***
Вова принципиально не смотрит клипы. По крайней мере, на своём эфире. Что он делает за его пределами — дело личное и остальных не касается. Хесус отвечает на вопросы от зрителей, а его девочки, как обычно, паникуют. Стоит сказать, что на этот раз не без повода: в чат летит бесконечное количество вопросов о его дальнейшем взаимодействии со Сквадом. Лёха удивляется: почему отсутствие встреч в реальной жизни стало проблемой? Братишкин удивляется не меньше: с каких пор это перестало ею быть? Хес отшучивается в своей привычной несмешной манере, а потом говорит, что всё будет хорошо, и они все также продолжат общение в интернете, будто ничего не изменилось. Вова протестует: изменилось. Ещё как. — Да и к тому же, может, они сами там когда-нибудь в гости приедут. Вова, например, — с напускным оптимизмом произносит стример, — Тут недалеко вроде, — тихо посмеивается он в кулак. «Семь с половиной тысяч километров или десять с половиной часов перелёта», — хмуро думает Братишкин. Не то чтобы он считал и проверял. Ладно, считал и проверял. Почему-то это первое, что он сделал после его уезда. В аэропорт провожать не пошёл — это тоже был своеобразный протест против всей ахинеи, что тот затеял. Хесу и без того хватит группы поддержки: вон, Антоша с Мазеллом уже не знают, куда девать всё наворованное. А Вове-то что? Он с возмущением слушает чужие разглагольствования на тему того, что расстояние не значит ничего в их общении, поэтому и ощущаться-то не будет. А Братишкин его уже ощущает. И ощущает с первого дня, а теперь, благодаря чужим дурацким высказываниям, будет ощущать его ещё острее и специально назло, чтобы доказать лёшину неправоту. «Игры в ущерб себе же», — негодующе думает парень, — «Прямо, как ты любишь». Ведь врать всем, что всё будет здорово, а самому страдать от собственных импульсивных решений, принятых на скорую руку без хотя бы призрачного намёка на чёткий план, — игры на том же уровне, если не хуже. Зачем так куражиться — Вова ума приложить не может. Притом поддерживает свою легенду Хесус очень качественно: который эфир он чуть ли из штанов от своего забугорного счастья не выпрыгивает, светится самым игривым огоньком во взгляде и улыбается. Улыбается так, как Вова очень редко видит, — открыто, искренне, широко. Настолько, что Семенюк белую кромку зубов замечает и думает: это уже совсем «клиника». Это же настолько надо стараться показывать всем свою безграничную радость, чтобы начать меньше смущаться и почти не прикрывать рот! Смеётся он всё также жеманно, но гораздо чаще, чем обычно. — Если ты там с самого начала на что-то подсел, я тебя убью, — с проникновенным прищуром бубнит под нос себе парень и внимательно разглядывает чужие зрачки. Ладно, не расширены.***
Если в Дискорде их много, тут два варианта: либо у кого-то праздник, либо они кого-то кикают. На удивление, сегодня не происходит ни того, ни другого, хотя на сервере их и правда немало. Как-то так вышло, что сегодня все были достаточно свободны и разговорчивы, чтобы оказаться в одной «Стримерской» и притом даже без единого стрима, а чисто для души. Их больше пяти, и Стинт шутливо заявляет, что у программы от такой активности скоро случится «перегруз». Дрейк говорит, что такой день наступает «раз в десять лет» и порывается запечатлеть его красным в календаре, чтобы наверняка. Но нужного маркера нигде не находится, поэтому он уже несколько минут бездумно слоняется по своей квартире и пререкается с отцом за каждое лишнее телодвижение, сопровождаемый заливистым смехом всех остальных. Лагода интересуется, почему в доме такого школьника, как Денис, не находится ни одного фломастера, на что получает только неприличные жесты в камеру и фразы, что «вообще-то я уже не школьник, а студент, и в универ ничего тяжелее собственного достоинства не ношу». У всех уже глубокая ночь на дворе, кроме, естественно, одного человека в их комнате. Хесус всё ещё улыбчив и задорен даже по прошествии пары недель. Он воодушевлённо рассказывает Жоре и Васе про местную инфраструктуру и зачарованно объясняет каждое её отличие от столичной. Вова не понимает совершенно: одно дело строить из себя супер-счастливого и самодостаточного человека у себя на стримах перед своими