Vive la Fête — Noir Désir
Ким Га Он протягивает руку для рукопожатия, медленно поднимает глаза на нового шефа и чувствует, как все его внутренности скручивает в узел, а глаза начинает печь со страшной силой. Он отшатывается назад, мельком успевает уловить изумлённое и испуганное лицо Кан Ё Хана и блюёт на пол ему под ноги.
Весь мир в одно мгновение стал из привычного серого блестящим, ярким до боли в глазных яблоках и — о Господи — цветным. Как будто пустое место в его сердце разом заполнилось чем-то новым, что распирало изнутри и не давало прийти в себя, чтобы извиниться за этот цирк, пока Кан Ё Хан просто стоял над ним, застывший в недоумении.
Га Она ещё шатало из стороны в сторону, когда он, пробормотав извинения, наверное, в тысячный раз, вылетел из кабинета, закрыл за собой дверь и медленно сполз по стене вниз и молился всем известным богам, чтобы Кан Ё Хану не пришло в голову пойти за ним. Глаза жгло, как от острого перца, а всё вокруг как будто взбесилось: он и не представлял, что цвета могут так давить на его разум, ворвавшись в его жизнь, как жуткий вихрь из новых ощущений.
Он только надеялся, что шеф Кан не отправит его как можно дальше от себя, когда поймёт, что в действительности произошло, — если он ещё этого не понял.
Га Он встал, по стенке дошёл до туалета и сидел там, пока тошнота не прошла окончательно, затем сказал встревоженной судье О, что плохо себя чувствует (от яркости её блузки болела голова) и отправился прочь от Кан Ё Хана и его чёртова лица.
Он должен хотеть убраться отсюда как можно дальше и даже перестать думать об этом человеке, но его тянуло назад, стоило только отойти от здания на несколько шагов. На улице стало ещё сложнее — листва деревьев, одежда прохожих, вывески и билборды — всё орало своим цветом ему в лицо, отчего голова шла кругом.
Он должен позвонить Су Хён. Она поймёт, что что-то случилось, и заберёт его, и всё будет в порядке, как только…
Его снова рвёт, снова шатает, и он не очень помнит, как звонил лучшей подруге и как она довезла его до дома, где он очнулся в своей постели, всё ещё в окружении цвета.
— Га Он, — позвала его Су Хён. — Ты как?
— Порядок, — соврал он. Свет в квартире — жёлтый, теплый. Он знал, что живёт с этим светом уже очень долго, но знать и видеть — вещи совершенно разные. — Я правда в порядке, не беспокойся.
— Кто? — мрачно спросила Су Хён, и Га Он понял, что у него нет никаких сил объяснять что-либо.
— Я потом обязательно тебе всё расскажу, обещаю, — пробормотал он и повернулся набок, к окну, и прикрыл уставшие глаза. — Я так устал.
Га Он слышит, как Су Хён закрывает за собой дверь, и садится в кровати, разглядывая всё вокруг. Его уже не тошнит и не ведёт из стороны в сторону, как до этого — получается даже выйти на веранду и ужаснуться тому, что небо такое голубое.
Он знал, что небо голубое. Просто никогда не мог представить, что настолько. Что облака, по этому небу плывущие, вовсе не белые и не серые, а голубоватые и немного бежевые, какие угодно, только не серые. Он пялился в небо, пока не заболела шея, а потом…
Потом всё начало меркнуть.
Га Он вдруг ощутил такую обиду, что захотелось заплакать. Всё возвращалось на круги своя, всё серело, последние яркие вспышки в его глазах гасли, уступая привычному прозрачному серому, пока не исчезли совсем. Он несколько раз моргнул, чтобы убедиться, что всё по-прежнему, проглотил болезненный комок в горле. И услышал откуда-то снизу:
— Я знаю, кто ты.
Woodkid — Wasteland
Кан Ё Хан уверенно поднимается по его лестнице — на глаза надвинут капюшон, а нижнюю половину лица скрывает чёрная маска, но почему-то Га Он его узнаёт и отчего-то понимает: он будет узнавать этого человека даже будучи слепым и глухим.
