73.2

Когда у тебя внутри всё едва заметно приподнимается, и органы будто все разом хотят отправиться в полет, оставаясь висеть в ограниченном пространстве твоего тела без какой-либо поддержки, ты чувствуешь, что ты жив. Даже не жив, а скорее уходишь за грань, утекаешь куда-то, где человек не может осознавать себя и задумываться о чем-то глобальном и фундаментальном, что могло бы жесткой тяжелой ладонью опустить тебя вниз, на землю. Ты паришь без рук и без ног, оторванный от бурлящей вокруг реальности. Эта реальность не твоя. Чья угодно, но сейчас только не твоя. Единственное, что ты видишь — это бесконечная эфемерная белизна. Стоит только протянуть руку — и вот она, прохладой касается тебя. Ты ныряешь в молоко и не видишь дальше носа, не чувствуешь мирское, не знаешь — и не хочешь знать — о счетах за газ и о чьих-то надеждах на твой счет. Это магия, сила. Это исцеление. Эмма никогда не была религиозным или суеверным человеком, но именно это — неизменное чувство чего-то наивысшего, чувство блаженной невесомости и легкости — наполняет её во время каждого полёта. Она не задумывается о нём и не пытается определить его природу и его ценность, а лишь поддается ему и позволяет пройти сквозь себя. При этом ее никогда не покидала железная уверенность в себе. Она знала — несмотря на то, что она парит в воздухе, отдавшись этому облачному экстазу, никто и ничто не могло заставить её сбиться с пути и упасть, разбившись о землю. Эмма прекрасно знала — сейчас она может все. На вершине неба и даже выше, где-то в стратосфере, там, где Атланты склонились под тяжестью свода, — там ее ждут и там ей поклоняются. До конца полета оставалось около получаса, и совсем скоро Эмме нужно было по привычке предупредить пассажиров самолёта о том, что пришло время пристегнуться, приготовиться к посадке (а для некоторых — хотя бы проснуться). Эмма шумно выдохнула — хоть полёты и заряжали её бесконечной энергией, усталость после семичасового полёта не могла не сказаться на всём теле. Мышцы спины и плеч затекли от долго неподвижного положения, она медленно рассекла воздух головой вокруг своей оси, вытягивая шею и, прикрыв глаза на пару секунд, уверенно положила обе руки на штурвал и потянула его на себя, настроившись на посадку. Зажав кнопку микрофона на штурвале, Эмма бодро заговорила: — Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту города… Что-то резкое и весьма неприятное задевает уши Эммы и заставляет нехотя выбраться из очередного прекрасного воспоминания о небе. Звонок в дверь, короткий, но мощно бьющий по ушам, редко знающим нечто кроме тишины. Эмма почти подскакивает, рассеянно торопясь как можно быстрее дойти до двери и отпереть её — странная привычка после аварии. Она сама уже теряется в догадках, это ее нервозность заявляет о себе на третьем десятке или ее тело магнитом тянет к двери, чтобы отпереть, наконец, дверь, впустить живого человека, надломившего эту стерильную звенящую тишину. По дороге она случайно опрокидывает что-то со стола: судя по ощущениям, это высокая кружка с чаем, который давно остыл и в полёте успел немного забрызгать руку Эммы прохладными каплями. Коротко ощупав стены, она, наконец, достигает двери и открывает её. — Ты так долго, я уже успела подумать, что что-то случилось, — обеспокоенно и в то же время облегченно бормочет Триша, ступая на порог и приветственно обнимая сестру. — Всё хорошо, я просто немного задумалась. — Снова слушала радио, да? — улыбаясь, спрашивает Триша, проходя в комнату. — Чёрт, похоже, этот белый ковёр придется нести в химчистку. Чай из него так просто не выведешь, — Эмма все время удивляется, как при таком количестве криворукости, вошедшей в ее жизнь рука об руку со слепотой, в голосе Триши по-прежнему можно быть звучит лишь тепло, без тени укоризны и тихого недовольства. Звуки незамедлительно сообщают Эмме, что Триша начинает приводить комнату в порядок, расставляя все вещи по местам. Она о чём-то беззаботно щебечет, и по её голосу можно сказать, что сегодня она в наилучшем расположении духа. Триша говорит что-то о своём новом красном пальто, которое она купила когда-то в каком-то там магазине. Эмму уже не раздражает, что она не видит тот «богатый кирпичный» оттенок, как описывает его сестра. Она никогда не видела красный, не видела синий и не видела цветов в целом (за исключением