Криптонит

Когда я была маленькой, меня ничто на всём свете не могло испугать. Я была ворохом остроугольных костей, растрепанной, жёсткой чёлки, спадающей на дикие глаза, и воплей, но мне казалось, что я страшнее тигра и от моего рёва многоэтажки обрушатся в пыль. Я перебегала дорогу прямо перед проезжающими машинами, а водители матерились мне вслед; я прыгала по деревьям, кидалась в мальчишек булыжниками и хохотала, когда они пугались, потому что я — я ничего не боялась кроме собственного испуга. Мне хотелось пронести эту слабоумную смелость до самой своей старости, но уже лет в пятнадцать она начала трескаться, и я поняла, что она была сделана из пластика, а не из камня. Или льда (потому что он тут же растаял бы под его глазами). Но я всё ещё была полна детской бравады и ободранных коленок. Ободранного, как у бродячей кошки, взгляда. В мои ураганные семнадцать от меня прошлой уже ничего не осталось — я надела жемчуг и встала под вспышками фотокамер, как под обстрел. Под этими камерами в моём взгляде больше не было дикости — только царственное величие и чуточку тоски, которую я украла у звёздных актрис чёрно-белого кино. Но внутри — в пределах фотосессий, когда моё тело ощупывали профессиональным взглядом, цепко выхватывая недостатки, которые невозможно продать (но всё ещё меня не видели) — я была слепым котёнком. Неприспособленным, одомашненным, испуганным потомком хищников, забывшим, что у него есть когти. Или — ещё не отрастившим их. Я забывала о своей необузданной дикости и покорно стояла под обстрелом, непонимающе щуря глаза, пока меня ловят в кадр, чтобы показать на Дискавери. Так я себя ощущала — живым (или мёртвым, после восьми часов на ногах) экспонатом. — Приготовься и…! Да, вот так… нет, нет, чуть поверни голову, нет… ну что такое… нам нужен перерыв! Встретимся через пять минут! Иди, попей водички, отдохни и возвращайся отдохнувшей и повеселевшей! — и тут же жёстко, но тихо, чтобы слышала только Ира: — Это никуда не годится, приведи её в работоспособное состояние, сей-час-же! Вспоминая эти фотосессии, я могу привести только одно сравнение: безвкусный, пресный секс. Тебя мучают долгое время, и ни ты, ни фотограф не можете достичь оргазма. Ты для него бревно, а он для тебя насильник. Ты спишь на ходу, а тебя трахают. После того, как Миша, без энтузиазма вглядевшись в фотоаппарат и матерившись себе под нос, недовольно его швырнул одному из своих ассистентов, я позволила себе взглянуть в огромное панорамное окно студии. Тёмное небо с мрачными антрацитовыми облаками. Панельные многоэтажки большого города (я там не жила, только ездила на эти фотосессии) сливались с серостью неба. Мрачно, но вполне в духе туманного ноябрьского утра. Мы начали в семь вечера воскресенья. Уже понедельник — а значит: школа, математика, уроки… Как далеко это сейчас, но вспоминается по-прежнему с ужасом. В семнадцать это и вовсе было личным апокалипсисом, который начинался каждое утро и повторялся в следующее, как день сурка. Я протёрла рябившие от вспышек и бессонной ночи глаза, и тут же подбежала Ира, испуганно отдирая мои кулаки от лица: — Господи-боже, Юля, ты сотрёшь макияж! И принялась оттирать с нижнего века пятна от туши. Я отводила взгляд вниз, лишь бы не смотреть на её сосредоточенное, слегка зелёное, лицо так близко, но выгнать её из своего пространства не могла, хотя меня выворачивало. Нет: я хотела откусить ей нос, но больше — спать. Я покорно стояла бы и дальше, если бы она не дёрнула меня за юбку и не шикнула, заставляя завалиться вперёд, как марионетку: — Давай без своих выкрутасов! Миша от тебя вешается! Таким тоном, будто я всё это время не старательно корчила из себя модель, а мазала собственным дерьмом стены. Будто я трёхлетняя. Будто она мне настоящая мать. Я медленно перевела на неё взгляд, чувствуя, как глаза болят из-за лопнувших капилляров. И в один момент вспыхнула, как звезда, которая собирается прыгнуть с неба и сжечь всё дотла. И резко скинула с себя её руки. А потом быстрым шагом отправилась в гримёрку, не замечая, как одубевшие ноги задевают простыню, служившую декорациями, и всё падает к чертям, не слыша её воплей вслед. Я вообще ничего не слышала — в ушах у меня была вата, а грудь не могла сдержать желающее выбраться сердце. Я тоже хотела выбраться. Лицо горело. Иногда она всё-таки во мне просыпалась — та десятилетняя вечно орущая дикарка, которая успокаивалась только со