девочками, но зачем это делать здесь, когда нет камер и все свои? Разве ему не надоедает всё время притворяться, что у него всё хорошо? Конечно, на вебку проще простого рассказывать небылицы и воображать себя кем угодно. Вова сам может на камеру любую эмоцию сыграть, вжиться в любой образ, если будет нужно, но зачем это делать вне эфиров? Нескрываемый восторг сквозит в каждой истории, в каждом новом дне, в котором Лёха делает что-то совершенно обыденное и привычное, но отнюдь не в самом обычном месте. Его ломанный английский ломает Братишкину жизнь. В каждом плохо произнесённом слове, — которое Хес даже и не пытается выговорить нормально, поэтому намеренно коверкает ещё больше, — прямой призыв к вовиному суициду. Из Гвина учитель английского, как из Лёхи американец, — то есть никакущий. Его максимум — научить Хеса только неприличным матерным, которые парень и без того отлично знает. Братишкину становится хуже с каждым их импровизированным онлайн-уроком, но деть себя он никуда не может. Вова даже набеситься вдоволь не может и выплеснуть всю невесть откуда скопившуюся энергию на окружающие предметы, потому как маленькая лампочка на камере транслирует каждое его действие на всеобщее обозрение. Сам виноват: решил похвастаться новой клавиатурой, а теперь вынужден сидеть с включенной вебкой вместе со всеми, что тоже резко решили последовать его примеру и открыть свои. Какой фантастический командный дух в них просыпается, если не нужно! Когда Лёха в очередной раз коряво и нараспев произносит название собственного же города, в котором теперь живёт, Вова чувствует, как в огонь подкидываются его последние нервные клетки и костёр начинает весело трещать, как его терпение — по швам. Во взгляде всё равно ни одной эмоции — только рука держит голову, чтобы он не упал лицом прямо в стол и не завыл от всей этой бессмыслицы. Зачем это всё? Зачем этот театр одного актёра? Ему зрителей на стриме мало, что он стал это даже в Скваде устраивать? Почему бы ему просто не признаться, что он переоценил себя и закономерно разочаровался во всей этой идее уехать непонятно куда и непонятно зачем? Боится, что его засмеют и укажут на все его ошибки? Да, Вова так и сделает! А потом, скорее всего, встретит в аэропорту и скажет, чтобы тот больше не устраивал себе таких сомнительных приключений и оставался в своём родном болоте под названием Москва-сити — там сподручнее и ближе. Надёжнее. Но нет же, Лёша активно ищет квартиру и скрупулёзно рассматривает каждый район, в котором потенциально планирует поселиться. Вова спешно прощается и, ссылаясь на усталость после стрима, без предупреждения сворачивает программу. Слушать чужие фальшиво-окрылённые планы на будущее нет никакого желания.***
Группу «Комбинация» со всеми её так называемыми «хитами» Вова в Аду видел. Пристрастия к музыке девяностых он, конечно, имел, но конкретно это творчество он бы с радостью запретил, ибо слушать такое, будучи в здравом уме и рассудке, не является чем-то адекватным для него. У соседей снизу явно другие взгляды: «попса» всех восьмидесятых и девяностых годов крутится без устали и крутит на мужском детородном органе все вовины планы по проведению трансляции. Можно было бы не волноваться и всё равно врубить поток, но Семенюку приспичило докупить усилитель на микрофон, и теперь сомнительное музыкальное сопровождение всего стрима ему было гарантировано. Очевидно, сегодня у него внеплановый выходной, как и у соседей снизу. «American boy» его «любимейшей» группы «Комбинация» — несомненно, жемчужина сегодняшнего вечера, потому что играет с завидной регулярностью. Эта, вроде, четвёртая по счёту, но Братишкин знает, что кругов в Аду девять, поэтому на скорое освобождение не надеется. Надоедливый припев липнет к коре мозга как старая загрубевшая жвачка. Слова дурацкие, голоса дурацкие, музыка дурацкая, настроение так себе. Грешным делом проскакивает мысль, что эту песню хором теперь должны исполнять все подписчицы Хесуса. Ну, а что, теперь ведь точно «жизненно». Хотя некоторые из его зрительниц настолько самодостаточные, что не то что сами к нему приехать, но и содержать его там некоторое время смогут. «Так и случится», — с каким-то неконтролируемым ехидством думает