«Через час урядник принес мне пропуск, подписанный каракульками Пугачева, и позвал меня к нему от его имени. Я нашел его готового пуститься в дорогу. Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время. Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать все, чем исполнено было мое сердце.»
Я смотрел на его затылок, весь в черных курчавых, небрежных волосах и не мог представить как уеду оставив его так — на растерзание его же разбойникам, а если не им, то на суд дворянский. Этому сердце мое противилось, я смотрел как благодетель мой распоряжается о делах своих, как нравоучает Швабрина — жестко, но нежно, этому казаку не было нужды угрожать чтобы получить верности и подчинения своих людей. Обробелый Алексей Иванович выражал полнейшее раскаяние и раболепие, даже я, презирающий его всем сердцем, поверил в раскаяние этого плута, хоть на подкорках сознания и понимал: «горбатого могила исправит».
Я долго не думал — не в моих привычках, вскоре уже пробирался к Емельяну Пугачеву через многочисленных его казаков и не только таких. Труда мне это не составило — почти все в Белогорской крепости меня знали, расступались, как по обыкновению своему делали до захвата фортеции. Я дотронулся руки своего вожатого аккурат в момент когда он попотчевал, напоследок, оплеухой Алексей Ивановичу. Локтем невольно он ударил мне в ребра — мне тут же стало стыдно за свою неуместность. Из-за недомыслия своего, повел себя как мальчишка и выставил дураком. Разбойник повернулся сразу, удивленный и небритый. Щеки мои покрылись рябиною и руку с его плеча я не убрал, сжал его, чувствуя себя опозоренным мальчишкой. Мой благодетель не изменил своей манере:
— Чего изволите, ваше благородие? — молвит и улыбается, глаза щурит как будто бы от удовольствия большого. Я тушуюсь еще более — а собственно, как мне сказать, что на уме делается? Я выпаливаю как есть.
— Поговорить. Наедине, — я стихаю и смекаю как непозволительно долго держится моя рука на чужих закорках, но убрать ее сейчас — еще более себя позорить. Я втихомолку жду своего приговора от него, разбойника, и не зря полагаю, что снова заслужил его милость.
— Будет тебе разговор, Петр Андреевич, — кивает и упирает руки в бока, кричит: «Ай шаматон! Вели пива подать и вина, на дорожку дела объявились!» — Швабрин тут же стал распоряжаться. Я, могу поклясться, видел, как попадья Акулина Памфиловна всплеснула руками. Я и сам подивился — казалось бы, вот уж все к дороге готово, а тут мой вожатый вдруг планы меняет. Ради меня ли одного? Не смею надеяться.
Вот он манит меня идти за ним и через несколько времени мы уже оказываемся в гостиной бывшего дома Мироновых: я, Пугачев, Швабрин и несколько лиц, которых я знаю в лицо, но не имел чести быть представленным. Он садится на лавку у окна, все остальные стоят. И я не смею сесть. Пугачев закуривает трубку и я слышу как под окном Савельич ругается с казаком, грозное «елдыга, шельма» режет слух, но меня не волнует злословье Савельича.
— Чего же ты, садитесь, ваше благородие, говорить будем, — я присаживаюсь на скамью, лицом к собеседнику и наши слушатели облепляют нас и мне делается неловко. Я молчу, не в силах подобрать слов, соображаю как начать свой разговор. Пугачев делает свои выводы из моего молчания и гонит всех прочь, только Швабрин и выходит последний, все норовя остаться, под предлогом «а кто вашей милости водочки принесет?» и всякой подобной пошлости. Бог знает какие цели преследовал он. Атаман погнал его с угрозами, а я лишь подивился какие новые скверные стороны старого знакомого Алексея Ивановича мне открывались раз за разом.
Когда нас оставили, я ощутил как тут же расслабилось мое лицо — оказывается, до этого оно было напряжено до боли в челюсти. Легко расслабиться с человеком, который держит в руках жизнь мою и весь ее смысл, и тем не менее не губит ее, а наоборот, не раз призрел он меня. Я не мог чувствовать опасности с этим человеком.
