Криптонит

— Убери булку. Ты достаточно съела. Я остановила руку с булкой на пути ко рту, чтобы вперить в Иру злой взгляд. Она выглядела так, словно была готова заранее обороняться. И голос её звучал заранее жёстко и холодно — так она говорила со своими подчинёнными. Во мне же поднималась алая волна яростного бунта. — Если хочешь булку, необязательно вырывать у меня её изо рта, — фыркнула я. — Миша сказал, ты немного… поправилась. — Его проблемы, — огрызнулась я. — Ты же не хочешь, чтобы он дал контракт Сюзанне? Она в последнее время в хорошей форме. Я замерла и поражённо посмотрела на неё, думая, как я должна отреагировать. Сюзанне? Этой… парнокопытной с именем английской куртизанки? Ира знала, как вывести меня из себя и ввести в игру. Я терпеть не могла, когда кто-то оказывался лучше меня. И сейчас мачеха смотрела на меня со смешинками в глазах, зная, какую бурю во мне устроила. Ненавижу её! — Ну и замечательно! — психанула я, вспрыгивая с места и выкидывая эту несчастную булку в мусорку. — Замечательно! Сжав руки в кулаки и поджав челюсти, я вылетела пулей из кухни. Голос мачехи летел мне в спину: — В студию сегодня в семь! — Пошёл этот Миша нахрен! — не выдержала я. Но теперь я просто не могла не вернуться. Во мне зрела такая же ярость, как когда я не могла понять тему по физике или математике — тогда я комкала листы, швырялась тетрадками в стену, но, сцепив зубы, продолжала грызть этот кактус. Также я теперь с утра до ночи возилась с этой статьёй. Я специально выбрала самую сложную для меня тему — из ядерного раздела, и теперь страдала за это. Дедушка говорил, что только вызовы делают нас сильнее и рождают открытия. Статья должна была содержать много расчётов и химических формул, и каждый раз, как назло, я допускала миллион ошибок, мизерных, глупых (да и как их было не допустить, когда я исписывала миллион листов, которые валялись в хаосе, терялись, рвались с моими бешеными рыками), заливала листы слезами, начинала всё заново и мне стало сниться, что я сплю, и я, кажется, совсем перестала различать сон и реальность. Порой я испуганно смотрела в стену, вспоминая его слова и испытывающий взгляд. И выпадала из реальности, начиная страдать лихорадкой и мечтая только спрятаться. Мысль, что я могла быть в него влюблённой, — не вмещалась в мой мозг, он сразу же отвергал её, как антитела боролись с вирусом. Я действительно не верила в это, и то, что он это озвучил, как будто… окунуло меня в ушат грязи. Я несчастно смотрела на свои пальцы, ставшие тонкими, как соломинки, хотела больше никогда не видеть его, потому что это отвратительно, отвратительно, неправильно. А потом снова злобно хваталась за учебник — потому что нет, я её напишу, сделаю это лучше всех, он меня не сломит, не отберёт у меня это. Мудак. Мудакмудакмудак. Я не умела балансировать на канате, по которому меня нёс ветер. Мой страх был со знаком минус — это были отрицание и гнев. Мысль о собственной хрупкости пугала меня. Во дворе меня встретил мой личный водитель — дядь Гена. Он возил меня с тех пор, как я научилась ходить, а до того — катал на спине. Я дёргала его за волосы, и он всегда мне говорил со смехом, что это я сделала ему проплешины. Он был такой худой в этом своём костюмчике-тройке, который висел на костлявом дядь Гене, как на вешалке. Но тогда мы не понимали, что его медленно сжирал рак желудка. У него была такая добрая, мальчишеская улыбка, что я даже подумать не могла, что он тоже может умереть, как все. Ему было шестьдесят лет, но мне казалось, что он проживёт ещё столько же. Это была детская уверенность — пока я хочу, никто не умрёт. — Ира сказала, что ты, ЮльВалерьевна, стала раньше в школу ездить. С женихом встречаешься, пока все спят? — Гена лукаво прищурил васильковый глаз и выбросил сигарету. Он их курил каждые минут пятнадцать, кажется, и смех его всегда переходил в надрывный кашель. — Что ты со своими женихами! У меня что, других дел не может быть? — грубо вскричала я, будучи на нервах после завтрака. Гена поднял руки вверх, не переставая улыбаться. — Маленькая госпожа, не злитесь. Садитесь на трон. Он раздражал меня, потому что никогда на меня не злился и не кричал, как другие. Я бесилась с того, что меня пасли, как маленькую козочку. И даже подумать не могла, как буду скучать по этому — до рези в глазах. — Буду злиться, — пробурчала