чарльза. Эрику нравится вызывать колкое ощущение у тех, кто не может сделать так же. Тому, кто был мальчишкой с костлявыми коленками и серым лицом, позволено наслаждаться исходящим от Чарльза обаятельным теплом, позволено слушать его мягкий несмолкающий голос за завтраком (Чарльз никогда не читает в чьей-то компании газетные статьи про себя), выигрывать партии в потёртые отельные шахматы, стучать в дверь номера по утрам. Эрик заслуживает своё незаметное и для Чарльза ставшее незаменимым место. Порой, оставшись в темноте очередной бесцветной комнаты, пахнущей чистыми простынями, чтобы напомнить об этом самому себе, Эрик, незаметно для Чарльза, дёргает ремешок его часов через стену и позволяет тонкому полю его металла скользнуть сквозь пальцы.***
В горькость прокуренного и отдающего приторными коктейлями даже на запах клубного воздуха Эрик погружается даже не жмуря глаза — он легко приспосабливается к обстоятельствам, меняет повадки и способы достижения необходимого с направлением ветра, хоть окончательно от себя не избавляется. В клубе сладко и душно, свет блестит неоном: от влажного следа виски на губах Чарльза цветут яркие отпечатки — и Эрик странно не может отвести от них взгляд: красный-жёлтый-синий, жёлтый снова. Атмосфера неуловимо изменяет постоянный образ Ксавьера — делает будто бы развязнее в тех же жестах и прищуре глаз, но за искажающим пёстрым стеклом он всё же прежний — уверенный и уверяющий, выходящий на первый план, и Эрик доволен их константой, молчаливым соглашением: Ксавьер ведёт переговоры на переднем фланге, Эрик — за его спиной, готовый подхватить. Он разглядывает мутантшу на барной стойке с механическим интересом: без реакции скользит по кожаным сапогам, гладким коленям и прядям волос на открытых татуированных плечах — задерживается лишь на пальцах, держащих крупную (крупнее, чем у других девушек) купюру. На них блестящий чёрный лак, ничем не примечательный в картине смуглой кожи и черных полосок одежды — но что-то неуловимо заедает у Эрика в голове, пока он, повернувшись к Чарльзу (и вызвав этим жестом недоумение танцовщицы), не натыкается взглядом на ладонь, обхватившую бокал. Мысль выходит на поверхность — Эрик думает, что хочет накрасить его ногти. В такой же блестящий чёрный цвет — никакого пошло красного, всплывающего в памяти на других руках. У Чарльза аккуратные ногти и ухоженные ладони, и Эрик взялся бы сам, если умел; на коротких ногтях так же, как и на губах, с отливом блестели бы неоновые самоцветы и вызывали бы в Эрике такое же озадаченное желание дотронуться сначала жёсткими пальцами, а после — губами, кратким прикосновением до каждого ровно накрашенного ногтя. Эрик запоздало надеется, что Чарльз, как и клялся раньше, не влез в его голову без предупреждения — образ его точёных пальцев не покидает мыслей, и Эрик против воли представляет их каждый раз (каждый раз — разными: на пуговицах его рубашки, между губ, на пряжке ремня), замечая руки Ксавьера.***
В бледно-голубой тьме, пахнущей прелыми деревом и сеном, среди мелькающих полутеней Эрик ясно видит ровно мерцающие сапфировые глаза, ведущие за собой, как прозрачный свет луны среди ночи. В нарастающей беспомощной панике людей вокруг (Эрик почти спокоен — он чувствует гладкую россыпь пуль в стволах и не чувствует ответственности за пролитую кровь) Чарльз единственный, кто знает, что делать. Военные стремительно переводят мушки автоматов на дверцы фургона, и Эрик, кожей ощущая исходящее от них недоверие, чувствует свербящее на кончиках пальцев желание вывернуть стволы их оружия наизнанку, рассыпав пули из обойм по дощатому