стример, — «Даже у самых зажиточных школьниц рано или поздно мама заберёт карту, и тогда тебе придётся вернуться». Если тот, конечно, не перестанет ломать свою комедию ещё раньше и не уедет сам. А вообще, песня подходящая для той самой Надежды — вот, у кого тяжёлые времена наступили. Ей теперь чтоб с кумиром увидеться, Атлантический океан придётся вплавь преодолевать — такое себе удовольствие, но что ни сделаешь ради истинной любви. Подпольный диджей даёт о себе знать: врубает колонки ещё громче, и теперь Братишкин слышит каждое слово в припеве — спасибо, добрый человек. Скрипучий голос повторяет: «American boy, уеду с тобой, уеду с тобой — Москва, прощай!» и доводит парня до белого каления. Вова смотрит на своё мутное отражение в матовом выключенном мониторе и думает, кому бы эта песня подошла больше.***
Когда в один из дней Братишкин получает в Телеграмме нелестное сообщение в свой адрес по поводу Хесуса, становится по-настоящему смешно. Якобы он опять сказал на своём стриме что-то «не так». На каком конкретно, он так и не понял, да и не важно, в общем-то: он на всех говорит про Хесуса, так что значения не имеет. Текст в обращении к нему комичен и заслуживает ещё одного стрима про Лёху и всех его подписчиков, которых так обожает Семенюк. Подумать только, Хесус же «не стоит на месте в отличие от некоторых», как сказано в сообщении, а также «расширяет свой кругозор и кругозор подписчиков». А Вова вот «токсичный завистник», который «даже друга поддержать не можешь», да и вообще «непонятно, как Хес может с тобой общаться» и другие не менее красочные описания его скромной персоны. Вове забавно только во время первого прочтения. Зачем он читает второй и третий — загадка даже для него самого. Приподнятое настроение сменяет видимая досада и обида. Конечно, Хесус же «открывает новые горизонты». Как мило. Жаль только, что все его так называемые «безграничные горизонты» упираются в границы Брайтон-Бич и оттуда, как правило, редко высовываются. Да и какие горизонты?! Братишкин чуть ли не мать готов поставить, что Лёха даже слова такого на английском не знает! Так же, как не знает ещё миллионы других иностранных слов, которые бы стоило знать, но которые он так упрямо не учит. Сбежать на другой конец мира, но чего ради? Ради того, чтобы продолжать жить в русском районе, ходить в русские заведения и магазины, общаться исключительно с такими же русскими иммигрантами, снимать квартиру у русских и совершать ещё миллион вещей, которые он с тем же успехом мог совершать здесь, в России? «Вот такие «горизонты» он вам там открывает», — желчно думает парень, удаляя раздражающее сообщение, — «Закрывая глаза на то, что он там вообще никому не нужен». За спиной он успел уже целую дискуссию в Скваде развернуть на тему того, как долго там протянет этот турист-авантюрист. — Ну, пару лет точно, — с хладнокровной уверенностью протянул Антоша. Братишкин тогда от возмущения чуть не задохнулся. Какие пару лет?! Куда так много?! — Может даже пару-тройку, — заинтересованно добавил — подлил масло в вовин огонь — Силажик, — А потом сюда на пару-тройку. А потом обратно туда. Хотя таких уникумов, слава Богу, было не слишком много. Большинство всё же сошлось на мнении, что годик-полтора — максимум, а там они снова будут вместе. — Ну, в принципе, у него есть все шансы обосноваться там нормально и действительно остаться навсегда, — рационально изрёк Жора, в задумчивости крутя электронку. — Нет, — Братишкин все такие размышления режет без шансов и возражений. Нет значит нет, и тут других вариантов быть не может. Его приговор — полгода. И то, в крайнем случае. Это, кстати, самый низкий порог из всех обозначенных, ибо остальные дали заметно больше. Вове плевать, потому что он знает: Хес там загнётся от тоски. Ему станет плохо намного раньше, чем все могут предположить, и Братишкин окажется прав. — Ставки приняты, ставок больше нет, — с умным видом отзывается Лагода, записывая на листочке все предположения и запихивая его в дальний угол своего стола, — Посмотрим, пригодится ли. — Пригодится, — грубо выдыхает стример. Настроение опять виляет из крайности в крайность и прибивается к самой отвратной из возможных. И это прямо перед собственным потоком! Кажется, он знает, почему получит завтра ещё пару «ласковых» от всех лёшиных подписчиков.***
