никель

Шаблоны и рамки взрослого мира окончательно приедаются Ирме где-то в тринадцать и остаются пережеванной клубничной жвачкой, прилипшей к подошве белых «конверсов» — не отодрать. Корнелия снова кого-то целует — кого-то другого, а не ее, — и прячущей глаза Ирме все сложнее скрывать, как сильно у нее дрожат руки, пока Земля уходит из-под ног, срываясь с оси и повисая на нитке цветным шариком из папье-маше (модель Солнечной системы химозно пахнет гуашью и клеем). Она снова все сводит к шутке, потому что это уже давно защитный механизм, какой-то эволюционный чит-код, если хотите, и девочки глупо и понимающе улыбаются, уводя краснеющую Лэр куда-то в сторону; тяжелее всего не стряхивать маленькую ладошку Хай Лин со своего плеча — та-то ни в чем не виновата. Ирма чувствует себя круглой дурой, регулярно дающей перед подругами цирковые представления, но гнет свою линию; ее подколки становятся все скучнее и неуверенней, а чародейка земли ехидно щурит глаза, кривя рот в ухмылке: «повторяешься». Ирма прокалывает язык, курит за школой перед первым уроком, сбросив рюкзак на траву, и болтает с утками в городском парке, свесившись с перил моста, раскинутого над прудом дугой; от увязшей в первом серьезном чувстве испуганной старшеклассницы в ней сейчас больше, чем от могущественной девчонки-волшебницы (кто-то бросает уткам хлебный мякиш, и по дрожащему в зеленоватой воде лицу Ирмы расходятся круги). Хай Лин такая понимающая, что Лэр это иррационально злит; она ни о чем не спрашивает и ничего не говорит — неловко и грустно улыбается, пока подруга выворачивает перед ней всю душу, ходя по своей комнате широкими шагами из угла в угол. И так все идет: Ирма просыпает первый урок, списывает у Корнелии историю — честно выслушав ее притворное ворчание — и, не задумываясь, закрывает стражницу земли собой, отражая атаку врага (перед зажмуренными веками калейдоскопом мелькают нежные прозрачные крылья и светлый нимб волос). Лэр знает, что однажды ей станет легче — через год, два или пять; ей хватит ума и самоуважения не тащить эти чувства во взрослую жизнь, переболев подругой, как когда-то ветрянкой. Она закончит школу, пусть и не с отличием, переедет в растиражированную голливудскими фильмами Калифорнию — которая жаркая и из которой-де с любовью, — влюбится в гика-очкарика из MIT, с которым будет так здорово завтракать пиццей пепперони, играть до рассвета в видеоигры и строить грандиозные планы (и расстаться со скандалом спустя полгода хлипких студенческих отношений). В прекрасном и светлом будущем ее только начавший заживать прокол языка и двойки по математике — меньшие из глупостей, ошибок и обид; в тоскливом настоящем Хитерфилд линяет осенними дождями, а желтый октябрь кусает холодом за горло. На заднем дворе школы, кутаясь в шарф, Корнелия снова целует кого-то не того — Ирме, кажется, впервые в жизни не до шуток.