Криптонит

Когда ты чего-то боишься, всегда наступает момент, когда сталкиваешься лицом к лицу со своими страхами. Как бы быстро ты ни бежал, оно тебя догоняет — сначала во снах, потом в реальности. Оно всегда быстрее — и оно всегда встаёт перед твоим лицом, чтобы над тобой посмеяться. Посмотреть, выдержишь ты или сломаешься. Оно всегда над тобой смеётся, обнажая твою истинную суть. Моя спрятана была так глубоко, что я сама забыла о ней. Пока она была в темноте, её не существовало, но всегда наступает момент, когда кто-то включает свет. Всегда найдется человек, который дёрнет за молнию, снимая с тебя костюм другого человека. В моём случае это была Вера — это всегда была Вера, которая знала меня лучше, чем кто-либо другой. — Юля, это правда? — встревоженный голос Иры находит меня с порога, когда я возвращаюсь домой после долгого шатания на морозе. Мне не удаётся даже сделать передышку — сердце снова подскакивает, и я дёргаюсь всем телом, вешая пальто. — Ты… встречаешься с учителем… физики? Почему-то в её глазах ужас неведомых масштабов. Ира, это вовсе не было так страшно. — Мою дочь трахает взрослый мужик, а я об этом ни сном ни духу! Воспитали, называется! — звучит возмущённый крик отца из кухни, и я брезгливо закатываю глаза. Наверняка уже пьёт. Конечно, горе-то какое. Впервые лет за семнадцать вспомнить, что у тебя существует дочь. — Нет, — спокойно говорю я Ире. — Просто сплетни ходят. Из-за наших дополнительных занятий. Технически — это была правда. Сплетни ходят, и мы не встречаемся. Мы чёрт возьми что. Мы вообще ни черта не мы — есть только я, и есть он. — Вера говорила, что ты будешь отрицать, — она трёт виски пальцами, прикрывает глаза, а потом страдальчески смотрит на меня, как ни в чем не бывало идущую на кухню. Она идёт за мной так неуверенно, словно боится ко мне даже прикоснуться. Я наливаю воды в стакан, замечая полупустую бутылку виски на столе. И отца, который, раскачиваясь на стуле, блеет: «О, явилась не запылилась!» — Господи, какой скандал, и за что это нам! Я всегда помнила о том, что каждый в этой жизни за себя. Поэтому не винила Веру. Я ударила её, она ударила меня в ответ, и чего-то подобного я и ожидала. Это было правильно. Удивительно было только то, как в один момент вы из самых близких друг другу людей становитесь врагами. И эту черту уже никогда не сдвинуть обратно. — Что ещё она вам нарассказала? Вы в курсе, что мы с ней поссорились, и она мне так мстит? — Она всего лишь заботится о тебе, Юля, это ненормально… — Это тоже твоя подружка подстроила? — чего я не ожидаю, так это голоса деда. Я с детства не понимала, как он это так умеет — чтобы каждая нотка была проникнута невесомым, но таким давящим презрением. Так, чтобы каждый человек в комнате замолкал. Потому что это звучало как гром. — Я не ожидал от тебя такой глупости! Фотографии летят на стол. Наши с ним селфи, которые я с обратной стороны подписывала сопливыми цитатками. Меня не ужаснули фотографии. Меня заставили покраснеть эти цитатки — красноречивое доказательство подростковой глупости, которую я так отчаянно скрывала. Но я всё равно с разбегу вмазала в деда свой взгляд, чтобы не быть похожей на загнанного в угол щенка. Даже несмотря на то, что глаза испуганно округлились, и я помню, как участилось моё дыхание, как обострился мир вокруг меня. Даже несмотря на то, что сердце у меня выскакивало из груди, готовя организм к возможности бежать. Бей или беги — извечная дилемма. Я заставляла себя выбирать драться. Дед рылся в моих вещах. Ну, конечно, не стоило и ожидать другого — он ни за что не упустит возможность вернуть утраченный контроль. Наши с ним отношения всегда напоминали войну — он бил меня своим снисходительным равнодушием, так красноречиво говорящим, что я всегда недостаточно хороша, а я изо всех сил старалась покорить его. В этом вся правда моей личности — я никогда не была собой. Я была продолжением деда, снаружи великолепным, внутри — всегда недостаточным. Во мне не было ничего от меня — даже то, как я воинственно поднимала подбородок. Особенно это. Потому что этот подбородок всегда трясся. Рука с оружием, с которым я так рьяно бежала на людей, всегда дрожала. И