— Идём.
Голос не терпит возражений — он хватается за протянутую руку и отправляется куда-то по стремительно темнеющим улицам, пока всё вокруг него, кроме Кан Ё Хана, размазывается в серые пятна.
— Вы… — он не уверен, что должен это говорить, — Вам нужно держаться как можно дальше от меня. Я могу быть опасен.
Кан Ё Хан поворачивается к нему, оценивающе осматривает с головы до ног и затем пожимает плечами:
— Мне интересно.
Они идут мимо украшенных гирляндами кафе, мимо вывесок и реклам, мимо лиц в толпе, мимо ворот и ярко светящихся окон, вверх по извилистой улочке, и у Га Она начинает кружиться голова, когда они останавливаются у заброшенного здания в самом конце улицы. Га Ону кажется, что он вряд ли переживёт сегодняшний день.
Хотелось бы знать, почему ему на это так наплевать.
Они поднимаются по бесконечным тёмным лестницам, сворачивающим под какими-то невозможными углами и, наконец, Кан Ё Хан открывает перед ними дверь на крышу. Хватка на его руке ослабевает и он даже останавливается, зависший в пространстве без этой тёплой ладони, обхватывавшей его запястье. На него смотрят два тёмных глаза — сверкают в темноте всего на секунду. Га Он делает шаг через порог.
На улице уже похолодало, и его рубашка не спасает от промозглого ветра, несущегося с реки: он обхватывает себя руками, подходит к краю и долго смотрит на чёрное небо и ещё более чёрные силуэты зданий с бесчисленными маленькими огоньками тут и там. Кан Ё Хан стоит, неподвижный, и Га Ону вдруг интересно, не сон ли всё это.
Не сон — к нему подходят вплотную, его берут за руку, на него смотрят — с любопытством или с чем-то, чего Га Он ещё не понимает.
— Вы меня не боитесь? — шепчет он, чувствуя, как изнутри всё накрывает горячей волной странного, недоброго желания — сорвать с Ё Хана маску и смотреть, смотреть, пока не устанут глаза, чтобы мир снова был для него целым, а не тем обрубком реальности, с которым он жил почти три десятка лет. — Моно становятся опасными для реагентов. Я не хочу…
— Мне интересно, — повторил Кан Ё Хан, — интересно, как ты станешь опасным.
Он поднимает руку и касается своей маски — у Га Она расширяются глаза и он пытается что-то сделать, но в итоге просто замирает с рукой, выставленной в защитном жесте, когда всё вокруг опять расплывается яркими цветными пятнами. Он пошатывается и чувствует, как сильные руки подхватывают его, оборачиваются вокруг его талии и разворачивают к краю.
Небо не чёрное, а тёмно-тёмно-синее, холодное, мрачное, тяжёлое, низкое — как много дал ему цвет. Как разнообразны на самом деле светящиеся пятна окон и билбордов, как чарующе-уютны жёлто-оранжевые фонари, как нежен и одновременно всеобъемлющ их свет, выхватывающий из густой темноты прохожих, тут же растворяющихся в ней снова. Га Он чувствует, как ему на плечи ложатся тёплые руки, и, кажется, мёрзнет немного меньше.
Он медленно разворачивается — немного остекленевший взгляд останавливается на лице Кан Ё Хана, и Га Он понимает, что не может перестать смотреть. Разглядывает каждую черту, каждую морщинку, почти ощущая, как это лицо отпечатывается в его мозгу, как клеймо. Сам того не замечая, поднимает руку, касается щеки, касается плотно сомкнутых губ. Они розовее и теплее, чем кожа на щеке, и от мысли, что к этим губам ему хочется прикасаться своими губами, у Га Она голова идёт кругом.
Он отдёргивает руку. Кан Ё Хан возвращает маску на лицо и разворачивается к выходу — прежде, чем Га Он смог пошевелиться.
— Нет… нет, вернитесь, я прошу.
Шепчет, и на глаза, в которых всё тускнеет со страшной скоростью, наворачиваются горячие слёзы.