— Ох, вертишь ты мной как хочешь, — выдыхает он со смехом и тем самым помогает мне начать разговор. Через секунду добавляет: — …ваше благородие, — и улыбается, смотрит пристально, но добро. Я думаю, что «благородий» сегодня от него я слышал больше чем за весь прошлый срок нашего знакомства. Невольно улыбаюсь в ответ, но улыбка моя хоть и искренняя, но никак не вяжется с душевным моим бунтом.
— Не смею надеяться на ответ, но позвольте спросить? — издалека начинаю я и получаю добрый кивок головой, — Отчего же вы решили остаться еще на ночь? Все же было готово к дороге.
— Так чего же не остаться, если хороший друг просит? — без обиняков отвечает. А я уже в голове думаю, а часто ли государи, хоть и самозванные, ради прихоти приятелей планы свои откладывают? Не будь я обязан ему жизнею не раз, так и надумал бы чего неладного. Но я молвлю далее, без прелюдий:
— Доколе план твой рассчитан, друг мой? — я прощупываю на устах новое для себя название для Пугачева, заодно слежу за ним — оцениваю, как он видит мое панибратство.
— О чем это вы толкуете, Петр Андреевич? — тон его меняется, как и обращение. Но не звали бы меня востером отец с матушкой, если бы я не продолжил.
— Я лишь беспокоюсь за вас, Емельян… — я совершенно разучиваюсь как его звать по батюшке и оттого мешкаю, — …Иванович. — но момент упущен. Лицо казака вытягивается, а потом он возвращает волю над собой и выражение лица его становится нечитаемым для меня. Среди черной бороды, я вижу, зреют задатки улыбки.
— Разве же я заслужил вашего беспокойства? — спрашивает он и тут же как бы с насмешкой добавляет, — …друг мой? — дразнит меня, дерзит, разбойник. Предо мной снова тяжкий выбор:
по свычую правду-матку ему говорить и снова терпение его испытывать иль солгать и не гневать злодея почем зря?
— Отчего же не заслужили? Вполне себе. Разве же разбойникам, коих вы ротмистерами назначаете и уметы им в попечение выдаете, можно жизнь свою вверять? В разбойниках чести нет, — я не решаюсь вновь обозвать его по имени-отчеству, но горд собой, оттого что сумел высказать это давно гложившее меня обстоятельство. А Пугачев смотрит на меня и жует трубку. Дыму от нее много. «Как и от самого Емельяна» — думаю я.
Он как-то задумывается, смотрит позади меня, зенками не моргает. Несколько минут мы сидим так, я гляжу с интересом на внешность его примечательную и дивлюсь, как в таком патлатом, черном казаке столько воли и идейности? Наверняка история его очень занимательная. Но я даже не надеюсь ее услышать. Смотрю ниже, на его длань — грубую, знавшую не одно оружие: и сайдак, и кистень и саблю. Верно, не только их. Не ладонь государя это, в этом сомневаться мне не приходится.
Неожиданный выпад в мою сторону и я, разомлевший за занятием своим, опоздал. Лже-государь совершает приступ рукой, той, которую я токмо рассматривал, и вот он уже прижимает мою ладонь к скамье. Я вскидываю голову, и его взгляд тут же впяливается в меня. Я гляжу в ответ, недоумевая от перемены его. К каким выводам пришел он? Неужто смертоубийство мое решил совершить? Ну что ж, страшится мне нечего, я от казни его ускользал только так и не раз.
Ладонь его жестко прижимает мою, я не решаюсь вырываться. Быть может, испытывает меня, вожатый мой?
— Страшно тебе? — вопрошает и густые брови хмурит.
— Чего страшиться-то мне? — безропотно отвечаю.
— Да хоть меня бы и стоило.