я, а потом вспомнила насмешку Александра Ильича и нахмурилась. — Я сама дойду. Гена в притворном ужасе схватился за сердце. — Это что, Гену пора увольнять? Гена больше не нужен Юль-Валерьевне? Я фыркнула, всё-таки садясь в машину и громко хлопая дверью. Там звучал привычный мне с детства шансон и пахло крепкими дешёвыми сигаретами. Я незаметно украла пару штучек из пачки «Космос» для себя и Веры, потому что у нас закончились Мальборо. Он всё это видел, конечно же. Но никогда меня не сдавал. Я угрюмо пялилась в окно под Михаила Круга. — Залезь в бардак, Юль-Валерьевна, — весело сказал Гена и подмигнул. Я всё ещё пыталась делать вид, что я взрослая и устрашающая, но губы накрыла непрошеная улыбка. В детстве он прятал для меня там подарочки. Я достала огромный кекс в целлофановом пакетике и широко улыбнулась водителю. Я обожала эти кексы — их пекла его жена, которая любила подкармливать меня через дядь Гену. — На голодный желудок всегда хочется прирезать кого-нибудь, понимаю. Да и худая ты больно стала, Юль. Ирка тебя совсем замучила с папашей? — Угу. Но она права, — я грустно отложила кекс. — Я пожирела. На два кг. — Да у тебя только глазищи и видно! Не придумывай, ешь, бля! С собой хоть возьми. Его глаза нашли меня как точечный выстрел снайпера — они выстрелили в меня смехом на парковке, когда я выходила из машины Гены, а он из своей. Они выстрелили издёвкой, и я втянула голову в плечи. Дёрнула руками, чуть не уронив сумку. Словно эта общая шутка была абсолютно недопустима. Непростительна. Это приводило меня в ужас. — Это твой жених? — заговорщицки прошептал Гена из машины, и я тут же захлопнула дверь, в панике глянув на него. — Юдина, — кивнул он мне, снова становясь роботом. — Возьми ключ от кабинета. Мне нужно зайти по делам. — Хорошо, — прошелестела я, не глядя на него. Без него в кабинете дышалось так… легко. И так неправильно. Я бросила пальто и сумку на первую парту, и взгляд мой тут же наткнулся на одинокий несчастный кактус. Это было абсолютно бессовестно — заставлять бедное растение так страдать. Как он издевался над нами, надо мной, так и над ним. Я подошла к подоконнику и уставилась на него. Что вообще нужно кактусам? Неуклюже повернула его к солнцу. Полила водой из своей бутылки, осторожно пройдясь пальцами по сухим иголкам. И как раз в этот момент открылась дверь. — Что ты прицепилась к этому кактусу? — раздражённо спросил он с порога. — Он выживет здесь в мороз? — задумчиво спросила я, даже не обратив внимания на его появление. — Ну вроде несколько лет живёт нормально, — процедил он. — Мы начнём консультацию или нет? Я подошла к столу. Но не смогла промолчать — оно царапало моё горло, как иголками кактуса. Это и было похоже на расцветший кактус в моей груди. — Надеюсь, вы не возражаете против такого расстояния? — и зло посмотрела на него исподлобья. И тут же опустила взгляд. Вот и весь мой скверный характер, о котором так много говорила Ира. Мне будто выдрали все мои когти. Я терпеть не могла это бессилие. — Мне вообще плевать, Юдина, где ты сядешь. Ну конечно. Я высоко подняла подбородок, чувствуя на себе его взгляд, пытавшийся меня ужалить. Во мне было дикое непонимание, почему, откуда оно так жжётся, но я не собиралась сидеть и плакать, потому что он меня недолюбливает. Пошёл он к чёрту. Надеюсь, ему колет глаза моя яркая помада. Он не хотел иметь со мной ничего общего — я тоже не хотела его видеть. Так мы и смотрели друг на друга — со скрытой враждебностью. — Если ты ещё раз отвлечёшься, я… И надо было именно в этот момент самолёту пролететь по нашему небу. Конечно, я повернула голову, и все его слова сжевал шум. А когда я повернулась обратно, он уже смотрел на меня со злобой. — Ты какое-то бедствие, Юдина, — это прозвучало как оскорбление. И во мне резко пропало желание противоречить — остался только уязвлённый взгляд несчастного забитого животного. Я вздрогнула, и он растерянно моргнул. — Извините, не хотела. Почему я так его раздражаю? Я поправила прядь, выпавшую из пучка, и его взгляд спустился с волос к моей шее, когда он забирал у меня из рук распечатанные листки. Он ничего не сказал. Зато высказал по поводу моего отвратительного почерка — но я чувствовала, дело почему-то не в этом. * * * Мне нужно было увидеть его сегодня ещё один раз. Ещё один мучительный раз — когда должна быть контрольная. Без