Вернись, вернись, вернись ко мне, потому что без тебя всё теряет всякий смысл. От реальности остаётся всё меньше, и я сам — всё меньше, я истончаюсь и распадаюсь на части, глядя тебе в спину. Как я могу раз за разом переживать это, зная, что это отчаяние — всё, что в конце концов мне останется.
Га Он смотрит, как за Кан Ё Ханом захлопывается дверь.
The Irreperssibles — To Be
Когда это произошло снова, Га Он уже успел довести себя до плачевного состояния, одёргивая себя каждый раз, когда возникал соблазн посмотреть на Кан Ё Хана, и пялился на свои ногти больше, чем за всю свою жизнь, наверняка в суде выглядя неумелым и зажатым. Дома — он правда пытался не думать об этом месте как о доме — Ё Хан над ним сжаливался и ходил в маске.
Это произошло, когда Кан Ё Хан в очередной раз вломился в его комнату среди ночи, прошагал к оттоманке у окна и упал на неё, тяжело дыша. Ничего не понимающий спросонья Га Он смотрел на него из-под упавшей на глаза чёлки и пробормотал:
— Вы в своём уме? Который час?
И затем, протерев глаза, понял, что что-то не так. Ё Хан держался за бок, закрытый плотной тканью чёрной толстовки, а большее мешала увидеть угольно-чёрная темнота в комнате. Га Он поднялся с постели и направился было к двери, но его остановил негромкий голос Кан Ё Хана:
— Не включай свет.
Га Он и сам не знал, почему послушался, подошёл ближе и разглядел, что руки его шефа все измазаны чем-то тёмным, подтверждающим его опасения.
— Чёрт, вы ранены, — выпалил он и бросился к тумбочке за бинтами и антисептиком, вполуха слушая шипение Ё Хана о том, что всё в полном порядке и он разводит панику по пустякам. — Раздевайтесь, нужно осмотреть рану. Давайте, вы же кровью истечёте.
— Я как-то надеялся, что ты это предложишь в других обстоятельствах, — хрипло усмехнулся Кан Ё Хан и снял через голову толстовку. Его слова Га Он пропустил мимо ушей, разглядывая рану и внутренне крича во всё горло.
Порез был не слишком глубокий, но длинный и до сих пор сочился кровью, почти чёрной в полумраке. Кан Ё Хан схватил Га Она за руку и слегка дёрнул на себя, заставляя посмотреть себе в глаза:
— Под кроватью есть аптечка. В ней — медицинская игла и нитки. Только не паникуй.
На нём всё ещё маска и через неё явно тяжело дышать, но Га Она и так начинает потряхивать, когда он послушно садится на корточки перед кроватью и вытаскивает нужную коробку, не задавая никаких лишних вопросов.
Для начала — обработать края раны, руки и инструменты: запах спиртового раствора йода ударил в ноздри, разлился по латексным перчаткам на его руках, по сверкнувшему в полутьме зажиму, по краям раны. Он проводит по коже ваткой с лидокаином и замирает:
— Я не могу без света шить, — растерянно произнес Га Он. Кан Ё Хан цокнул языком и громко хлопнул в ладоши, отчего Га Он вздрогнул и вжал голову в плечи, и зажёгся немного тускловатый верхний свет — впрочем, его вполне хватало, чтобы видеть рану, снова начинающую кровоточить. Га Он подтёр кровь смоченной спиртом ваткой и начал шить.
Зажим в его руке ощутимо дрожал, но Га Он просто говорил себе ровно дышать и не паниковать, просто продолжать делать то, что от него требуется. Первый шов вышел кривым, но надёжным — выдохнув, он положил ладонь Ё Хану на грудь, но тут же убрал, краснея от пяток до ушей.
— Молодец, — улыбнулся Ё Хан и легко потрепал по волосам. — Хорошо справляешься для первого раза.
Согнутая в полукруг игла в цепком захвате зажима входит под кожу и выходит по другую сторону от раны, тонкая ниточка соединяет их, стягивает в одно целое. Га Он закончил последний, пятый шов, поднял взгляд на Кан Ё Хана и так и застыл с поднятой рукой с зажимом.