— Хотели бы жизни лишить — уже давно бы я на виселице раскачивался.
Замолкаем. Пугачев грозен, но надвигается ближе и молчит. Чую, сердцем, чую, что ждет он от меня еще слов. Боюсь я его, боюсь, но как же такого взгляда не боятся? Но ему никогда этого не скажу. Хоть бы сабля моя при мне была, да нет же ее, кто бы мне разрешил по вертепу этому с оружием-то расхаживать? Не смогу я спастись, коли решит он и взаправду напасть. Я не решаюсь его томить сей час, страх во мне теплится, но здравомыслие сильнее. Не тронет он меня, правда же незачем ему моя смертушка.
— Однако потому Вам и обязан, — снова вещаю я, с вызовом гляжу в чужие зенки. — Потому и страшно хочется открыть глаза вам! — говорю я чуть громче чем стоило. И мне приходится осознать, что до сих пор в самом деле Пугачев мне не угрожал и даже, видит Бог, внимательно слушал. Но после слов моих пришлось мне ощутить злость его во всем ее естестве. Он навалился на ладонь мою, я нелепо пискнул под пыткой, но тут же замолчал и твердо решил безмолствовать.
— Неужто, жид ты проклятый, решил слепцом меня обозвать? У самого молоко на губах не обсохло, ваше благородие, — зло выплюнул он, — бельмес в жизни не понимаешь, а государю мораль читать смеешь, — он схватил меня за подбородок, близехонько приблизился так, что меня обдало его дыханием, а после наотмашь отпустил, да так, что я чуть было не поцеловал пол. Пугачев тяжело задыхал, я молчал. Сила рук его поразила мое сознание. Пальцы ладони моей горели огнем. Я понял, что даже будь моя сабля со мной — никаких шансов в поединке с этим мужчиной у меня не было.
Он встал с лавки, а я крепко утвердился в мысли, что сейчас буду молчать.
— Наглый ты малый, Петр Андреевич, — нежданно спокойно говорит он, — Даром, что ум у тебя молодецкий, живой, не знаешь ты когда молчать надобно. — Пугачев прошелся по избе взад-вперед и услыхал, как громко пировали его солдаты в доме попадьи. Мне пришла идея на ум, я резко уразумел почему он так взъярился. Я не открыл ему тайны про разбойников его, он и сам это прекрасно знал все мною сказанное. И гневался, что даже дите смогло знать его слабое место.
Я сказал прежде, чем хорошенько поразмыслил:
— В Оренбурге твоих молодцов подкупить хотят, — он резко повернулся и шевелюра его метнулась за ним. Я не знаю зачем говорю ему это, зачем помогаю. Хотя, чего греха таить — жизни ему желал, вот и все тут. Не смерти. Всякий человек заслуживает жить.
— Правду говоришь? — да только он, кажись, только для меня жизнь жалует, а других - губит.
Я киваю ему. Он не отвечает мне. Знает, что предал я свою государыню и что не благодарят за такое. Догадывается, только Бог знает, чего ради я сделал это. Подходит ко мне медленно, добро, и останавливается. Ерошит прическу, как псу какому-нибудь. Им я себя и ощущаю. Поддаю головой на живот его, разбитый, предатель родины, позор своего отца.
— Надёжа, Петр Андреевич, — он хлопает меня по спине, и голос его уже весел. Он целует меня в темечко и выходит из избы, а я не нахожу в себе силенок даже сесть ровно. Опираюсь на локти, согнутые на коленях и наблюдаю за старыми половицами. Злюсь на свои опрометчивые чувства. Да только злости одной мало, голова моя на том не останавливается, силится понять чего же злодей этот переменился так быстро. Как будто только и искал повода помириться. Выдыхаю шумно, ерошу свои волосы. Слышится мне как Савелич ругается теперь уж у двери в комнатку, но его не пускает наш урядник.
Неужто под стражей меня он оставил? Того гляди за палачом пошел.