полу. Эрик следит за Чарльзом, не отрывая глаз от напряжённых плеч (замечая, что тот намного привлекательнее такой неогранённый, растрёпанный): со стороны он ещё не видел его таким сосредоточенным на телепатии, серьёзно-собранным, владеющим и внушающим. Эрик чувствует исходящую от него потоками энергию, но она, оплывая его, словно спокойная в течении река, не касается и не пытается коснуться его мыслей. Чарльз не делает того, чего не смог бы сделать Чарльз: не сводит военных с ума, не приказывает им застрелить друг друга — но Эрик с оглушающим осознанием понимает, что он может: легко, без задержки дыхания, как тогда в чёрной, словно липкой, воде. Чарльз может (и мог так в любую секунду до этого момента: читая газету, выпивая утренний чай) вспенить содержимое всех голов в этой резиденции одним прикосновением к виску — и никто не остановит его, не успеет об этом и подумать. Никто даже не сможет узнать, что они были здесь. Осмысление силы, заключённой в его голове — милой голове с каштановыми волосами — сжимает горло. Эрику хочется помочь ему расти. Если бы он смог направлять Ксавьера (не так, как Шоу, — Шоу уничтожил его, а не направил), быть тем, кто раскроет его истинный потенциал: подчиняющий, вызывающий трепетный страх и невольное благоговение — то их двоих, металлокинетика и телепата, не смогли бы остановить не то, что военные, — всё собрание их одарённых подростков с подмогой ЦРУ. Эрик научил бы его использовать силу без остатка, не боясь своих способностей, — то, что делает Чарльз, когда неосознанно тянет руку к виску. Его цель — их цель — стала бы достижимой в будущем, о котором не нужно было бы и задумываться — только смотреть; стала бы близкой, как сам Чарльз рядом с Эриком. Он за мутантов, но не против людей — Эрику необходимо раскрыть ему глаза всего лишь на половину сути вещей… Но Чарльз поворачивается к нему, разбивая наваждение. Переводит взгляд разгорячённых сапфировых глаз, и Эрик замечает в их лучистом свете, в опускающейся руке и разворачивающихся русских военных знакомого, обходящегося малым Чарльза. Эрик моргает несколько раз, сбивая остаточную дымку мыслей, и всё, что остаётся, — увидеть его привычного, щадящего и оберегающего даже то, что того не стоит. Осознание из головы Эрика никуда не уходит — рассыпается по телу мурашками, для глаз остаётся за спиной Чарльза чёрными крыльями, обнимающей тенью. Он не может оставить Чарльза без признательности: хлопает его по бедру, словно норовистую лошадь. И Эрик не знает, чего в жесте больше: восхищения или скрытого разочарования в том, с какой лёгкостью Чарльз каждым своим выбором отдаляет их общее будущее.***
Байка липнет к спине, руки прошивает мелкой дрожью — Эрик чувствует грузное металлическое излучение антенны, но, словно за нитку, не может схватиться, пропуская её между пальцев. В нём закипает вытренированная злость, она пенится внутри, разбиваясь брызгами о кости черепа, как морская вода, но исчезает, будто выплёскивается на раскалённые камни, — и Эрик сдаётся, ощущая мгновенную знобящую лёгкость в руках, словно отпускает раздуваемый порывами ветра парус, что безуспешно пытался удержать. Он улавливает присутствие Чарльза в голове после мягкого толчка, едва различимого среди собственных напряжённых мыслей и больше похожего на лёгкое головокружение. Ксавьер закрывает глаза, его ресницы трепещут — он на мгновение застывает, оказываясь не здесь. На этот осознанный раз голову Эрика не настойчиво раскрывают, а призрачно, невесомо проходят сквозь: медленно, присматриваясь, перебирая воспоминания, словно проходя подушечками пальцев по корешкам