Из тёмно-серой кровь на его руках превратилась в багровую, влажно блестящую и очень страшную. Га Она слегка замутило, и он попытался сосредоточиться на других вещах — жёлто-охристых пятнах йода повсюду, синей упаковке из-под иглы, хоть на чём-то, чтобы не смотреть на пальцы Ё Хана, красно-бурых от засхошей крови. Он взял его руки в свои и осторожно протёр антисептиком, палец за пальцем и затем ладонь, пока кусок ваты не стал совсем грязным. Откинул в сторону, пластырем приклеил к ране ватный тампон и забинтовал, чтобы точно держалось.
— Посидите немного, не вставайте, — тихо сказал он, глядя на свои руки в перчатках, все ещё тёмно-красных от крови. — Вам нужно отдохнуть хорошенько.
— Га Он, — позвал Кан Ё Хан.
— Что?
— Посмотри на меня.
Га Ону хочется злиться, что над ним так издеваются, хочется нагрубить и убраться прочь, но это — в первые пару секунд. Потом он признаёт, что всё равно не может хоть немного разозлиться на Кан Ё Хана, и потому поднимает глаза.
— Поцелуй меня, — попросил тот, глядя прямо Га Ону в глаза и наблюдая, как переливается цветом его радужка.
— Что? — он подумал, что что-то не понял или не расслышал, поэтому переспросил, с тупым выражением лица глядя на Кан Ё Хана, слишком уставший, чтобы по-настоящему чему-то удивиться. — Простите, я…
— Поцелуй меня, — его рука — на шее Га Она, пальцы гладят за ухом, и это — одно из самых приятных ощущений за многие годы. Он и сам не понимает, как тянется вслед за этим прикосновением, когда Ё Хан убирает руку.
Он поднялся с пола, нерво отряхнул колени и сел рядом, развернул Кан Ё Хана к себе за подбородок и наклонился ближе, пока между их лицами не осталось и дюйма. Га Он взглянул в глаза Ё Хана, в последний раз проверяя, согласен ли тот, вдохнул и мягко прикоснулся губами к его губам, чувствуя, как Ё Хан притягивает его ближе, кладёт ему руку на затылок и углубляет поцелуй, раскрывая его губы языком.
— Шеф Кан, — начал Га Он, когда они оторвались друг от друга, но Кан Ё Хан прикрыл ему рот ладонью:
— Знаю.
Га Ону нелегко даётся чтение намёков — он признал, что с момента его переезда Ё Хан уже трижды спал на этой оттоманке, чтобы не снились кошмары, а ещё Га Ону нелегко даются простые и понятные вещи, поэтому поцелуй его смущает.
— Можешь спать в постели, — буркнул он, выкинул дурацкие перчатки и сел на краешек кровати, пытаясь игнорировать повисший в воздухе запах крови, — незачем ютиться на такой узк…
Кан Ё Хан развернул его к себе одним движением и снова поцеловал, так, что Га Ону удалось только тихо проскулить, неловко обхватив шею Ё Хана своими ладонями.
Всё вокруг шло яркими цветными кругами, когда Кан Ё Хан касался его. Цвета плыли, сменяясь то более насыщенными, то более тусклыми версиями себя, превращая мир непостоянное, колышущееся, как занавес, марево, в котором было не так-то много твёрдых ориентиров.
Он отстранился, чтобы увидеть, как
раскраснелись губы Ё Хана. Тот взглянул с нечитаемым выражением лица.
— Что ты видишь?
— Тебя, — прошептал Га Он, проводя пальцами по губам Ё Хана — ещё и ещё, пока то, что ощущалось под пальцами, не превратилось в то, что он видел глазами, —
тебя, только тебя.
Placebo — I'll Be Yours
Га Он временами останавливался в коридоре — там, где поверх чёрной ткани висело стекло. Он не понимал, что это такое. Может, тут была картина. Может, этот дом просто генерировал какие-то странные штуки в своих бесконечных коридорах, чтобы свести его с ума.
Надо сказать, это дому удавалось замечательно.