Я жду недолго. Когда дверь распахивается я тут же ворочусь на звук — это он. Вернулся. Разбойник прохаживает ко мне совершенно свободно, садится вновь на ту же скамью и обнимает меня за плечи сильной рукой, воротит мою голову к себе, кладет на плечо. Говорит почти сразу.
— Не серчай на меня, ваше благородие. Вспылил я понапрасну, — да будь во мне хоть капля обиды на него, так нет же и толики. Прижимаюсь к его плечу, как к отцовскому. С человеком этим есть у нас связь странная, он ее видит и я не замечать не могу. Как будто повязанные судьбою. Как будто мы задуманы были этой гражданской революцией.
Его гражданской революцией.
Я рвано и громко вздыхаю от этого осознания и совершенно не хочу плакать. Как понимает меня Пугачев, я не знаю. Впиваюсь взглядом в красный кафтан доброго мне друга и не могу не вдыхать его запах. Мне пахнет водкой, потом и отчего-то кровью, но это блажь воспаленного сознания моего, откуда же крови быть, если некого было бить в Белгородской крепости — нет таких, кто не присягнул бы пред Пугачевым. А кто не присягнул — висят, вон, на ветру колышутся. Только меня эта участь не постигла. Только я не во власти Пугачевой. Или же я во власти его больше всех? Эта мысль меня пугает, еще не уразумев как и почему я спешу развеить все опасения свои.
— Я не в твоей власти, Пугачев, — говорю я так честно ему, что правдивее было бы только обзови я его бандитом. Но голос мой хоть и ровный, но весь обращен его красному казацкому кафтану. Я чувствую как гремит его грудь, когда он хмыкает.
— Не скажи, Петя, — я слышу веселье в его голосе и тотчас же отрываюсь от груди его теплой, он все еще обнимает меня, не позволяет отпрянуть. Я смотрю на него, а он — на меня и мы очень близки в этот момент. Телами только, разумеется.
На этом моменте стоит оправдать мне свое поведение перед читателем. Был я тогда юнцом еще незрелым, впечатлительным, сердце у меня было горячее: до жизни охочее. Нырял я во все чувства с головой, и не было батеньки с маменькой, чтобы вразумить воспаленный мозг мой. Но что бы не делал я в те судьбоносные встречи свои с Пугачевым — то положило начало личности моей и о том совершенно я не жалею. При жизни своей я сам сознать не мог, что были те отношения, поэтому не тешу себя надеждой, что поймут это мои внуки. От того страницу эту спрячу в отцовском Придворном календаре, а коль узнает кто из потомков об отношениях наших с Пугачевым дружеских, пущай не держит зла на пращура своего.
Мое имя из уст друга звучит неожиданно. Он снова шепчет «Петя», уже ближе к челу моему, и я чувствую себя как бы дома. Он дышит мне в лысый подбородок. Я не думаю, живу минутой, выдыхаю в его поцелованную сединой бороду имя: «Емеля» так, что он, наверняка, не может слышать меня. Но муж предо мной громко выдыхает носом. Расслышал. Слышу как он хрипит, шепчет «Оказия…» и проводит носом по моей гладкой щеке. Мне тогда только и приходилось, что зенки жмурить, добрый мой друг наступал на меня как на крепость, как долго не видевший хозяина пес он страстно целовал то ланиты на моем лице, то чело мое. И все мои члены в тот момент дрожали. Наконец мы страстно поцеловались и я рад был, что беседовать с самого начала он порешил на лавке. Мы повалились на нее, когда я совсем ослаб под его губами.
Я цеплялся тогда руками за кафтан его, как за последнее спасение свое. А он обзывал меня то благородием, то Петенькой и я совершенно забылся в его объятиях. Кусал он кожу мою в нежных местах, дотрагивался губами там, где даже матушке с батенькой руками трогать непозволительно, щекотал своими длинными, жесткими патлами мое лицо. Ощущал я то, о существовании чего даже разуметь не мог, Емеля точно зверь, познавший ласку - все ластился и ластился к хозяину, кусал, где мог, до кровоподтеков и криков моих. До мольбы терзал мое тело, любви не знавшее. И ему было это позволено.