книг, — Эрик ощущает секундный напор, порыв ветра, а после — не видит Чарльза, а лишь масляное, горячее свечение: семь свечек на подоконнике, ограничивающие мир вокруг лишь до этих огоньков, что двоятся в отражении; за окном и в углах маленькой гостиной непроглядная тьма; «Кто-то сейчас возвращается домой и видит нашу менору, — говорит мама, мама, как давно он её не помнит, — и спешит домой, чтобы скорее зажечь свою с теми, кого любят». Она целует его в лоб, губы её должны быть сухими, в доме должно пахнуть мукой, деревом и густо — оливковым маслом, но Эрик не чувствует, больше не чувствует — вместо её изъеденного морщинами лица проступает размытое лицо Чарльза. Воспоминание не длится больше секунды — перед глазами снова лишь спокойная зелень, широкий воздух, непоколебимая и насмешливая антенна, похожая на отломившийся от Луны ломоть. Ставшие изумрудно-зелёными глаза Чарльза, его изогнутые в сожалении губы — Эрик делит с ним чувства на двоих, память о ней на двоих, и так намного проще, ведь иначе от внезапной тяжести пустоты Эрик чувствует, что сломается. Голос Чарльза — успокаивающий поток, и потерявший почву под ногами Эрик цепляется за его бархатные губы, вслушивается в мелодию его голоса, принимая все сокровенные слова. Точку между злостью и умиротворением он не ищет — она незаметно находит его сама, подведённая Чарльзом, и он проваливается в неё, словно в сон: напряжение расходится по телу, размываясь до дрожащей волны. Эрик пропускает звенящую силу металла сквозь себя, позволяя укрепиться и осесть, словно взвинченному песку, и вой неповоротливой антенны и довольный смех Чарльза, искры в его влажных глазах и белые зубы в улыбке — результат, ради которого Эрику стоило стараться. Он думает, что попытается повернуть шар Земли вспять, хватаясь за марионеточные нитки его магнитного поля, лишь бы Чарльз мог им гордиться, лишь бы снова мог произнести означающее гораздо большее, чем просто похвалу, «молодец».***
Рейвен красива пугающей красотой: как снежная лавина, завораживающая стремительным, смертоносным движением, как запертая в клетке рысь, беспомощно скалящая клыки и распушающая хвост, — не успеваешь разглядеть полностью, выхватывая глазами замедленные кадры. Метеор рыжих волос, лазурь кожи, огонь глаз — совершенство, поражающее восприятие. Чарльз иной: прекрасный не ослепляющей, а спокойной, умиротворяющей красотой, которую Эрик редко замечает у окружающих — бесцветных или нарочито кричащих. Чарльза хочется не рассмотреть, но запомнить — как росчерк падающей звезды, ранний медовый рассвет, первую белоснежную сирень. Уставшие вмятинки под глазами, пушистые брови, цветущие вишнёвым губы — Эрик сохраняет черты в памяти, как когда-то оставил на её задворках блёклые однокадровые воспоминания из детства: нечто по-детски спокойное, песочно-жёлтое и нагретое солнцем — точка его умиротворения, словно место встречи двух морей. Чарльз — его умиротворение. Эрик не раз с упоением двигает полусферу антенны, повергая в такт дрожи рук скрепки и монетки в доме, и на границе сознания вместе с ней успокаивающую речь ведёт Чарльз, напоминая то, чего не говорил ему ни один человек до этого. Рядом Чарльз и Рейвен перекрывают друг друга (словно сияние одного нейтрализует сияние другой), уравновешивая: он прибавляет в чёткости, будто появляется в центре кадра, она — в мягкости, и черты её не бросаются в глаза с резью. Они часто вместе, в расстоянии одного касания — рука между лопаток, голова на плече, — но, смотря на них, Эрик думает, что невозможно перепутать их нежную привязанность друг ко другу с романтической любовью даже со