Он не знал, что чувствует к Кан Ё Хану — даже не знал, можно ли ему доверять. Думал о других вещах, но неизбежно возвращался к своим чувствам, не владея своим разумом ни на йоту. Боялся, что его вот-вот выставят из дома и из своей жизни, но отчего-то доверял в руки Ё Хана свою жизнь, не задумываясь.
Он останавливается напротив стекла, рассматривает собственное отражение. Стекло на чёрной ткани — при определённом освещении неплохое зеркало. Здесь недостаточно светло, но его отражение хорошо видно — выступает из тьмы, как призрак. Поднимает руку, касается кончиками пальцев холодного стекла.
— Что ты видишь?
Отдёргивает руку и оглядывается — Кан Ё Хан смотрит на него, сложив руки на груди, неподвижный, как статуя.
— Отражение, — послушно ответил Га Он, привыкший к таким шарадам и любопытству Ё Хана, — просто отражение.
Он хотел спросить, для чего здесь всё это, но промолчал: Кан Ё Хан бесшумно подошёл и встал напротив, так, что его голова почти загородила Га Ону его собственное отражение:
— Я хочу показать тебе кое-что.
Га Он как в замедленной съёмке смотрел, как Ё Хан снимает маску и вдохнул поглубже, как перед прыжком в воду. Мир вокруг колыхнулся и пошёл рябью, как вода в озере от дуновения ветра, и глаза Ё Хана блеснули как-то по-иному — и этот блестящий тёмный взгляд заставил волоски на затылке встать дыбом.
И, может, не только волоски.
— Ч-что ты хотел показать? — выдохнул Га Он, понимая, что лицо Ё Хана с каждым мгновением оказывалось всё ближе, пока их губы не соприкоснулись — целомудренно, всего на секунду. Га Он тихо охнул, чувствуя, как потеют ладони.
— Я собираюсь надеть маску обратно, — очень тихо сказал Кан Ё Хан, — что скажешь?
— Нет, — внутри всё заныло от одной мысли, что всё вот-вот закончится, — нет, не поступай так со мной, — откуда-то из глубины его подсознания поднимается недоброе, горячее желание схватить Ё Хана так, чтобы он не смог пошевелиться, и забрать его себе, только себе и никому больше. Приходится до боли прикусить губу, чтобы не броситься, зарычав утробно, на это тело, на свой единственный источник радости. — Я… я могу оказаться опасн…
— Покажи мне это, — шепчет и медленно поднимает ладонь, чтобы закрыть лицо.
Внутри что-то почти ощутимо щёлкнуло, и он схватился за запястье Ё Хана и дёрнул на себя, обхватил рукой за талию и притянул обратно к себе, молясь высшим силам, чтобы чему-то жуткому и бешеному внутри него этого хватило.
В глазах Ё Хана не было ни капли страха, в них только светился искорками интерес — так близко, что Га Он видел собственное отражение в его чёрных зрачках. Он только начал замечать, как тяжело дышит и как всё его тело бросает в жар, когда Ё Хан сам поцеловал его, кусая его губы до боли, позволяя прижиматься к себе так сильно, как Га Ону понравилось бы, позволяя по-прежнему крепко держать себя за запястье, хоть это и потеряло всякий смысл.
Даже когда Га Он закрывал глаза, он видел цвета: оранжевый, зелёный, фиолетовый и голубой — взрывались под веками фейерверками, неся в себе отпечатки того, что он видел за секунду до этого. Даже с закрытым глазами он чувствовал, что больше не отделён от всего остального мира и наслаждался этим чувством причастности.
— Что ты делаешь? — Га Он сглотнул, глядя, как Ё Хан медленно опускается перед ним на колени и плавно спускает с его бёдер домашние штаны и рассматривает его стоящий член.
— Показываю, — просто ответил Ё Хан и взял его член в руку.
Га Он почувствоал, как вспыхнули его щёки и затем, подняв голову, увидел это — его выступающее на фоне бесконечной тьмы отражение покрылось румянцем: красивый, нежный цвет, затемнённый из-за освещения. Ё Хан продолжал медленно двигать кистью, тёмным пятном обрывая его отражение как раз в районе пояса.
