d@ddy

Не можешь, не делаешь Ты Более ничего, туфля черная лишь Осталась, В которой жить мне пришлось В течение лет тридцати, бедность да белизна, Сплошь здесь, Едва дышать я осмелюсь (Апчхи!) Папа, папа, папочка, Убить бы тебя я могла (хотела, давно так), Времени и сил мне, Не успела, Умер ты, до всего, этого До, Мрамора тяжесть, пакета полнота, Обрушилась, кара Божья, Мерзкая, серая, Статуя, большой Палец ноги ее Ужас внушает, мне, Громадина тюленья. Головешка твоя В зеве пугающем Ширококостной Атлантики, И бьется она, и рвется, скулит, Бобово-зеленая, нежная, сочная, Над трепетом синевы беснующихся вод, Стекают они все с Носета умилительного. Молилась, желала, горела, Возвращение твое, Сердце поцелует, мое. Ach, du. По-немецки оно, В городишке польском, Чье тело вымощено Неумолимым катком Войн, руки их, угол Градусов девяносто, в форме, Выглаженность ее, Утомляет. Правда, имя-то городишкино Как одно — сотни их, С изогнутыми, кости лишь Выпирали, и сыпали, Сыпали, В глаза мне. Песок. Germany, Nazi. Не счесть городков, сказал Мне поляк, И рухнула, в силах не, Прости, Не узнать, где покоится, Кривоватое, кремовое, Поговорить бы с тобой, Ну, чего ж ты молчишь? В тюрьме проволоки острозубой Застрял мой язык, Исполнено, сделано, удачно, Тобой, Я, я, я (опять же?) Могу говорить, снова, по кругу, Едва ли. В каждом немецком Бумажном лице Трещинами черты твои Проступали. Непристойность их языка, Гнилое сквернословие, Слабее, все. Вот я, в душегубке, Еврейке подобно, Приветствую Дахау, Освенцим и Бельзен. И в речь мою, скользко и мокро, Еврейское нечто, Вошло. Возможно, я тоже еврейка? Дай мне Ответ. И чувствую холод Тирольского снега, Кислинку пивную, я в Вене была, И я ощущаю лишь ложь грязи и копоть. Цыганка моя, удача дурная, Лепестками раскинулись Карты таро, Еврейка, еврейка, Я все же, Слепая. Глупое, хлипкое. Застряло, давно. Он тек по щекам, юлил и метался, Страх перманентный, Тебя, да, тебя, Шепот Люфтваффе, под словами твоими, из бездонности рта, Все прятался, Я презираю твой Мерзкий язык. Билось оно и стучало, Внутри, При виде строгости усатой твоей, Идеальности яблок арийских глазных, голубизна, Ярка и прозаична, В доспехи ты, Вскоре Облачился, Отгородился От трепетной Душонки моей. Что Бог Говорил, А на деле Чертова свастика, Сквозь черноту глаз Которой Невинность небесную Я увидеть все Не могу. Говорят, они обожают нацистов, По лицу их, подошвы ярость, Улыбка зверя, Тебе подобного. Я вошла, и стоишь у доски, Папа, папа, папочка, Вытатуирован на спине у одной Фотографий из. Ямочки озорной улыбка на Подбородке твоем, Пастель и гладкость, Застыл, весь босой, И в глазах оно плещется, с кривой и зубастой, Дьявола смех, Погоди же, Постой. Разделилось, на половинки цветные, Сердечко. Они погребли тебя, Шел мне десятый год. Я в двенадцать на небо Уйти попыталась, В надежде к тебе, В объятьях застыть. Звон костей, я слышала и задыхалась. Но они стянули и склеили, И брыкалась, кусалась, И в отчуждении Поняла, к чему что, зачем. Ровная, стойкая, фигурка твоя, В пальто, чернокожем, с прищуром Meinkampf Кнут и пряник, Любовь разве это? Щелкало, крякало, И я говорила, Что буду. И я против системы, Вот оно, папочка, С корнем волосы-провода Телефонов крикливых, И навсегда они, в тишине Плотность ее Лишь радость приносит. Убив одного, я убью и второго. Кровопийца тот жалкий, признался, что Ты Являлся клыкастым, И кровь мою в течение Годов двух Глотал и глотал, Ах нет, я ошиблась, то было семь лет, И страданья мои, наконец, завершились. Смотри, постелила, ложись же, пришло! И вгрызся тот кол в твое пухлое Сердце. И крестьяночек мягких любви Заслужить, ох, Не смог. Танцуют, пируют, пока гниешь Ты В могиле. И знали всегда они, что Это был Ты. Папа, Папа, Папочка, Презрением цветочным Могилу обсыплю. Папа, папочка, пожалуйста, Спи.