странными игрушками деда из старого металлолома. Они мигали зелёным и красным, из них торчали леска и проволока, но как же я их любила! А потом пришла Ира и выбросила весь этот «мусор». Я помню ту гримёрку, в которой мы ютились чуть ли не на головах друг у друга, как сейчас — вешалки с безразмерным тряпьём, которое напяливали на нас, худощавых (а мы порой прыгали из-за этого до потолка), камерное тёмное пространство, в котором вечно пахло чем-то неуловимо-сладким и потом, маленькие туалетные столики со всем этим косметичным дерьмом. Я чуть не скинула его полностью, пока искала трясущимися руками средство для снятия макияжа. Не нашла. В процессе разнесла весь столик. Да и чёрт с ним. Возьму сухие салфетки и буду стирать ими наждачную матовую помаду — я её ненавидела. После себя она оставляла лёгкий проститучный флёр. Или кровавый — будто ты наелась стекла. Я вспоминаю эти моменты — и мне хочется взять как можно таблеток с прикроватного столика, потому что мне становится трудно дышать. Потому что перед глазами всё расплывается, как тогда. — Что это с ней? — недоумённо шушукались девочки, глядя на меня издалека, но ближе не подходя. В такие моменты всё во мне становилось визгливым, будто ломающееся стекло: — Вам заняться нечем? В том маленьком душном помещении я никогда не могла полностью вдохнуть, и я не могла себя узнать — со стороны это наверняка выглядело по-идиотски, когда я металась и огрызалась на всех. Я будто загнанная дичь дёргалась в капкане. А я никогда такой не была. Может, это ещё одна причина, по которой меня от этого места буквально воротило. Но они отставали и сразу замолкали — и это меня успокаивало. — Ты ведёшь себя как ребёнок! — Ира меня подняла за плечи, как куклу — снова. Я отправила ей взгляд исподлобья и мысленно пожелала умереть, не заботясь о том, как по-детски это было. А так оно и было. Ну и что ты сейчас сделаешь? Возьмёшь карандаш для губ и вонзишь его в артерию? А потом пойдёшь плакать в уголочке? Милая маленькая Юля. Какой глупой ты была. — Не трогай меня! — тут же процедила я. Хотя внутри у меня была целая истерика. Эту истерику в мои семнадцать могло спровоцировать что угодно — любой взмах бабочки на другом конце планеты. — Мне уже надо в школу! «И ты мне не мать!» Однажды я в детстве выкрикнула эту фразу ей в лицо, но потом она дала мне пощёчину. Я кричала это снова и снова, пока ей не надоело меня бить. — В школу пойдёшь, когда мы сделаем нормальную фотосессию! — у меня дёргался глаз от этого слова, так что я опять переборола желание плюнуть ей в лицо. Она стояла в этом своём модном костюме и держала блондинистую голову ровно — ухоженная, твёрдая. Она смотрела на меня так, будто между нами была настоящая война, и ей во что бы то ни стало, надо было её выиграть. Но дело в том, что я тоже ненавидела проигрывать, особенно ей. — А, так значит, «внеклассные кружки» важнее моей учёбы? — я разом выливала весь свой яд, который копился во мне очень долго, но который почему-то только в этом месте сводил меня с ума. И я не могла держать себя в руках. Эти самые руки были сжаты в кулаки, а глаза безумно сверкали — я видела это в зеркале. Я металась, как птица в клетке, была совершенно на себя не похожа. — Кому ты такая, с таким характером, будешь нужна? Тебя больше ни одно агентство не возьмёт — Миша уже хочет нас выгнать! — О боже, — я закатила глаза, повеселев. — Выгнать, значит? Скажи ему, что за это я подарю ему новый дом. Когда он выплатит мне гонорар, естественно. Когда я начинала говорить эти ядовитые, саркастичные слова — я, которой затыкали рот на этих фотосессиях, будто снова чувствовала себя собой. И какое же несравнимое удовольствие мне доставляло видеть возраставшее бешенство на её излишне красивом, но постаревшем лице — я чувствовала власть над ней. — Да ты посмотри на себя! Это называется «модель»? И швырнула на столик распечатанные фотографии. Мой взгляд машинально упал на одну из них — и у меня застряли все мои многочисленные слова в сжатой глотке. Завитые светлые волосы. Красивые черты лица, правильные, но интересные, резкие — то, что хорошо продавалось, поэтому меня и взяли. Иногда я смотрела на свои фотографии и застывала, чувствуя нечто скользкое и противное внутри. Будто я забывала, кто я. Будто мне показывали не меня, а что-то другое, изуродованное чужими пальцами, чужими вырвиглазными нитками. Я смотрела на зажатую испуганно костлявую девчонку в короткой