— Смотри, — приказал он. Га Он снова поднял взгляд, наверное, впервые в жизни так пристально рассматривая своё лицо, вглядываясь в каждую черту — потому что теперь оно выглядело совсем по-другому.
Он никогда почему-то не думал, на что похож оттенок его кожи. Не задумывался, какие розовые на самом деле его губы и как они становятся ярче и полнее от поцелуев, как румянец заливает всё его лицо, но в основном щёки, буквально горячие на ощупь.
Где-то внизу Кан Ё Хан взял его член в рот, и Га Он выдохнул его имя, глядя, как его собственные искусанные губы шевелятся в это время, и положил руку на плечо Ё Хана, сжав мягкую ткань его футболки. «Смотри», — пронеслось эхом в его голове, и он смотрел, как его лицо меняется, стоит Ё Хану провести языком по выступавшей венке. Смотрел, как между бровями появлялась вертикальная складка, и как размыкались губы, когда он стонал, как от слишком частого дыхания тёмно-карие глаза затуманивались, а лоб покрывался маленькими блестящими капельками испарины.
— Ё Хан, — умолял он, надеясь, что Кан Ё Хан его поймёт, — Ё Хан, — и сам не знает, что хочет сказать, пока перед глазами всё пульсирует цветом и жаром, — Ё Хан.
Га Он почувствовал, как его накрывает с головой тёплой волной и как начинает содрогаться всё его тело. Он распахнул глаза как раз тогда, когда из его носа показалась струйка блестящей тёмно-красной крови. Цвет смешался с запахом, с чувством, что вот-вот всё исчезнет, с предвкушением и с влажным звуком, с которым Ё Хан погружал его член себе в рот.
— Ё Хан, — голос надламывается, и он кончает, глядя на то, как кровь стекает по губам и подбородку, густо-красная, солоноватая, маслянистая, как краска, пахнущая железом и чем-то неуловимо сладким.
Ё Хан поднялся перед ним, и огонёк любопытства в его глазах сменился беспокойством. Он схватил Га Она за подбородок, пачкая пальцы в крови, повернул его голову в одну сторону и в другую и спросил:
— Ты в порядке?
Га Он точно не был в порядке. Его вело из стороны в сторону, как марионетку, и немного подташнивало, а ещё кровь пока так и не остановилась. Внутри всё словно бы выжало досуха, и тот тёмный кусок его сущности, желавший обладать Ё Ханом, к счастью, присмирел, скалясь теперь из темноты.
Он не знал, как объяснить всё это Ё Хану, потому что хотелось говорить обо всём одновременно, поэтому он просто притянул его к себе за шею и поцеловал, измазывая чужие губы и подбородок своей кровью, чувствуя, как Ё Хан слизывает солёные красные потёки с его кожи.
— Я хотел, чтобы ты знал хоть малую часть того, как ты красив, — сказал Ё Хан, в последний раз прикоснулся губами к губам Га Она, — красным, как хорошее вино, — выскользнул из его рук и исчез в тёмном коридоре.
Priscilla Ahn — Empty House
Он тщательно готовится. Старается никак не выдать себя, может, даже перестаравшись — Ё Хан смотрит, нахмурившись, когда он нервно смеётся, неуклюже натыкаясь на угол стола. Вечером, когда дом засыпает, погрузившись в темноту, одевается и едет домой.
Поливает цветы — может, немного перебарщивает, но он не знает, когда их польют в следующий раз. Ходит по комнате из угла в угол, то и дело поглядывая на телефон. Садится на кровать, но не может спокойно усидеть и минуту, поднимается, хватается за голову и тихо стонет — он не готов, никогда не будет готов.
Он написал Су Хён смс, что всё в порядке, и сел перед пустым листом бумаги.
Почему-то написать это вручную казалось правильным решением. Он берёт ручку, вертит в пальцах, не зная, с чего начать.