одного только черного, не самого почитаемого Эммой). И это расстраивает не так сильно, как то, что она не может в этой пугающей обсидиановой темноте распознать ни пальто, ни лицо своей родной сестры. Слепота уже не так скручивает в узел кишки от бесконечных мыслей. Полгода назад, когда только случилась авария, Эмме не было никакого дела до своих глаз, всего лишь постепенно отказывающихся давать ей большую часть информации об этом мире. О чертовой кружке, которая теперь так легко и непринужденно падает со стола. Её некому поймать. Некому заметить, что она падает — для этого как минимум нужно зрение. Полгода назад, проезжая сквозь апрельский лес, распускающийся и пышущий свежими листьями, Эмма не хотела думать, что чувствуют люди, у которых судьба отнимает близких. Она не то чтобы не хотела — у нее не было в этом необходимости. Когда все идет своим чередом, и каждый новый день приносит приятную рутину, еще один слепящий белизной полет, встречи с родными и умиротворенные тихие беседы с друзьями и с самой собой, — когда у тебя есть все это, только безумец будет капать вязким дегтем в светлый сладкий мед, отравляя его химией. Что ж, судя по всему, кто-то очень не хотел, чтобы Эмме досталась целая бочка отборного тягучего меда, и этот кто-то просто опрокинул ее, перевернув все с ног на голову. Опрокинул так же стремительно и без сожаления, как полетела в кювет их новенькое авто… — Эмма Свон? Это вы? — донеслось до Эммы. Какая-то женщина подходила ко всем, очевидно, в поисках ее. Эмма понятия не имела, кто это. Да что там, очень смутно представляла, где вообще находится. Пыталась удержать эту мысль, такую же реальную, как стук собственного сердца — чугунная наковальня по вискам, раз — оглушительно больно, — два, три. Она не нашла в себе сил помочь женщине отыскать себя в толпе одинаковых, укутанных холодной темной тканью людей — судя по всему, черной, ведь они на похоронах. Разумеется, Эмма не знала, насколько черная их одежда — угольно-черная или черная с сероватым оттенком, или черная с другим абсолютно неважным для нее сейчас, черт побери, отливом. Она была в миллисекунде от того, чтобы подскочить к этой женщине, встряхнуть ее хорошенько, вцепившись в плечи, и спросить, где она находится. Кто все эти люди? Почему она ничего не понимает? Чьи это похороны? Спросить, лишь бы убедиться, что та мысль, которую она все не может настичь в этой жалкой погоне, ложна. Неверна, не правильна, ненормальна, несправедлива, не… — Эмма! Эмма, это вы? — голос пронзил ее уж очень близко. Эта женщина нашла ее раньше, чем та решила осуществить свой план. Эмма кивнула ей, повернув голову туда, откуда наиболее явственно доносился голос в смеси с довольно навязчивым ароматом парфюма. — Мисс Стенли, идите сюда! Я нашла вашу сестру! Она здесь! — крикнула женщина, наверное, одна из организаторов похорон. Через минуту к Эмме подбежала запыхавшаяся Триша. Она взяла Эмму за локоть и мягко развернула к себе, стараясь заглянуть в ее лицо. Та не помнила, куда отошла, когда это было и зачем она это сделала.  — Ох… Слава Богу. Спасибо, я везде обыскалась.  — Мы можем начинать? — женщина задала вопрос без тени раздражения. По всей видимости, инциденты вроде этого нередко случаются на подобных мероприятиях.  — Да. Да, пойдемте, — поспешно ответила ей Триша. Хоть она и была сосредоточена на том, чтобы все прошло хорошо — насколько это целесообразно говорить про похороны, останется «на подумать» риторике, — все же по голосу Эмма ощутила ее глубокую озадаченность происходящим. Триша тоже терялась, задаваясь вопросом, какая череда событий привела их к этой конкретной точке во времени и пространстве. Как эта причинно-следственная связь могла оказаться достаточно логичной, чтобы в эту минуту они стояли здесь, на похоронах своих родителей. Отгребая всеми извилинами от непрошеных мыслей, тянущих ее на дно огромным холодным валуном на шее, Эмма продержалась уже полгода. По странному, но относительно комфортному для нее стечению обстоятельств, Эмма жила одна. Несмотря на почти полную слепоту. Несмотря на то, что густая пелена не спасала ее от искаженного аварией лица отца, которое всплывало в памяти почти ежедневно. Она предпочла справляться со своим нестабильным состоянием и недееспособностью — слово «инвалидность» Эмма физически не могла впустить в свою картину