юбке и расстёгнутой белой рубашке, которая корчилась в сексуальных позах, и мне становилось тошно. Я разъярилась, как и всегда, когда видела любое проявление своего несовершенства. Мне сказали, что я буду лицом Гуччи, лицом Дольче и Габбана, а теперь превратили меня в полное убожество. К чёрту их. Даже не застегнув блузку, я пошвыряла вещи в сумку. Ира, сжав губы, завертелась вокруг меня, начав истерично что-то кричать, но на моём лице уже была каменная маска и я полностью закрыла клапан восприятия чужих слов. Родителей это всегда бесило — как я легко, по щелчку пальцев абстрагировалась от остального мира, оставаясь глухой и слепой. Мне кажется, это крайность всех шумных в детстве людей. Когда тебя долго не слышат, в подростковом возрасте ты становишься ничем. — Юля! Юля, чёрт тебя подери! И куда ты собралась! Сучка поганая, — вдруг прошипела она. — Водитель тебя не повезёт, будешь пешком добираться, слышишь? — Мне плевать, — ответила я, отправив ей осознанный взгляд. — Я больше здесь не появлюсь. Она что-то ещё выкрикнула мне вслед, но я послала ей средний палец, не оборачиваясь, и каждый шаг давался мне легче предыдущего, несмотря на ноющие от шпилек ноги. Тогда я была так счастлива — у меня на лице играла улыбка (я чувствовала её болящими мышцами на лице). Я представляла, что мне больше никогда не придётся быть цирковой обезьяной. Но что-то во мне безобразно корчилось и кряхтело, краснело, пыхтело, выворачивая меня наизнанку, когда в голову приходили те уродливые фотографии, и в глубине души я понимала, что это самообман. Передышка. Я никогда не уходила, если уже начинала подъём в гору. * * * — Ого! — присвистнула Вера, окидывая меня насмешливым и восхищённым взглядом. — У вас сегодня, я так понимаю, нюдсы. Я встретила её на широком подоконнике в туалете — там, где она прогуливала физику, математику и добрую половину предметов и где мы вместе прогуливали физкультуру. Мы сидели на нём, поставив ноги на батарею и хихикали над тем, какие наши одноклассники дебилы. Хихикали над всем. И дымили в окно в молчании. Она обратила ко мне худое лицо — и зелёные глазищи вцепились в меня. Иногда они могли быть довольно пугающими, когда она впивалась ими в наших дебилоидных пацанов и посылала их в причинное место, но я видела их хитрыми — или наивными и огромными, стоило мне рассказать очередную байку со своей так называемой работы. «О боже, неужели…» Сейчас в туалете тоже пахло табаком. Она была в своих потёртых джинсах, а на коленях у неё лежал неизменный блокнот с исписанными рифмованными строчками. — Не спрашивай, — закатила я глаза и попросила пальцем у неё сигарету. У нас была своя система жестов — два раза махнуть указательным значило «дай покурить». Красные мальборо. Я закашлялась, потому что хотела скурить сигарету побыстрее — мне необходимо было попасть на физику. — Выглядишь классно. Ильич сдохнет, пуская на тебя слюни, — хмыкнула она. После таких фотосессий я слышать не могла о своей красоте. Мне хотелось убить кого-нибудь об стену. — Заткнись, а, — слишком резко выпалила я, хотя хотела бросить это как шутку. Вера непонимающе и испуганно посмотрела на меня — птичка, которая и так боялась чирикать. Тогда у меня между рёбрами что-то кололо. Будто на некоторые вещи я просто не имела права, но продолжала их делать. Как преступница. Не глядя на неё, я вернула ей недокуренную сигарету и, скомкано попрощавшись, побежала на физику — чувствуя, что всё ещё задыхаюсь. Коридоры казались нескончаемыми. Наконец я нашла нужный кабинет. И застыла на несколько секунд. В эту дверь я всегда боялась стучать. Потом разозлившись на себя, я всё-таки дёргаю за ручку и вхожу. Десятки кислых лиц обращаются ко мне. Такие моменты я помню отчётливо, будто я нахожусь там. Потому что в пределах этих дверей я становлюсь острой и колючей, проволокой, и пространство вокруг меня будто тоже обостряется, режет как нож. Я с разбегу вмазываю в него свой взгляд. Сначала в чёрные татуировки на предплечьях, видимые из-за короткого рукава, затем в джинсы, потом в короткие тёмные волосы, и только потом промеж глаз. Не в них. Он незаинтересованно смотрит на меня, но я уже жду почему-то грома и бури. Жду, с вызовом глядя на него, но трясясь внутри. Гром и буря — вот из чего он был сделан. В свои семнадцать я постоянно думала об этом — что у него внутри. Тогда мне казалось, он был создан, чтобы мне было страшно и неуютно. — Извините