«Дорогой Кан Ё Хан,»
После запятой он останавливается и понимает, что хочет сказать слишком много. Встаёт, лезет в карман пальто, нащупывает ампулу и, кажется, немного успокаивается.
Он всё продумал. Всё пройдёт как надо.
«Дорогой Кан Ё Хан, я надеюсь, что ты поймёшь, почему я так поступил. Я хочу так много написать для тебя, но, оказывается, под конец слов не остаётся совсем.
Я не могу больше продолжать это. Каждый раз я боюсь, что сорвусь и причиню тебе вред. Я так измучил себя, что выбора не осталось. Не осуждай меня за этот поступок. В конце концов, это лучшее, что я могу для тебя сделать — и для себя тоже»
Он понимает, как дрожит его рука. Откладывает ручку, трёт лицо ладонями, медленно вдыхает и выдыхает.
«Я люблю тебя. Я не знаю, виной тому моя одержимость или моё глупое сердце, но теперь это не имеет значения. В конце мне приятно думать, что я любил тебя по-настоящему.
Пожалуйста, обними за меня Илию. Не будь слишком безрассудным и береги себя.
Ким Га Он»
Дописывает, откладывает ручку и аккуратно складывает лист бумаги пополам. Получилось немного, но он и сам — немного. Вытаскивает из кармана ампулу и шприц. Этикетка наверняка цветная, но для него всё равно всё серо —
это ненадолго, думает он с надеждой. Втыкает иглу в плотную резиновую пробку, набирает жидкость — прозрачную и почти неотличимую от простой воды.
Дозировки должно быть достаточно, волнуется он. Шприц дрожит в руке так сильно, что приходится его отложить и похлопать себя по щекам: тело знает, что он хочет сделать. Тело сопротивляется, трепыхается, как выловленная рыба, но эти потуги слишком слабы. Он закатывает рукав и снова берёт шприц.
За окном шумит ветер и слышатся шаги прохожих — он как в первый раз слышит эти звуки. Думает — как хорошо здесь жилось. Как приятно в последний раз слышать этот шум.
Игла входит легко и почти безболезненно. Он надавливает трясущимся пальцем на поршень, чувствуя, как холодная жидкость проникает в его тело. На языке появляется странная сладость, и его немного ведёт из стороны в сторону. Становится душно и дурно.
Нельзя останавливаться, думает он, а перед глазами всё плывёт. Ещё немного, чтобы наверняка. Давит дальше, вытаскивает иглу и ощущает — впервые за долгое время — умиротворение.
— Какого чёрта ты творишь?
Поднимает голову, чтобы увидеть, как всё вокруг вдруг теплеет, и как Кан Ё Хан с перекошенным лицом как в замедленной съёмке бежит к нему и падает перед ним на колени.
— Ё Хан, — бормочет он и отключается.
***
Приходит в себя — медленно, мучительно. Каждое движение причиняет неимоверную боль. Хочет закричать — но только открывает рот и не может издать ни звука. Открывает глаза и разглядывает белый-белый потолок целых бесконечно длящихся пять секунд, пока его не разворачивают к себе за подбородок.
— Я тебе так много хочу сказать, — говорит Ё Хан, сжимая его нижнюю челюсть пальцами. Га Ону слишком плохо, чтобы что-то ответить, но достаточно, чтобы почувствовать стыд. Он негромко стонет, надеясь, что Ё Хан его поймёт, хотя сам толком не знает, что у него на уме.
Хватка ослабевает, и Га Он чувствует, как рука Ё Хана трясётся. Делает над собой титаническое усилие, набирает в грудь воздуха и хрипит:
— Прости.
Слышит, как кулак Ё Хана врезается в стену где-то над его головой, и невольно вздрагивает. Как-то подсознательно замечает, что мир мягко мерцает цветом, и внутри что-то становится на место — насколько это вообще может быть в его случае.
— Я боялся, что ты умрёшь, — очень тихо говорит Ё Хан, голос срывается на последнем слове, и он закрывает лицо ладонями. Га Ону хочется его обнять, но сил хватает только на то, чтобы дёрнуть рукой.