в этом вся моя боль — несмотря на то, как оно тяжело для меня, я никогда не опущу его. К нему единственному я когда-то шла без оружия — маленькая, плачущая и с протянутыми для объятий руками. И всегда получала в ответ выстрел. Так что некоторые вещи неизменны — так ты неизменно учишься не выпускать из рук щит. Ты неизменно держишь в руках нож. Некоторые маски просто срастаются с твоей кожей. И ты учишься с ними жить, как умеешь. — Какой позор, да? Юдина встречается с нищим учителем, — процедила я сквозь сжатые зубы, не подозревая, что взгляд у меня был как у загнанной дичи. Я поняла всё это в тот ужин, когда я рассказала ему про конференцию. Я не ожидала любви и принятия, я просто поняла, что кто-то другой ждёт. Кто-то другой это получает. Больно было подумать, что по-другому бывает. Я всегда была с ножом в руке, но только увидеть это было почему-то больно. А потом остаётся только жить, как живёшь, — потому что как никак это твоя жизнь. И вечное холодное «недостаточно» вокруг привычно. Тебе остаётся только воевать, потому что тебе это привычно. И потому что против твоих врагов сработает только это, если ты хочешь победить. Только у тебя не получается сделать ему больно так же, как тебе. Ты всё ещё дрожишь, и ты всё ещё не знаешь чужих болевых точек, потому что тебе семнадцать. Ты просто ещё не умеешь так хорошо. — Ты ведёшь себя как малолетняя шлюха, ещё и рот раскрываешь! — взорвался дед громоподобным ором, ударив кулаком по столу, и я сжалась, но всё равно зло смотрела на него. Я понимала, что мне не победить, и дрожала. — Это разочарование всей семьи! Что будет, если об этом узнают — на тебя же будут смотреть как на оборванку! А мы эту оборванку, получается, воспитали! Стыдоба! Ни мозгов, ни вкуса, ничего! В этом вся суть этой семьи — имеет значение только то, как ты её представляешь и насколько успешная ты ячейка общества. В глубине души я всегда знала, что у меня не получится быть такой ячейкой. Так что теперь можно спокойно со всей душой идти прямо в противоположную сторону. Я родилась здесь по ошибке. Теперь я имею право быть настолько плохой, насколько захочу. Это — та свобода, которой я всегда хотела, которая даёт вдохнуть полной грудью. Почему тогда так горько? Меня только убеждает в правоте полный отвращения взгляд деда. И это тоже почему-то освобождает. Теперь можно не стараться угодить ему. — Ну вы же воспитали, значит, ваша проблема, — парирую я, зло заталкивая внутрь слёзы. Я должна была победить. — Юля, пожалуйста… — умоляла чего-то Ира. Я впервые видела, как её глаза блестели от слёз. — Мы что-то не то сделали? Сколько ему лет, Юля? Скажи, он принуждал тебя к чему-то? Он… обижал тебя? Это было забавно, если вспомнить, как она отреагировала на домогательства того мужчины из клуба. Но я видела, что она опускает взгляд и уголки её губ покорно опускаются, больше не делая её такой твёрдой. Она словно прячет в глазах вину. Но мне теперь плевать. Я свободна, потому что я наконец поняла. — У вас была интимная связь или нет? — всё так же гремел дед. И вот тут я взорвалась. Они не знают ничерта. Ровно ничерта. Мне нужно было за это биться — и я вывернула наизнанку всю свою гниль. — Вы ничего не знаете! — закричала я. — Я люблю его, и он любит меня! И я буду с ним, плевать, что вы думаете! Типичные мелодрамы в семнадцать. Тогда это казалось концом света — разрушается мой розовый благоустроенный мирок. Сталкивает с реальностью. — Что ты можешь знать о любви, у самой ещё молоко на губах не обсохло! — орал дед. — Я его засужу, чтоб неповадно было! Он у меня ещё попляшет! А ты завтра пойдешь к гинекологу! — Это уже слишком, может, не надо?.. — качала головой Ира. — Я сам решу, что надо, а что нет, а тебе, Ира, вообще советую молчать! Ира, которую не принимали в этой семье так же, как и меня, опустила глаза. — Никуда я не пойду, хоть удавись! — крикнула я напоследок, выбегая из кухни. Поднимаясь по лестнице и со всей дури захлопывая дверь в свою комнату. А потом запираясь на замок. Мне не было больно — я лишь продумывала, что делать дальше, держа рассудок холодным. Достав телефон, я написала краткую эсэмэску Александру Ильичу. «Всё отрицай. Потом