— Петенька, надёжа, что ж ты наделал-то… — причитал он пока, пока рвал на мне портки, точно дорвался до самого важного. Свои шаровары он развязал сам, пока я на локтях опираясь, наблюдал за его спешкой. Я не преминул возможностью сорвать с него пестрый кафтан, а он — урвать еще один поцелуй с моих губ.
Минутой той моего помутнения и вовсе я размяк, потому как опомнился только когда он развернул меня на руках и уткнул лицом в скамью, надавил на спину. Я тот же час же ощутил себя городской шлюхой.
Я страшно икнул и дернулся в его руках, злой и напуганный, встретился с ним взглядом. Этот черный зверь так и замер на месте, как необъезженный конь впервые ощутивший шпоры конника. Я смотрел на него через плечо, горящими, злыми глазами человека с оскорбленной честью, я мог только предполагать, что именно прочитал тогда в моих глазах Пугачев, но он тут же переменился. Пелена спала с его глаз, он шептал извинения в мою поясницу, выцеловывал узоры на спине. Я чувствовал кожей его плутовскую улыбку, ощущал как щекочет борода его, жжет нежную кожу под одеждой и клял этого необузданного разбойника — достаточно умного, чтобы вести людей за собой с успехом чуть ли не лучшим чем государыня, но слишком дикого, чтобы стать правителем.
Тогда он развернул меня к себе и повел мою руку ниже. И хоть руки моей едва хватало на нас двоих, он не спешил мне помогать, молчал и зыркал, шельма, между довольным мычанием и причитаниями, прямо в мою душу. «Помилуй Господи» — молился я, когда он отпустил мои мерзлые плечи и обхватил мои ладони своими загрубевшими. «Помилуй Боже…» — молился я, когда он помог мне испытать самое большое в жизни удовольствие в первый раз, и второй, когда он водил своим членом по моему животу, пока я лежал на лавке. И смотрел он тогда только мне в глаза.
**
С новым утром мы вместе вышли в свет. Емельян ступал позади меня пока мы прохаживались до конюха — дорогу откладывать более не было причин. У того же конюха мы и разошлись и в лице друга моего я видел всю ту же вчерашнюю улыбку, а когда шел я по фортеции запах его преследовал меня так, как будто и не распрощались мы только что. Шел я в дом священника за Машей в надежде, что поклажа уже убрана и тратить более времени на это не придется. Мысли мои были далеки от платьев и костюмов. Я глядел на нашу с Пугачевым избу, на виселицу, на которой раскачивались тела бывших моих приятелей и Машины родители и… видит Бог, не лгу я, но вчера висело там меньше народу. Трое человек прибавилось, я узнал среди мертвых урядника нашего и нескольких казаков. Среди них один — точно в платье Швабрина, неужто он? Подхожу ближе — ан нет, мальчишка моего возраста. Все с резаным горлом, повешены остальным в назидание. Резко пришло знание, что не дурак я был, а правильно учуял — пахло от Емели вчера кровью, неспроста, выходил он тогда за палачом, так и было, но не для меня он был. А для этих бедолаг.
Шел я дальше с чувством, что повинен в смерти этих людей. Никак иначе — убиты они были аккурат после признания моего, а потому сомнений не оставалось почему именно умертвил их
мой разбойник. Пугачев предупредил предательство своих людей, на корню решив их возможности пойти против него. Думал я тогда только о неутешительных идеях.
