Моя Атлантида

Его никак, блядь, не оставят в покое. Хаск не просил делать с собой всё это дерьмо — отель, дешёвое пойло, дешёвые идеи этой смешной девчонки, никогда не нюхавшей ни пороха, ни кокаина. Как охрененно воплощать планы чужими руками! Уж в этом гадина Аластор был мастер. Приволок сюда за шкирку, как бездомного кошака, ткнул носом в договоры и сделки, и сказал своим шипящим с помехами голосом: никуда ты уже не денешься, дружище. Мог ли Хаск отказаться? Вопрос с подвохом. Мог ругаться, мог послать или пожаловаться на упущенный куш, вот только в ответ он получит в лучшем случае фоновый смех и сводку новостей о погоде в круге Гнева. Бес-смыс-лен-но. Проще смириться, мешать коктейли и рычать на всех, кто подбирается к его окопу без пачки зелёных душ. Как ни странно — а ожидаемо, чёрт, — идея Аластора имела успех. К ним потянулись желающие выпить. И поглазеть на интерьер богатенького домишки с целью что-нибудь урвать. Картины там, дорогущие вазы и прочую херню, которую так любят собирать барахольщики. Хаск добродушно скалился и закрывал глаза на топорщившиеся карманы гостей — ну а чо, он типа бармен, а не охранник, за своим добром девчонки пусть следят сами. За бухлом через стойку не лезут и ладно. Сразу в зубы получат за такое. В отеле было тепло. После грёбаных дождей и грязи, после влажных лесов, насекомых и залитых мутной жижей дорог Хаск весьма благосклонно принял более-менее сухой Пентаграмм-сити. Кровь за помеху он не считал. Забивался в любые щели и дыры во время чисток, после выбился в демоны или типа того, устроил своё казино и свою не-жизнь так, как давно хотелось: чтобы никто не трогал, было бабло и бухло. И тепло. Наверное поэтому его демоническая форма именно такая: кошки любят батареи, адские котлы и людей, у которых внутри вместо сердца и души бесконечное минное поле. Слушать таких не привыкать. Ноют, пьют и вываливают весь свой богатый внутренний мир наружу, словно Хаску есть до него дело. Но он слушал, мешал алкоголь и тихо мрачно радовался, что по полу не гуляет сквозняк, а в стене трещит камин с утра до ночи. А ещё сюда приходили ради Энджела. Тот был тварью ночной: выползал из комнаты с закатом, при параде, скорее раздетый, чем одетый, и шёл с таким видом, будто к его ногам должен упасть весь мир. И ведь падал! Сальные взгляды облизывали его и стекали с белого пуха, не оставляя следов. Энджел купался во внимании, обожал его и жаждал, как новой дозы. Чтобы получить благосклонный взгляд, достаточно было предложить ему качественную дурь, дорогое пойло и крепкий член. Можно вместе. Хаск гонял его без жалости, когда тот начинал выделываться, но если Энджел вёл себя прилично — ха! — то ладно, ангелы с ним. Красивый, зараза, с ним покупали в раза два или три больше напитков, чем без. Живая реклама. Очень наглая, дерзкая и бесстыдная реклама. Чем так Хаск ему приглянулся, он понятия не имел. И знать, честно говоря, не хотел. Барная стойка служила хлипкой преградой между короткой юбкой и выпирающей из пиджака грудью. Поэтому Хаск смотрел исключительно в глаза, во все восемь, даже если те и не настоящие, а лишь розовая имитация. Из оружия у Хаска был полный набор алкоголя, льда, сиропов и добавок, личная бесконечная бутылка дешёвого пойла и автомат на всякий случай. Не то чтобы он собирался отстреливаться от Энджела, но шлёпал его по загребущим рукам частенько, когда те тянулись к нему — погладить, потрогать или проверить пряжку ремня на прочность. Энджел улыбался ему влажными яркими, как кровь, губами, прикусывал их и стрелял глазками. Говорил что-то, кажется, снова предлагал отсосать, предлагал себя и выгибался так, что Хаску хотелось отвернуться и не видеть этой невозможной даже для демона анатомии. Энджел отказывался от напитков, что ему дарили поклонники. И пил только в одиночестве. Хаск мог бы спросить, почему, но не спрашивал, молча наливая то, что по его мнению, могло