объясню». По иронии судьбы, дед сделал и что-то хорошее — он всё же делал меня сильнее. Я не плакала. Я становилась всё тверже, всё суше. Просто я смирилась. Дед сделал из меня того ещё бойца. Я не сползала по стенке, не прокручивала в голове все слова деда. В ушах звенели лишь встревоженные слова Иры: «Он тебя не обидел?». Вот оно — любовь, а не война. Другой мир, соприкасающийся с моим, холодным и каменным. Наверное, всё же какая-то часть меня хотела этого — другого. Одна эта часть заслуживала быть оплаканной. * * * А потом начались дни, которые я помню смутно. Я помню лишь чувство, что всё рушится, сыпется как песок сквозь твои пальцы. Бесполезно пытаться удерживать песок. Вот оно — рушится твой чинно-благоустроенный мирок. И я не чувствовала ничего, я просто открыла наконец глаза. Я помню, как дед пошёл в школу. И под дверью кабинета директора столпились возбуждённые одноклассники. У всех на лицах шок и одновременно с тем стервятническая радость. «Охуеть… она реально с Ильичом мутила?» «А я вам говорила». Злорадный взгляд Красильниковой, когда я проходила мимо с высоко поднятой головой, навсегда въелся мне в память. А я не позволяла себе сделать ни единого лишнего шага по школе, ни единого лишнего движения. Ни единого нервного взгляда или испуганного дёрганья — и это было не трудно. Потому что впервые я не притворялась. Я действительно чувствовала лишь презрение к этой толпе, которая думала, что она нашла брешь во мне, которую можно препарировать. Мне уже было ничего не страшно, потому что самое страшное произошло. Они увидели. Но никогда не смогут подойти ближе. — Юляш, — меня останавливает запыхавшаяся Насвай, дёргает меня за локоть и поворачивает к себе. Как всегда — настолько нетактичная, что не замечает десятки устремившихся к нам глаз. — Это правда про… вас с Ильичом? Я думала, это шутки! Даже она выглядит шокированной. И слегка неуверенной. — Это неправда, — не колебавшись ни секунды, говорю я. Он тоже сидел в кабинете вместе с директором и дедом. — Но, — Сан Саныч неуверенно переводит взгляд с деда на Александра Ильича. Я впервые чувствую такое спокойствие и уверенность. Дед чувствует лишь злость, которую скрывает за надменной улыбкой. — Девочка говорит, что это неправда. И мы ничего не подобного не замечали. Это всего лишь клевета и сплетни. Юля и Александр Ильич дополнительно занимались, причем далеко не всегда ладили… — Я понимаю, вам трудно признать, что это происходило прямо у вас под носом, — со своим любимым снисхождением кивает дед. — Не хотите позора, я всё это понимаю. Но и вы меня поймите — я буду защищать свою внучку даже в суде, если придётся. Со стороны это действительно выглядело как забота. Я фыркнула. — Ваша девочка не нуждается в защите, — в конце концов, разозлился Сан Саныч. — На каких основаниях вы обвиняете учителя во всяких непотребствах? — Посмотрите на это, — дед точно так же, как дома, кидает на стол наши селфи. Александр Ильич так натурально фыркает, что я ему завидую. — Мы сделали фотографии на радостях после второго места на конференции. Не вижу в этом ничего плохого. — А эти подписи? «Когда ты уйдешь от меня, сделай это в дождливый день, чтобы я не плакала в одиночестве?» — передразнивает он. — Что вы меня все за дурака держите? — Я… какое-то время назад Александр Ильич мне нравился. Но он бы никогда не ответил на мои чувства. И никогда не давал повода думать, что что-то между нами может быть. Я не знаю, почему дед решил… он слишком волнуется за меня… — Разве вы не видите, как она его покрывает? Что это за разговор слепого с глухим? Я требую его увольнения! — Я не буду увольнять учителя, который поднял успеваемость по физике в три раза. Это всё ваши сказки и домыслы. Вопрос закрыт. — Прекрасно. Тогда я свяжусь с прокуратурой, просто замечательно! Я ничего не чувствовала, я просто трескалась. Вера была бы счастлива. Я всю жизнь была оголённым проводом. Но быть обнажённой перед толпой — это не то же самое. Мне хотелось бить всех электрическим током и дальше, чтобы ко мне никто не смел подходить, но это больше не работало. Они говорили. Они смотрели. Они смеялись. Я стала нелепой сплетней, чем-то диким. И — посмешищем. Их