взглядов на него, только в листок с заданиями. Я кинула на него лишь один неловкий взгляд, надеясь, что он на меня не смотрит, но он смотрел. С ожиданием. Кивнул на задания — делай, мол, не отвлекайся. Со знакомой издёвкой. О боже. Проклятая школьная термодинамика, которой я совсем не уделяла времени. Устремлялась сразу к чему-то более сложному и страшному. Чем больше я на них смотрела, тем больше хотела расплакаться от своей тупости. Одноклассники пытались списать, но он пресекал это, даже особо не следя за обстановкой в классе. Не убирая глаз с книги, он спокойным голосом говорил: «Красильникова, два, можешь даже не пытаться», или «Котелкин, телефон и работу на стол и на выход». Я не пыталась. Я пыхтела, краснела и беспомощно смотрела в потолок. И наткнулась на его взгляд. Он наблюдал за мной. А потом встал с места и неторопливо направился ко мне, не контролируя, конечно же, свою грацию. Я зашевелилась, испугавшись, что забыла какие-то шпаргалки или оставила учебник открытым на парте. Но он лишь склонился ко мне, глядя на задание и на моё решение. В животе у меня что-то зашевелилось. Не бабочки — крокодилы. Я чувствовала внутри себя лезвия и острые клыки. И его волосы, почти прикасавшиеся к моей щеке. Целые бесконечные несколько десятков секунд, раздробленные на дикие толчки моего сердца. Глаза Веры, округлившиеся над её пустым листком, надо было видеть. — Формулы ты совсем не учишь, да, Юдина? — хмыкнул он. И отошёл также, как подошёл. Я была в шоке ещё несколько минут, прежде чем поняла, что это была… своеобразная помощь? Он никогда такого не делал. Что-то невесомое, но сильное сжало моё сердце в кулак. Так и не разжало до конца урока. Я вспомнила нужную формулу и кое-как решила задачи. И довольная, выпорхнула из класса, сопровождаемая его насмешливым взглядом. Глаза Веры так и не вернулись в обычное состояние. Я боялась, как бы они не лопнули. — О мой Шива, он сделал что? — спросила Насвай, которая почему-то до сих пор ходила с нами. — Вер, ты видела? Эти шаги от ненависти до любви. Я, мёртвая, смотрела в стену. Вера тихо пищала. — Его ведь посадят, капец, — продолжала Насвай. — Не придумывай, — отмахнулась я, когда мы пошли прятаться от химички в библиотеке. — Кажется, он разглядел в тебе талант, — размышляла вслух Вера, но глаза её были всё такие же огромные. — Или… я не знаю, но что-то произошло определённо. — Я думала, он идёт меня сожрать, — в ужасе прошептала я. Мы уже сидели за самым дальним столом, прикрытые древними книжными шкафами от глаз придирчивой библиотекарши. С каждым скрипом наших стульев мы шикали друг на друга и делали страшные глаза. — А я подумала… блин, ну он шёл весь такой уверенный, не знаю… — совсем запуталась Насвай. — Сначала подумай, потом говори — сколько раз я тебе объясняла? — терпеливо втолковывала ей Вера, пока я всё ещё не могла прийти в себя. — Да вы и так поняли. У нас с вами миндальная связь. Я тоскливо смотрела на дождь, лившийся стеной, за которой не видно аллеи. Весной там красиво цветёт сирень. Сейчас же — лишь тусклая серость. — Вы думали когда-нибудь сбежать отсюда? — вдруг спросила я, всё ещё глядя в окно. — Это место… Черёмухино… оно так давит. Даже название дурацкое. Как Марусино какое-то. — Говняхино, — заржала Насвай, и я ударила её по плечу, когда библиотекарша вскрикнула что-то со своего места. — Не знаю, кто хочет здесь остаться — только Красильникова какая-нибудь, — фыркнула Вера, и мы захихикали. — А мне всё равно. — Да тебе-то да. Жила бы хоть в Зимбабве, хоть в Дубаях — спала бы всё равно на лавке вокзальной. Я смотрела в окно, и мне так хотелось подорваться с места и сбежать, не собрав рюкзак и не купив билета — просто так, пешком по асфальту. Но во мне не хватало сумасшедшинки. Была только червоточинка, и она смердела и — мне казалось — была всем видна, как брак на витрине. Тогда меня постоянно преследовало какое-то томление — будто совсем вот-вот, через миг со мной что-то случится. Что-то невероятное и особенное. Мне казалось, жизнь для меня обязательно приготовила какое-то чудо, будто я её любимый ребёнок, а у меня будет день рождения. И я видела то же восторженное ожидание в глазах моих сверстников — ещё не взрослых, уже не детей. Стоявших на пороге городка, сжимающего, как тиски, смотрящих куда-то в бесконечность, где нас ждёт свобода — там ведь