за опоздание, Александр Ильич, проспала, — выпаливаю я, заставляя голос звучать громче. — Я не слышал стука, — кинул он низким голосом в полной тишине. Когда он говорил, все подавленно молчали. На его уроках тоже молчали — только за пределами этих дверей позволяли себе много, много разных слов. Я задрожала от злости, которая приближалась ко мне неконтролируемыми всплесками. Но выплеснуть я их могла только своими громкими шагами и излишне громким стуком. Тогда у меня была непереносимость Александра Ильича. Аллергия, поэтому тело реагировало порой странно и непредсказуемо. — Извините, — с нажимом произнесла я, держа спину прямо. Я не могла позволить себе превратиться в жижу под его равнодушными голубыми глазами. Как стоячая вода подо льдом. — Проходите, Юдина. И застегните рубашку. Когда непослушные после холода и ослабевшие пальцы неуклюже (боги, впервые я делала что-то неуклюже) застёгивают пуговицы, лицо медленно начинает покрываться краской. Я бросила на него беспомощный взгляд — это получилось совсем бесконтрольно, я не хотела. В ответ натолкнулась лишь на холод, скрывающий на дне неприязнь, или даже нечто похожее на отвращение, будто он смотрел на червяка. И испуганно отвернулась. Он подумал, что я специально его соблазняю?.. Я спряталась за волосами. Проверяли домашнее задание, которое я, конечно же, не успела сделать. И конечно же, он меня спросил. Тогда случалось много того, о чём я думала с ужасом — будто сама судьба макала меня дерьмом с головой. Сейчас многие говорят, что всё зависит от твоего настроя и программ в голове, но тогда я об этом не думала — больше задумывалась о том, как драться с миром. — Юдина, вы готовы? — кинул он мне, приподняв подбородок, отчего казалось, что свысока. Он расслабленно сидел на стуле, крутя в пальцах ручку. Журнал открыт. Он всегда выглядел так, будто он тут невзначай с этими прозрачными глазами смотрит, но не видит — будто ему на всё плевать, и когда он появился здесь полгода назад, нас это обмануло. Ему действительно на всё насрать — но он был запрограммирован на то, чтобы вызывать у людей ненависть. Я уткнулась ему взглядом куда-то в острую скулу, закусив щёку изнутри. Хотелось скулить. Что он, чёрт возьми, здесь делает? Мише бы он понравился. Идеальный типаж. Он не подходил этому месту — но ровно до того момента, как не вставал у доски и не начинал объяснять закон относительности или ещё что-нибудь. — Нет, — хрипло сказала я. — Я думал, вам нужен хороший средний балл, разве нет? — приподнял он бровь, после того, как сделал пометку в журнале. И мимолётом посмотрел на меня, припоминая один дурацкий момент, когда я подошла в прошлом году, пытаясь его уговорить поставить мне пять. Сейчас я понимаю, как дебильно это выглядело. Но тогда он точно также приподнял бровь. «Пять по литературе? По математике? Извините, Юдина, это не ко мне». Козёл. — Д-да, — выцедила я. — Отлично, — тут он встал с места, потеряв ко мне интерес. Написал на доске тему точными, печатными буквами. — Продолжаем предыдущую тему. Номер триста три. Кто хочет попробовать? Так буднично. Так, будто ему скучно. Я помню, как меня бесил этот тон. Не то чтобы другие учителя устраивали на своих уроках концерты или радовали доброжелательностью, но… но. Моя рука оказалась в воздухе первой. Обычно я не задумывалась, поднимая её, но тут мне требовалось серьёзное усилие. Он прошёлся взглядом по классу. Потом натолкнулся на меня. Меня вводил в какое-то неистовство этот его взгляд — будто он не воспринимал меня всерьёз, как будто забавная собачка пытается что-то сказать. В его понимании я навсегда закрепилась как блондинка, которая хлопает глазками, убеждающая поставить пять и навсегда пропала из поля зрения. А теперь ещё и проституточная соблазнительница. Это не было далеко — я всё-таки была блондинкой-моделью. Их обычно так и воспринимали. — Хорошо, Юдина, попробуйте исправить положение, — и я встала с места, высоко поднимая голову. Подошла. Посмотрела в глаза с уже знакомым вызовом (который давался мне очень тяжело) и взяла из его ладони мел. Именно физика мне тогда воспринималась так, будто это моё личное поле боя. Будто никого не существовало кроме меня и его, которому нужно было доказать что-то, макнуть головой в его неправоту. Я начала писать решение, буквально вдавливая мел в доску и чувствуя, как спину под его взглядом жжёт. Всё-таки я не была цирковой обезьянкой. Я была сделана из стали.