больше не пугал мой ток, теперь они думали, что я такая же как все, а значит, в меня можно тыкать пальцем. — Кать, я просто не понимаю… Я-то думала, почему он меня бросил… а он всё это время мутил с малолеткой, ты представь! — Ну и дела, Ир… кошмар, посадить его мало! Я так мечтала, чтобы она узнала, что он мой. Она смотрела на меня недоумённо, словно не понимая, что он во мне нашёл. Наверное, погасшее лицо — это не то, что вызывало ревность. Я не могла её за это винить. Мне хотелось сказать, прямо в её гармоничное лицо: «Да, это я, да, это со мной он всё это время был, меня любил!». Я смотрела на неё — светловолосая, с правильными чертами лица, высокая. Она как моё отражение, только лучшее отражение. У нас были одни и те же исходные данные, но сделали мы с этими данными совершенно противоположное. И я, как тёмный, искривлённый двойник, всегда буду ей завидовать. Всё разрушалось — вот что это было. И я спряталась от этих разрушений в туалете, который когда-то был нашим с Верой. Я не плакала, лишь прислонилась лбом к холодному кафелю. Наверное, меня лихорадило, потому что, когда я оказалась в его объятиях, мне показалось, что он такой же холодный. Я дрожала — он такой неколебимо спокойный. Твёрдый. — Тише, тише, — шептал он, гладя меня по волосам. Я не понимала, почему он меня успокаивает. Я не могла вдохнуть. Он поднял мой подбородок, заставляя смотреть в глаза, и я безропотно поддалась — впервые. Я просто устала. — Всё будет хорошо. Скоро это закончится. Концентрированное щемящее, словно он не верил, что я была в его руках, невесомое и удивлённое, в васильковых глазах, — впервые истинное. Нежность. Я никогда не видела её за этими стенами. И сейчас я впервые почувствовала, как он задерживает дыхание перед тем, как посмотреть на меня. Я впервые почувствовала, как дёргаются его пальцы, только прикоснувшись моей кожи — словно он хочет их отдёрнуть, но не может не, словно что-то в нём задыхается и дрожит. Наверное, это был единственный момент правды между нами — когда что-то выдиралось из него с треском сквозь разорванную плоть, и с этим треском падали бастионы. И я чувствовала его горечь от поражения — в том, как он вдыхал запах моих волос и что-то в полубреду шептал. Помню только одно слово, произнесенное на надломе, словно на большее он не был способен: «Блять, блять, блять…» Между нами был блуждающий нерв, и он, в конце концов, застрял в нём, оглушив его. Заметавшись в нём. В действительности, я всегда была слепа к этому — к тому, как этот нерв свербил в его взгляде на меня. Я помнила это — невыраженное, не до конца понятное. Мне не удаётся понять, что это, потому что он снова отводит глаза, не давая мне себя разгадать, и для меня это на долгие годы остаётся повиснувшей в воздухе тайной. Я пойму только через много, много лет, что это было. Когда буду вспоминать его. Тоска. Он даже тогда меня опережал. Я, слепая, глухая — и он, конечно же, всё понимавший. Держа меня, застывшую, хмурую, стальную, в руках, он понимал, что я никогда не смогу принять его нежность. В этом месте в моей душе перелом, после которого она срослась неправильно. * * * — Юля, нам нужно поговорить. На тот момент я так устала. Так что я просто безропотно пошла за Ирой в холл — где на диванчике уже сидел дед, расслабленно попивая свежесваренный кофе. — А, вот и непутевая внучка пришла… — он холодно приподнял бровь. В моей опустошенной душе слабо зашевелилась злость. Я теперь так ясно видела, кто передо мной. Всё его самодовольство. Всё его… всё. — Я вообще-то приехал не для разборок с твоими хахалями. Хотя теперь я, получается, убью двух зайцев. Мне стало немного тревожно. — Юля… у твоего отца… финансовые трудности, — Ира хрустела пальцами. — Снова проиграл дом? — скучающе спросила я, не понимая, куда они клонят. — Я не буду вдаваться в подробности, тебе это ни к чему, но всё очень серьёзно. И нам нужна будет… твоя помощь. — Не лебези ты так перед ней, Ирочка, — презрительно махнул на меня рукой дед. — Я всё устроил. После школы тебе придётся выйти замуж. — Чего? — хохотнула я в шоке. Мне просто не верилось в эту дешевую мелодраму. — Мы что, в средних веках? Какой замуж? — Ты ещё и