Если бы Вова знал, что когда-нибудь в чате они будут обсуждать Марьяну Ро, ни за что бы в жизни не проснулся тем утром. Но он проснулся, а переписка в Скваде так и летела почём зря. У Хеса сейчас глубокая ночь и он может позволить себе поторчать в «телеге» перед сном; у Мазеллова — чесотка в районе ягодичного сплетения и явно нездоровая заинтересованность блогершей. Семенюку так и хочется написать: «Илюх, Мокривский уже не устраивает, и ты перешёл на что потяжелее?». Но он молчит, потому что боится быть впутанным в этот нисколько не привлекательный диалог, в котором опять скажет что-то «не так». Как и обычно случается с ним в последнее время. На крайних своих трансляциях, что вновь каким-то незаметным образом слились в один поток, они с Хесом опять сцепились по причине «ты чё там про меня вбрасываешь?». Братишкин даже не уследил, как именно всё началось, а сейчас и не вспомнит. Лёха, сплошь и рядом окружённый одной только латиницей в своей стране, выражался на родной, православной кириллице как последний сапожник. Вова даже не пытался сдержать самодовольной улыбки, — всё же он любил выводить его на сильные эмоции, даже если они были не слишком уж позитивными, но, самое главное, яркими. Потом градус напряжения как-то непредсказуемо возрос, и стало уже не так весело. Вова не осторожничал на поворотах и, как следствие, перебрал, в очередной раз как-то «не так» выразившись. Конфликт перешёл в настоящие ругательства, а потом — «конфу» Сквада. Затем, с широкой подачи Васи и волшебного пендаля Жоры, помириться всё же пришлось. Ещё немного повозмущаясь ради приличия, как всегда сделали всё в лучших своих традициях: с признаниями до гроба и жаркими, недвусмысленными обещаниями при следующей встрече. Вова не помнит, когда в последний раз отсылал столько сердечек. Чат Сквада был просто усыпан розово-красными знаками внимания с обеих сторон на многокилометровую переписку вперёд. Вроде бы даже Алина столько не получала в лучшие романтические времена. Лагода отпустил какую-то сомнительную шуточку, Синди сказала, что будет сливать эту переписку за деньги. Это было не столь важно — главное, Вова выпустил накопившийся пар, а Хесуса даже любить стало как-то проще. Ещё проще было бы будь тот в Москве, но у того же ещё целый тур по другому континенту намечается — рано возвращаться. «Пока что», — думает Братишкин, — «Пока что». А теперь все их клятвы в любви и верности сменили обсуждения никому не интересной Марьяны, что просто не может не бесить. От Лёхи «кружочков» много и все они бессмысленны: лица в темноте почти не видно, а разговоры — пусты. Вова смотрит их все. — Ну, она конечно бешеная немного, — слегка неловко посмеивается парень, — Но, в целом, весёлая: и сама развлекается, и других развлечь может. В любом случае, интересная связь появилась. «Это называется не «интересная связь», а безысходность», — скептически размышляет Семенюк, лёжа на кровати и щуря глаза в попытках лучше разглядеть чужое лицо, — «Это называется «я никому не нужен в своей ненаглядной Америке, поэтому связываюсь со всеми подряд, чтобы не было так плохо и одиноко, а всем остальным говорю, что я в порядке». Зачем записывать видеосообщения с чернотой, когда можно отправлять голосовые, — Вова не знает. Он делает поправку на лёшин интеллект, а ещё на то, что в темноте проще прятать своё несчастное выражение лица. Мало ли какой Хесус романтик: может, он ещё слёзы под дождём скрывает. На ум внезапно приходит, как Хес рассказывал про каждодневные ливни, накрывшие город. Братишкин думает, воспользовался ли тот этой подвернувшейся возможностью или всё же страдает дома? Когда-нибудь он расколется, и Вова узнает наверняка.***