В первой из них я совершенно не мог поверить, что не молви я вчера те злосчастные слова о планах начальников моих, то люди эти были бы живы и сегодня так же жили бы, как и вчера, как и года до этого. Не верилось мне, что от нескольких моих слов зависела их судьба. И от того чувствовал я себя прескверно, ведь не только я предатель родины своей, но и убийца невинных - не могло быть на этих людях греха, покуда предательства совершено не было. Я понял причину радости вчерашней пугачевской — он радовался, что истребил несостоявшегося предателя. Да только не разделяю я теперь его душевного подъема. Я, может, и дитё, и недоросль — но глупцом меня некому обозвать. Разве же защитил себя Пугачев? Разве же не грозит ему казнь сейчас?
Ничего не сменилось и судьба его все также ведет к плахе. Все так же идет она через горы невинных погибших, да и как будто того было мало — я и сам приложил к этим погибшим руку. Чем я менее заслужил казни? Чувства, которые гложили меня еще до вчерашнего с другом моим разговора не нашли выхода до сих пор. Что бы я не сказал ему вчера, что бы не сделал, но от казни мне его не спасти уже, ни мне, ни ему, никому другому. А что рвет мне душу сильнее всего — знал он об этом еще до того, как я с ним о судьбе его заговорил, сейчас знает и живет с этим. И я теперь с этим жить буду.
Одинокая слеза собралась в уголке глаза. У дома священника стояла Маша. Она быстрым шагом пошла мне на встречу и тут же обняла. Я поразился ее радушию и восхитился ею в очередной раз. Так мы и стояли. Я ронял слезы на ее плечо за поганую судьбу, за глупость поступков своих и за осознание того, что без раздумий еще раз бы предал государыню свою, чтобы отсрочить смерть этого сильного человека, моего доброго друга — Емельяна Пугачева, даже такой же ценой, какой она обошлась мне в этот раз. А Машенька как будто бы знала все лучше меня, я прижимал ее теплое тело к себе и чувствовал, как наполняюсь силой. Силой, какую обычно получаешь с материнским благословением. В очередной раз я взмолился Богу за эту девушку.
Мы тогда не говорили. Собрались сразу, все было готово с вчерашнего утра, и вышли. Савелич не причитал от слова совсем. Я уже ничему не дивился. Вскоре за мной пришел казак по Пугачевскому велению. Я с нетерпением его ждал. Увиделся я с Емелей еще раз, когда он уже был в своей кибитке. Лошади рыли землю копытами — так и норовили скорее выйти в степь. Я усадил невесту свою в каляску, а сам пошел к своему благодетелю. Он увидел меня и зашел в свою кибитку, я не заставил себя ждать.
Нас оставили. Пугачев тут же улыбнулся одними глазами.
— Ваше благородие! — раскинул он руки как будто для объятий и тот час же их опустил. Я улыбнулся ему, шагнул вперед робко. Мне было грустно расставаться, при взгляде на лицо его я тут же видел услужливо подкинутые сознанием картины — как это лицо, все алое от крови, летит дальше от тела, а государыня сама держит саблю в руках.
Я съеживаюсь, но не в праве унывать — не в момент, возможно, последней моей встречи с этим удивительным человеком. Я метнулся к нему и он не в силах был мне отказать — мы обнялись слишком тепло и быстро, и так же быстро отпрянули. Целовать его я не смел.
— Легкой дороги, друг мой, — снова молвит он и правит мою мятую одежду — хоть я точно знаю, что она совершенно глаженая и накрахмаленная по своему обычаю.
— Берегите себя, — отвечаю я и все-таки тянусь к своему благодетелю в надежде последний раз урвать его поцелуй. Но он делает страшные глаза. Я, скрыв разочарование свое, отступаю назад. Я вижу, как смотрит Емеля за спину мою — там окно, помню я. А за окном маленькая его армия.
Я мысленно отдаю ему всего себя, киваю и прощаюсь с ним. Уже сидя в своей коляске рядом с Машей я ловлю его взгляд вдалеке, когда тройка лошадей несет его прочь. Рука невестки моей крепко держит мою, не позволяет унынию захватить мое сознание. Маша Гринева больше никогда не упоминала, как сильно от меня тогда пахло водкой, потом и кровью.