случайного взгляда: оба как будто тянутся к тому, дают то, что не получили сами, — взрослые и непоколебимые, в глазах напротив они остаются детьми, встретившимися одинокой ночью в холодной кухне (Чарльз как-то рассказывает об этом с особой теплотой). Нередко наблюдая за тем, как Рейвен кладёт подбородок на макушку Чарльза, или обвивает руками его плечи, или треплет по волосам, Эрик находит в себе далёкое, тянущее под рёбрами чувство. Не пустота одиночества, но… что? — Друг мой… — Тебя тянет к сломанным, Чарльз, — мягко прерывает Рейвен, заканчивая непредназначенный для других ушей разговор как-то раз, когда Эрик неслышной поступью заходит в библиотеку, и прижимается губами к щеке оторопевшего Чарльза, прежде чем, глянув на Эрика глазами, могущими быть глазами оберегающей волчицы, выскользнуть за двери. Он, возвращая взгляд к лицу Чарльза, неосознанно скользит по его мягкой скуле, розовеющей сквозь выдержанное дружелюбное выражение румянцем. Рейвен целует его в щёку, положив тонкие ладони на плечи, брови сдвинуты, словно в сожалении — друг мой… Чарльз обращается к нему так же, почти вторя секундному воспоминанию (губы сходятся в движении со словами), и Эрик, чувствуя беспочвенную досаду на обходительное «друг», колкую беспричинную зависть, думает, что хочет поцеловать друга Чарльза, поцеловать Рейвен — резкую, неуверенную, стремительную, как сломанная линия молнии, — не зная, хочет ли ощутить её открытые прохладные губы, заряженные терпким электричеством, или вызвать в Чарльзе ту же реакцию, смесь запутанных, выжигающих нервы чувств, какие подавляет в себе, направляя, словно заземляя самого себя, в неподъёмный металл вокруг. Или, может быть, чтобы найти на её губах отпечаток молочно-гладкой щеки Чарльза и ощутить невозможное касание самому.***
Поместье Ксавьера со всеми простирающимися на многие километры от него полями и лесами кажется Эрику сошедшим с картины исключительного художника, способного переделать реальность в полотно, искажённой яркостью образов напоминающее сон. На мягком, будто замшелом, холме в пучках деревьев увязли белые домики, что кажутся притаившимися в зарослях певчими птицами. Над ними, почти касаясь крыш, застряли пышные груды облаков — они сбиты в кучу, словно попали в сеть, и выглядят сахарными, словно их можно сломать, сжав ладонь; небо похоже на стеклянный купол: неуловимо высокое и прозрачное — от одного взгляда вверх кружится голова. Вокруг луга, изумрудной заплатки среди сухостойных полей и зубчатых островков леса, свалены груды желтеющих деревьев — они окружают неоглядное пространство, не давая задохнуться от разлитого всюду, до самого горизонта, тонкого и болезненно чистого воздуха. Ветрено; вокруг них, сидящих друг напротив друга, шумит искристо-зелёная трава, превращаясь в зыбкую водную гладь. Ветер треплет ставшие от солнца медно-рыжими волосы Чарльза, заводит прохладные прикосновения за воротник клетчатой рубашки. Эрик вертит в руках сорванную маргаритку — они белеют в траве вокруг упавшими звёздами. В воздухе стоит крепкий и тёплый запах: нагретая земля, сухие листья, сладко пахнет последний отцветающий клевер и опавшие с осенних яблонь плоды — это больше, чем может вместиться в грудь, и пряность воздуха почти пьянит. Полуденное солнце делает черты Чарльза нежными и отчётливыми, светящимся изнутри. Его уверенный и вдохновлённый голос, полный бархата, разливается вокруг, перекрывая щебет птиц. Чарльз поправляет растрёпанные ветром волосы беглыми движениями рук в кажущимися Эрику трогательных перчатках без пальцев. Он сидит на своём пальто, согнув ноги лодочкой, — и, несмотря на