Тем не менее, связь они поддерживают практически регулярно. Разговоры не ограничиваются одними только клипами и вырезками со стримов; они бесят друг друга во всех мессенджерах, провоцируют своими ответами в каждой истории и просто пререкаются в Дискорде. Банальное «как дела?» уходит в прошлое в связи с лёшиным уездом. Вместо этого в новых буржуйских реалиях каждый их диалог начинается с вовиного фирменного «тебя ещё не депортировали там?» приветствия. Не то чтобы он надеялся. Он просто знает: это вопрос времени. Поначалу Хес воспринимал такой тон не слишком радужно, а потом привык и принял за своеобразную фишку. Братишкин думает, что привыкать тут не к чему, потому что рано или поздно того действительно выкинут, и данный вопрос отпадёт сам собой. Все их совместные наполеоновские планы начинаются со слова «когда» и только. «Когда ты вернёшься из-за бугра»; «когда ты прилетишь из Америки»; «когда тебе надоест притворяться иностранцем»; «когда тебя депортируют» и десятки подобных развитий событий. Хесус не устаёт поправлять — «если». «Если меня выпрут»; «если я вернусь»; «если захочу прилететь». Вову передёргивает с одной стороны показательно, а с другой — всё же непроизвольно. Ему чужие отмашки всё равно что «наждачкой» по зубам водить — противно, мерзко и глупо до жути. Тоже ещё выдумал — «если»! Он открещивается от всех лёшиных комментариев как от чего-то непристойного. Хесус упрямо пытается играть с ним в сказку «о счастливом мальчишке-иммигранте» и убедить его в том, что правдой не является. Вова в этом цирке одинокого клоуна участвовать не намерен, так что на корню рубит все разговоры о том, как хорошо там, в тысячах километров от него. И без него. Пусть Дрейк и Ломака этими баснями заслушиваются, а его не обмануть. Братишкин уверен, что Хес этими искусственными цветочками дыру в себе прикрыть пытается, что затянуться сама не может ни здесь, ни, уж тем более, там. Он об заклад бьётся: там она стала только шире. Вдобавок ко всей этой бесовщине скоро ещё и Рождество. Католическое которое. Лёха воодушевлённо лепечет, какой красивый и интересный IRL сделает и как сам ожидает этого волшебного праздника. Вова в откровенном замешательстве: Хесус даже не католик! Это даже не его праздник! Да и православный из него тоже так себе, если честно. Из него в принципе христианин только потому, что его в детстве батюшка в чан со святой водой уронил и ничего более. И даже этот хоть и малозначительный, но всё-таки реальный факт не заставлял его православное Рождество отмечать, а тут, под другой религией, за здрасте! Интересно, если Вова пожалуется на него РПЦ, высоки ли шансы депортации? — Может, ты тоже приедешь? Зимний Нью-Йорк посмотришь. Они в «сикрет руме» вдвоём. Даже явление Христа народу, по ощущениям, случается чаще. По-видимому, сегодня тоже красный день календаря, и фраза эта, так бесцеремонно ворвавшаяся в их ненавязчивую тишину, стремительно выжигает в Вове всю его внутреннюю выдержку и отправляет её прямым рейсом во вполне очевидные места. — Чё я там не видел? Звучит резко и конфликтно, но он правда растерялся. Братишкин недоумённо косит глаза в окно Дискорда, но там нет лёшиного лица. Они без вебок и Вова искренне рад, что не было заметно, как его застали врасплох. — Всё не видел, Вов. Звучит снисходительно и будто бы с заигрыванием. А ещё правдиво, потому что, ну, он действительно ничего там не видел. Это не значит, что он теперь готов рваться на другой край Земли по первому зову. Зов. Братишкин в удивлении расширяет глаза, начиная осознавать: Хес позвал его. Он, весь такой из себя счастливый американец без каких-либо забот, позвал его к себе. «Вот ты и сдался, сучонок», — шокировано думает Семенюк, откидываясь в кресле и заворожённо смотря на крошечный кружок чужой аватарки. Там каменное лицо. У Вовы тоже. Это практически явка с повинной и только перед ним. Только перед Братишкиным. Какое-то невиданное ранее волнение разрастается внутри, когда ладони начинают потеть, а дыхание углубляться. — Как я туда попаду? Ты же сам знаешь, что до Америки сейчас невозможно добраться, — осторожно интересуется парень, нервно хватая электронку и пытаясь выжать из неё последние затяжки. — Ну, я же попал, — спокойно говорит Лёша, — У меня есть пару знакомых, так что, думаю, организовать это можно при желании. Вова ловит себя на постыдном: желание есть. Не сказать, что он сильно грезит прогулками по снежному Таймс-скверу, но вот приехать, увидеть чужое осунувшееся выражение лица и убедиться, что он, чёрт возьми, всегда был прав, в отличие от всех остальных, — тут уж ритм сердца сам собой сбивается, отдавая трепетом во всех конечностях. Да, как же он этого желает.***