бы Энджелу сейчас подойти. Это ведь особое умение у барменов — чувствовать потребности клиента. С Энджелом он ещё ни разу не ошибся. Они почти не говорили в такие ночи. Днями Энджел пропадал где-то: то ли отсыпался, то ли бегал по поручениям своего сладкого папика, то тусил с девчонками, а вот ночью… наступало его время. Даже Вегги махнула рукой и в отеле поставили что-то вроде маленькой сцены, чтобы Энджел мог танцевать на шесте. Вряд ли Аластор долго упирался, уж он-то знает, как делать прибыль из ничего, если это нужно. Потому блядь должна улыбаться и танцевать, а затем рыдать, размазывая по лицу чёрную, как все души тут, тушь. Хаск не был хорош в успокоении. Он прекрасно блефовал, прятал тузы в рукаве и убивал, но облегчить чужую боль — это совсем иной уровень. В такие неловкие моменты появлялась подлая мыслишка, что лучше бы Энджел и дальше флиртовал с ним, хитро подмигивал и крутил задницей, чем сидел разбитый на стуле, плотно сжав колени и опустив голову. Хаск думал, что с таким сладким мальчиком, как Энджел, не может происходить всякое дерьмо. Что ему всё даётся легко — а как же, через постель! Отсосал тому, подставился другому, сделал ручкой третьему и всё, ты в шоколаде и мехах, успевай только получать ништячки за то, какой ты охуенный. Хаск никогда не знал, какие на самом деле эти сладкие мальчики сломанные. Он не умел, как мисс Чарли, сочувственно вздыхать, брать демонов за ручку, гладить по голове и говорить, что всё будет хорошо, а их обидчики сдохнут в жутких мучениях, мимими. Даже пообещать разобраться с проблемой он тоже не мог, потому что у него, ангелы дери, не было за спиной Радиодемона, способного щелчком пальцев сделать что-нибудь с сутенёром Энджела. Точнее демон-то был, но Хаск запрещал себе думать, какую цену этот маньячина запросит за спасение Энджела из лап мотыля-извращенца. Если бы всё решалось деньгами или сексом… Но Аластор захочет больше, чем и сам Хаск, и Энджел смогут ему дать. Нахуй-нахуй. Хаск налил ещё виски, подвинул стакан ближе. — Выпей. Станет легче. — У меня щас из носа польётся, милый, — булькнул Энджел и лишь чудом не заблевал стойку. Он вцепился в стакан с отчаянием пассажира Титаника, словно это была его счастливая маленькая шлюпка посреди бушующего шторма. Отхлебнул, охнул от крепости и закашлялся. Из глаз снова полились слёзы, и Хаск молча протянул ему кусок белой ткани. Запас всегда носил с собой по привычке, для перевязок. На ней отпечатался весь боевой раскрас Энджела, и он нервно захихикал, разглядывая потёкшую уродливую гримасу на когда-то чистой ткани. Вот он какой. Красивый снаружи и изгаженный внутри. Вот как он о себе думал, медленно перекладывая ногу с ноги, чтобы все желающие могли насладиться отсутствием трусов под короткой юбкой. Хаск не выдержал и, наклонившись, вытащил изо рта Энджела только начатую сигарету — тонкую, мятную и с отчётливым розовым шлейфом. Фирменная дурь Валентино в их отеле запрещена. Хаск только что сам придумал это правило. — Эй, — вяло возмутился Энджел, подняв на него воспалённый заплаканный взгляд. — Это последняя была, знаешь. Больше у меня нет. — Есть, — Хаск отдал свои сигареты: крепкие, дерущие горло, но от них в голове становилось пусто и хорошо. Никакой дури, чистый никотин, от которого лёгкие превратятся в решето за пару лет. — Оу. Энджел закурил от его зажигалки, глубоко затянулся по привычке и закашлялся. Хаск смотрел на него впервые без напряжения и ожидания подставы: подмечал, как удивлённо вытягивается красивое лицо, как проясняется взгляд и пальцы судорожно сжимаются на фильтре. — Чувак, это… — Пожалуйста. Этого было офигеть как мало. Это не решало и десятка проблем Энджела, да нихуя это, в общем-то, не решало. Но Хаск любил тепло и не любил, когда другие в его баре мёрзли от внутренней стужи. Он делился тем, что имел, а много ли за душой у бродячего уличного шулера? На их век хватит.