манеры и скользящую в движениях выученную грацию, выглядит слишком гармонирующим с природой вокруг, будто рос в сельском доме на склоне, а не в коробчатых сводах своего особняка. Чарльз рассказывает ему о понятии души (предмет их рассуждений ещё с начала прогулки) в индуизме, когда Эрик думает, что хочет вплести в его шёлковые волосы цветок. Зарыться пальцами, заменяя ими прикосновения ветра; прижаться носом и ощутить нагретый запах его лиственного шампуня; отвести пряди с нахмуренного в объяснении лба (Эрику не хочется нарушать прекрасное задумчивое выражение, хочется, чтобы Чарльз не придал этому значения: пусть так и должно быть) — и своими обветренными пальцами оставить за ухом тонкую маргаритку. Поцеловать в тёплый висок, посмотреть со стороны — в своём колючем ореховом свитере Чарльз выглядит фавном, вышедшим к Эрику из леса. А маргаритка будто запуталась в его волосах — случайно подаренная очарованным ветром. Эрик вертит её в руках, отрывая тонкие пёрышки лепестков, и не может отпустить, разомкнуть пальцы — стебелёк обмякает в его ладонях, излучая пресный травяной запах. Если бы душа в каком угодно понятии всё же существовала, облик души Чарльза был бы полем из маргариток. Эрик отбрасывает цветок, будто он виноват в его мыслях, всё ещё смотря на Чарльза, что напоминает сошедший с картины исключительного художника живописный образ.***
Эрику интересно, думает ли о нём Чарльз так, как сам Эрик о нём думает. В ту бесконечно длинную, пахнущую солью и холодом ночь вкрадчивый и серьёзный голос Чарльза раздался среди мерного скрипа и дребезжания корабля оглушающе и внезапно (и Эрик взметнулся, думая, что снова слышит его в голове): «Я никогда не делаю так, Эрик, — не делаю без острой необходимости или разрешения», — и голос его звучал с затаённой усталостью, открытой печалью, которую Эрик сразу вспомнил: внушённый стыд, постоянный страх чужих боязни, недоверия, подозрения. Нацисты знали, кто он, заключённые знали, кто он, — его боялись, презирали и ненавидели обе стороны, и Эрик не знал, что он сделал для всех этих людей. Он верит словам Чарльза, верит ему самому, но не верит обещаниям — и не позволяет себе полностью расслабиться, не быть настороже: привычка, необходимость. Эрик думает о том, что Чарльз может вшить в полотно его разума нить любого цвета, просмотреть, словно на проекторе, что угодно из его головы и не оставить никаких об этом воспоминаний, никаких следов — и чертит воображаемые границы вокруг своей головы, ставит силки, будто охотник, — замирает в ожидании, словно паук. Эрик надеется, что никогда не наткнётся на Чарльза в своей голове: он не хочет разочаровываться в нём, он не хочет, чтобы тот почувствовал его недоверие. Думает ли Чарльз о его способностях с таким же затаённым, противоречивым чувством? Думает ли о том, с какой лёгкостью Эрик способен найти во всём доме стальной браслет его часов, как легко может распознать среди всех металлических колебаний движение его перьевой ручки? Думает ли, как опасен Эрик, — осознаёт ли? Думает ли о том, с какой лёгкостью гнётся металл под его пальцами, о том, что руками, которыми Эрик передвигает шахматные фигуры, он также может стянуть человека колючей проволокой, обрекая на судьбу рыбы в сети, сломать, заставив треснуть рёбра? Что Эрик может почувствовать стремительную кровь под его бледной кожей? Что в ту чёрную воду его привела лишь месть — и до этого он лишь выслеживал, пытал и убивал, и всё это и сейчас в нём несмываемым тёмно-красным пятном на разуме? Он хочет знать, боится ли его Чарльз. Доверяет ли ему, думает ли о нём? На секунду ему хочется, чтобы Чарльз думал о нём так много, что от имени Эрика его просто тошнило.***