так много места и звёзд. Только бы вырваться и бежать со всех ног. Но мы всё ещё бежим, а у жизни нет любимчиков. Понимаешь это, когда подарки приходится вырывать силой, а потом терять в середине пути. Тогда мы смеялись и обсуждали наше будущее, в котором Вера была поэтессой с миллионами тиражей, я с научной степенью — нет, даже тремя, а Насвай… ну, она хотела попробовать всю шаурму в мире. Мы ели сухой доширак, обсуждали одноклассниц и были смешными и воздушными, дышали навзрыд и легко, не зная, что уже через несколько лет задохнёмся смогом и станем кладбищами людей, которых уже с нами нет. Мы станем полниться мечтами с остановившимися сердцами и еле живыми планами на неделю, год, но больше не на целые века. Когда-то мир не казался мне враждебным убийцей, полотном, полным одиноко проплывающих спутников, а закрытой дверью, в которую надо лишь постучать. И да, мороженое «Лакомка» будет продаваться только громкими тётками в электричках. Это главное разочарование моей взрослой жизни. * * * — Юдина, зайди ко мне. Этот голос настиг меня на парковке, пока мы незаметно от химички пытались сбежать с девочками. Они тут же стали делать страшные глаза. Александр Ильич возвращался со стаканчиком кофе и не дал мне шанса даже сбежать, тут же поймав властным тоном. Я не стала задавать вопросов, не стала возмущаться, пусть после уроков мы не должны были встречаться сегодня. Себе же дороже. Этот кабинет будет мне сниться в кошмарах, если я, конечно, смогу заснуть. — Я проверил контрольные. Решил разобрать. Подумал, тебе будет полезно. Его рублёные фразы вызывали во мне нечто новое — настороженное удивление, и я робко подошла к столу. Он кинул мне листочек, где краснели его аккуратные пометки. — Всё было почти правильно — но я засчитал твои вычислительные ошибки. И одна задача начисто неправильно. Ты как будто пропустила эту тему. В итоге — три с минусом. — Три? — растерянно спросила я. Та задача, которая была «начисто неправильной»… в ней я была уверена больше всего, потому что метод её решения объяснял мне дед. — Но погодите. Третья задача. Почему она неправильная? — Потому что это не то, что объяснял я. У тебя слишком запутанный и хаотичный метод решения. — Так мне объяснял дед, и если вы… — Я знаю, кто твой дед. Не стоит всегда прикрываться его именем, — я обратила на него взгляд. В его глазах — снова враждебность, скрещённые ножи. — Здесь можно решить через КПД. — Если ты мне внятно разъяснишь, как ты это сделала, тогда я поверю. Потому что так решают в ВУЗах. Я резко схватила мел в руки и начала писать на доске, комментируя ход решения отрывистыми фразами. Мне вообще не хотелось говорить, но приходилось, потому что он донимал вопросами. Я терялась под его пристальным взглядом. В итоге вся доска была исписана моими лихорадочными почеркушками. В конце я обратила на него торжествующий взгляд. Он молчал. Это значило, что я правда победила. Я улыбнулась, что тут же удостоилось его острого взгляда. Вдруг в глазах у меня потемнело, а в пояснице закололо. Его голос заглушился звоном в ушах. Споткнувшись о пол, я упала на стул. — Юдина? Юдина? Блять, — услышала я. Если бы не полуобморочное состояние, я бы впала в культурный шок. Он подорвался с места. В голове шумело, как если бы я приложила к уху ракушку со звуком прибоя. — Всё нормально, Александр Ильич, — слабо отозвалась я. — Просто… не поела. Молчание было звуком сломанной субординации. В его глазах — растерянность без каких-либо признаков личного беспокойства, как если бы чиновник столкнулся с проблемой, которая требует творческого решения. — Ты и правда бедствие, Юдина, — выдохнул он. — На, выпей кофе. — Извините. Это был полный сюр. А в его стакане, на краях которого я оставила след своей помады, — карамельный латте. Я сделала глоток. Он не улыбнулся. Не засмеялся. Не поиздевался. Он долго смотрел на меня, словно во время вынужденного перемирия впервые увидел цель, по которой стрелял всё это время. Смотрел изучающе, прозрачно, как мог бы смотреть любой парень на любую девушку в кафе. Этот парень говорит «блять», а девушка не называет его по имени-отчеству. Он ни разу не прикоснулся ко мне. А я подумала, как бы сработал закон сохранения тепла, если бы он ко мне прикоснулся. Чувствовалось бы это, как от обычного человека? Он смотрел, будто думал о том же. А потом он отвёл взгляд.