Его «дорога за бугор» оказывается полосой препятствий без тормозов и передышек. Крутиться пришлось в спешке и без успокоительных. Честно, он уже тысячу раз успел пожалеть о своём решении. Но, что самое интересное, ни разу не передумать. Ничего не даётся просто так. Особенно, если это отлаженная система, которую тебе необходимо обойти. Хесус же тоже американец на полулегальных основаниях и при тщательном обыске в его иммигрантском шкафу можно найти немало «интересных скелетов». Вова обрастает такими же, потому что других вариантов ему не остаётся. Он мотается с одного конца Москвы на другой, мотает нервы и мотает бензин, но, в конечном итоге, добивается поставленной цели. Поэтому сейчас он взлетает не столько на самолёте, сколько на окрыляющем чувстве победы и триумфа. Идея фикс остаётся в подкорке сознания и не даёт нормально отдышаться все оставшиеся дни: это случилось. Он позвал его к себе. Это был тот самый первый и — уж Семенюк постарается, — последний крик о помощи; фактически прямое доказательство того, как ему там плохо и как он не вывозит. И парень думает, что первое, что он сделает при встрече, — заглянет в эти хитрые, обманчивые глаза и увидит там такую очевидную, вполне логичную для Братишкина тоску вперемешку с одиночеством. По-другому-то и быть не может. Когда Боинг приземляется на другом континенте, Вова непроизвольно ловит диссонанс в голове: он сел в Москве в семь утра, пролетел больше десяти часов и прилетел около девяти утра того же дня. Разумеется, по местному времени, но тут всё местное какое-то другое, поэтому придётся привыкнуть. «Не к чему привыкать», — одёргивает себя стример, оказываясь с багажом уже в дверях аэропорта. Чужой силуэт, который на фоне всех остальных ощущается донельзя родным, привлекает внимание с первого мимолётного взгляда. Вова почему-то взволнован до предела и очарован одним только пониманием, что теперь он не где-то там, а совсем близко. Чемодан кренится и всё же сваливается на бок, но Братишкина это не отвлекает: он выдыхает шумно и несдержанно и в одну секунду выпускает из себя, кажется, всё. Всё накопленное за эти неприлично долгие месяцы; всё, что скопившимся грузом распирало изнутри грудную клетку, тяжесть чего он в полной мере почувствовал только избавившись от этого всего. Хес, вроде бы, охает удивлённо, когда Братишкин резко притягивает его к себе, тут же вешаясь на плечах. Мужчина вздёргивает брови, а потом немного вертится в чужой крепкой хватке, чтобы встать по-человечески и, наконец, полноценно прижать. Именно так, как им обоим было необходимо. Вова никогда не представлял чего-то такого при их встрече, но вживую это оказалось первым, что заполнило его разум, заставляя совершенно позабыть обо всём остальном. Чёрная куртка шелестит под пальцами, но Вова только крепче в неё впивается и прячется носом в чужой немного колючий шарф. Это единственный вариант, потому что его прерывистое дыхание, кажется, слышит вся улица и, конечно же, сам Лёша. — Я, если честно, думал, что ты засомневаешься и не приедешь, — чужая рука между лопаток чувствуется даже через синтепон куртки и Братишкин со всей чуткостью следит, как касание движется вниз и останавливается где-то на уровне поясницы, — Рад, что ты всё-таки здесь. — Конечно, а разве могло быть по-другому? — вообще, вопрос должен был звучать с издёвкой и как бы вызовом, мол «разве ты мог быть мне не рад здесь?», но с его надломленным голосом и сбивчивой речью выходит как-то слишком двусмысленно и совсем уж коряво. Стример тут же вспоминает, что обещал себе сделать первым при их встрече. Он отрывается от парня и с замиранием сердца смотрит в чужие зрачки. Вова был уверен, что в светлых глазах найдёт только тихую грусть, переполненную удушающим одиночеством. Поэтому, когда на поверхности нежной голубой радужки Вова вдруг видит своё же собственное отражение, он понимает: и всё-таки, в каком-то смысле, он оказался прав. Хесус ведь тоже знал: Вове там одиноко. Конечно, чтобы понять столь банальную и до скрежета зубов глупую вещь, ему не нужны ни разговоры по душам тихой ночью, ни вымученные откровения под градусом, ни признания в результате пыток, — для него всё и так слишком очевидно.