Смотря на перемену в глазах Чарльза (они словно тускнеют, превращаясь из светлых в сумеречные, из расслабленных в задетые, тревожные) при шатком огненном свете, минуту назад казавшимся уютным, а сейчас — лишь плотным, тяжёлым на коже, Эрик думает, что никогда не хотел солгать так, как сейчас. Чарльз отгораживается, больше не смотря ему в лицо (и он чувствует себя необычно покинутым, иррационально одиноким) настораживается, сутуля плечи, и эта перемена толкает Эрика в грудь, заставляя лишиться воздуха, — словно перед внезапной грозой поднимается ветер. Чарльз бесцветным движением двигает ферзя — игнорирует разговор, повисший невысказанностью, игнорирует стоящую рядом с ними бесплотную фигуру Шоу, игнорирует угрозу, что прямо сейчас медленным, но уверенным караваном пересекает океан; Чарльз уменьшает мир до размеров библиотеки, сужает интерес до одних лишь пустых деревянных фигурок: затыкает уши, закрывает ладонями глаза, словно ребёнок. Эрик поступил так, как поступает всегда, — но именно сейчас он чувствует горький вкус огорчения, опекающий язык. Он знает, что его слова — правда, отражающая неприглядную суть вещей, и Чарльз правда слишком наивен, если этого не понимает. Но почему именно сейчас Эрику хочется промолчать, подыграть его трогательной, бессмысленной вере в людей, в мир, где они не захотят уничтожить мутантов, повинуясь страху остаться на планете рудиментом? Брови Чарльза сходятся на переносице; Эрику хочется, положив ладонь ему на щёку, разгладить напряжённую складку движением большого пальца. Он берёт в руку пешку, замирая с ней над клеткой, — ход будет бессмысленным в перспективе клетчатого поля. Эрик знает, что Чарльз при напускном смиренном спокойствии тяжело воспринимает проигрыши, и также знает, что Чарльз знает о своей слабости — и знает о его намерении. Эрик не показывает виду, рассматривая доску; смеет надеяться, что уголки напряжённых пунцовых губ поднялись в полуулыбке против его ещё разгорячённой воли. Он тоже не любит проигрывать — но ставит пешку на белый квадрат. Эрик всегда говорит правду — но Чарльзу он готов соврать.***
«У Чарльза поразительные глаза», — замечает Эрик отстранённо с непростительным опозданием. Таким неземным и невесомым светом лучатся затерянные среди всей россыпи иголочных следов на небе голубые звезды — Эрик любит их больше всего: их никогда не разглядишь, глядя намеренно, — лишь смотря на завораживающее переливание затаясь, будто боясь спугнуть. Таким голубым кажется не небо, а его отражение в воде — ажурное, зыбкое и тонкое — неподъёмно лёгкое. С такой потусторонней яркостью и чистотой мелькает голубым преломлённый тысячью граней луч в глубине хрусталя. Этот голубой — запах хлорки, свист выпущенной пули, схваченная морозным чувством грудь при дыхании, бесформенное, бессознательное олицетворение умиротворения — для Эрика весь мир дрожит в чётких призрачно-голубых границах, словно обнажённый. Глаза Чарльза контрастируют с каплей крови на его виске, становятся циановыми на бескровной коже. В них, искрясь и преломляясь, что-то подрагивает, словно сдерживаемое, — Эрик, как ни вглядывается (неспособный оторвать взгляд, неспособный этого позволить: лишь он, истинный, лишь он, болезненно-искривлённый), не может разглядеть: в сотворённых гранях, мешая, отражается акварель неба. Эрик думает, что Чарльз тяжёлый в его руках. Думает, что хочет стереть с его щеки крупинки песка. Что-то обрывается в Эрике с металлическим скрежетом, когда он думает, что последним хочет утереть его отчаянные слёзы.