спрашиваешь? — я видела: дед снова начинает злиться. Теперь у меня не было права голоса в этом доме. — Это же для тебя будет лучше — лучше, чем этот твой учителишка! Это обеспеченный человек! С бизнесом! Он любезно согласится решить наши проблемы, а тебе, неблагодарной, стоит радоваться! — Радоваться? Что вы, как кобылу, меня продаёте? — зло засмеялась я. — Мои планы вас настолько не интересуют? Я не могла поверить. Переводила всё ещё полный смеха взгляд с виноватой Иры на непреклонного деда. — А ты хочешь жить на улице? Я всего лишь профессор, у меня нет таких сумм, вы меня и так всего выдоили, а на твоей мачехе пятьсот штук кредитов по вине твоего отца! И этот её убыточный базар, кредиты за который тоже плачу я! Выйдешь замуж и как миленькая! Я заорала, топнув ногой по полу. — Вы просто охренели в край! Никуда я не выйду ни за какой замуж! Я люблю Сашу и буду с ним! — Юля, — мачеха прикрыла глаза, словно ей невыносимо было слушать мой ор. И снова потёрла пальцами виски. — Перестань истерить и вести себя как глупый ребёнок. Хоть раз подумай как взрослая. Когда ты всю жизнь кричишь, кульминация наступает, когда ты замолкаешь. Или понимаешь, что всё это время кричал на фальшивой частоте. Так что я просто больше не могла произнести ни звука — эта тишина повисла в воздухе. А потом — шапка, пальто, хлопнувшая дверь, крик Иры вдогонку: — Ты думаешь, ты ему нужна? Ты думаешь, ты ему нужна? Второй человек говорит мне это. Но я всё равно бежала, бежала к нему, утопая в снеге, как когда-то после того ужина. Ища хоть какого-то спасения. Я бежала, чувствуя, как от бешенства застилает глаза, и периодически издавая злые смешки. Вот оно как. Вот такая она, реальность. Вот такая она, война. Что ж, посмотрим, кто кого. Пусть доспехи и фальшивые, но всё же они приросли. И всё же я боец. Во мне не было ни капли беспомощности. А он любил мою беспомощность. Наверное, поэтому ничего не вышло. Я так многое хотела сказать ему. Я хотела просить его. Хотела выкричаться ему, выплакаться. Но встретив этот полувопросительный взгляд, я снова застыла как перед стеной. Я стояла на его пороге, запыхавшаяся, перед ним, просто глядящим на меня сверху вниз. Слегка опустив голову для этого. И что-то во мне разом зарыдало. Это происходит как щелчок, как встряска — ты просто наконец понимаешь. Я никогда не преодолею эту стену. Никогда. Я могла бы биться, воевать, но в реальности я не могла поднять даже руку. В реальности во мне всегда застревал этот вздох, когда я встречала эту отрезвляющую реальность в его глазах. В реальности меня всегда настигал жгучий стыд, и я сжималась. «Почему ты такая глупая, Юдина? Думать будем, Юдина?» Жизнь — это не бульварный любовный роман, и в жизни всегда будут неловкие паузы, несовпадения и отсутствие театральности, когда он берёт тебя под венец, вы бунтуете против системы, танцуете вальс и проносите любовь до конца жизни. Так что… Я никогда не смогла бы его об этом попросить. Никогда. Что-то во мне рыдало, ломаясь. И никто никогда об этом не узнал бы, потому что я никогда этого не показала бы. Я поджала челюсти и подняла на него упрямый взгляд. Ничто не выдало этого вымученного во мне. Броня ко мне приросла, а значит — я боец. — Ты что-то хотела, Юдина? — он приподнял брови, поторапливая меня. Юдина. Всегда Юдина, никогда — Юля. — Нам нужно… — я даже не могла произнести слово «расстаться», потому что не чувствовала, что имею на это право. Всё это было так смехотворно. — Прекратить это. Это всё. — Хорошо, — бесцветно ответил он. Вот и всё. А дальше — дед сочится самодовольством, когда я говорю, что я согласна, дед не видит скрытой ненависти в моём взгляде, он думает, я проиграла; А дальше — я плачу у Иры на плече, она гладит меня по спине и с сожалением шепчет: «Я же говорила, детка, я говорила». И я выгоняю её с криками — очередного человека, который по-настоящему любил меня. Я сползаю по стене, рыча в кулак — всё-таки есть иногда в жизни театральность. Вот и всё. Я не думаю о том, правильно ли я поступила. Я просто знаю, что было бы со мной, если бы он отверг меня. От меня бы просто ничего не осталось. И я снова сделала это первой — это всегда было неизбежно.