мира — сама. Сестра, безусловно, с каждым своим приходом протягивала к ней недоступные более ее глазу руки, готовые подхватить в любую секунду, если станет совсем невыносимо. Молчаливая поддержка Триши — этот факт частенько перекрывался ее трелями на тысячу и одну тему в течение одного часа — была одним из немногих факторов, делавших тяжелейший валун на шее все легче, легче и легче. Триша приходила одна и приходила с мужем. Это был простой, но невероятно сообразительный парень. Эрик организовывал мероприятия для заказчиков из Нью-Йорка и его окрестностей и всегда искусственно взъерошивал волосы лаком. Зачем? Одному богу известно. Эмме было достаточно того, что он спасал Тришу. Распространял на нее свою непоколебимую уверенность в завтрашнем дне, спокойствие и желание жить — просто быть — даже после случившегося. У Триши был он, а у Эммы — Триша. Человеку нужен человек. Эта превратившаяся в клише или же в неписаную истину фраза нередко посещала Эмму в последнее время. Человеку нужен человек. Потому ли нам помогает присутствие близких, что они близкие? Или потому что нам невыносимо терпеть боль в одиночку? Или же мы чувствуем все в полной мере, только находясь наедине с собой, а люди отвлекают нас от самих себя? Эмме предстояло уделить время каждому из этих вопросов. В одном она была уверена — на данный момент в этой маленькой тонкой цепочке, где крохотные звенья поддерживали друг друга по очереди, она последнее и самое слабое звено. Эрик — Триша — Эмма. Дальше никого не было. Не было того, кто нуждался бы в ней сейчас так же сильно, как она нуждалась в поддержке. Эмма знала — так будет не всегда. По необъяснимым причинам она была твердо убеждена — эта цепочка должна продолжиться. — … и я, можно сказать, случайно перешла по ссылке и увидела там столько книг! Ты должна себе там что-нибудь выбрать! — Триша сидела на краешке дивана рядом с Эммой и увлеченно рассказывала ей о новом интернет-магазине, специализирующемся на книгах со шрифтом Брайля. Эмма кивнула. Заметив, что та практически не слушала и, вероятно, пропустила мимо ушей все важное, Триша решила закончить свой монолог на этом моменте и аккуратно встала. Она пообещала написать ей об этом попозже и, передвинув несколько безделушек на высокой этажерке, двинулась к выходу. — Я тебе обязательно напишу еще об этом — вот увидишь, магазин просто огонь! — они довольно часто общались с помощью голосовых сообщений — двадцать первый век значительно упростил Эмме жизнь. — В следующий раз мы с Эриком принесем тебе кусочек торта, если захочешь. У нас постоянно остается, если он организует свадьбу, — пообещала Триша. У порога она на прощание обняла Эмму за плечи, легонько чмокнула в щеку и ушла, оставив после себя тонкий шлейф хлопкового аромата. Аккуратно прикрывая входную дверь, Эмма, как и всегда, прислушивается к характерному щелчку замка, чтобы убедиться, что она закрыта. Оказавшись на кухне и ощупывая гору посуды в раковине, она едва слышно вздыхает. Скорее по привычке — на самом деле она рада, что в ее раковине много грязной посуды, как бы это ни звучало. Мытье посуды — своего рода медитация для нее. Выполняя монотонные действия, Эмма раз за разом сосредоточивается на многочисленных тарелках. Тщательно проверяя их рукой на предмет оставшегося жира или моющего средства. Кроме того, это незамысловатое занятие спасает ее от бесцельного времяпрепровождения, от которого ей не по себе. Прежде чем взяться за дело, Эмма нажимает на кнопку часов, чтобы те услужливо подсказали ей время. — Шестое ноября, четырнадцать часов пятьдесят семь минут, — размеренно сообщает ей механический голос. В ее груди разом разрастается ком. Эмме подумалось мельком, что пора бы уже привыкнуть. Несколько раз на неделе чувствовать бурлящее волнение становится уже нормой — будто все мельчайшие частицы в ее теле одновременно устраивают бунт против нее. Еще три минуты. Эмма, демонстративно игнорируя собственное смятение и дрожь, включает уютно устроившееся на холодильнике радио — дань прошлого столетия. Всякий раз, когда Эмма пользуется радио, она чувствует себя одинокой старушкой, которая так и не разобралась с современными устройствами. Радио провоцирует в ней необъяснимый и мощнейший радостный трепет, обволакивая все ее тело приятным коконом. Точнее, не радио, а… — Доброго дня, дорогие друзья!