— Ё Хан, — зовёт он почти неслышно и смотрит на осунувшееся мокрое лицо перед собой, на покрасневшие уставшие глаза, на морщины вокруг них, проступившие сильнее обычного.
Ему нравится, какого цвета у Ё Хана кожа. Нравится тёплый цвет его глаз. Нравится цвет волос, когда они не зачёсаны назад и не затемнены гелем. Он смотрит, пока глаза не начинают слезиться. Чувствует, как слезинки скатываются по вискам, и как глазам горячо и больно, но не может перестать смотреть.
— Ты красивый, — улыбается Га Он. Кан Ё Хан берёт его руку, касается губами и начинает плакать.
Novo Amor — I Make Sparks
— Я принесу полотенце, — говорит Ё Хан и встаёт с него. Га Он переворачивается на бок и наблюдает за тем, как лунный свет ложится на его широкую спину, как двигаются мышцы под покрытой шрамами кожей. Подтягивает колени к груди и чувствует, что в комнате на самом деле до дрожи холодно без прикосновений Ё Хана. Стёкшее по бедру семя неприятно холодит кожу, но у него нет сил, чтобы пошевелиться. Чувствует, как тёплая и влажная ладонь ложится на его плечо.
— Га Он.
Разворачивается — Ё Хан стоит с мокрым полотенцем в руках, оно тёмно-красного цвета, почти чёрного в полумраке комнаты.
Красный цвет преследовал их всю жизнь, чтобы, наконец, они оба могли его разглядеть. Тёплое полотенце скользит по коже, мягкое и мокрое, оставляет пахнущий чем-то душно-сладким след. Ё Хан держит его руку и ведёт по ней красной-красной тканью, бережно обтирает каждый палец — Га Ону хочется, чтобы время замедлилось до предела, потому что боится — этот момент закончится, вот-вот.
Вот-вот.
— Назови их ещё раз, — просит он, пока тепло полотенца проходится по животу и боку, немного щекоча. Он прикрывает глаза, отдаваясь ощущениям, и слушает негромкий голос Ё Хана:
— Карминовый, — полотенце скользит по бедру, Га Он чувствует сильные и нежные пальцы под ворсистой тканью, — киноварь. Рубиновый. Бордовый. Сангиновый. Ализариновый. Сольферино…
— Какой?
— Сольферино, — послушно отвечает Ё Хан. Его дыхание следует за полотенцем от икры до щиколотки, губы запечатляют недолгий тёплый поцелуй на выступающем суставе — от этого щекотно, и Га Он дёргает ногой и едва слышно смеётся. — Он назван в честь битвы при Сольферино во время австро-итало-французской войны, одного из самых кровопролитных сражений девятнадцатого века.
Пальцы разминают стопу ноги, закинутой Ё Хану на плечо. Га Он — абсолютно голый, распластавшийся по простыням, как довольный кот, чувствует себя как никогда защищённым и ценимым. Эти руки могут взять винтовку, могут сомкнуться на бите, могут обвиться вокруг чьей-то шеи и убить в два счёта. Эти руки разминают его стопу с ощутимой осторожностью, и от этого ощущения щёки Га Она покрываются горячим румянцем.
— Значит, это цвет крови? — спрашивает Га Он. Прикосновения исчезают, но он не спешит открывать глаза — под веками разливается красивый кроваво-красный цвет. Его касаются — мягко, осторожно, пальцы скользят по колену, бедру, выступающей тазовой кости, поднимаются до рёбер, останавливаются там, где лучше всего чувствуется сердцебиение: чуть быстрее, чем обычно, удары бьются о пальцы, как волны о скалы. — Есть что-то, чего ты не знаешь?
— Да, — коротко отвечает Ё Хан — прямо рядом с его лицом.
Га Он не спрашивает — он обязательно спросит потом, когда не придётся беречь что-то, чтобы это потом точно наступило. Через окно напротив кровати просачивается мягкий свет — Га Он чувствует его невесомое касание на прикрытых веках. Уже почти утро, и, когда оно наступит, они оба станут совсем другими людьми. Га Ону хочется — кажется, до щемящей боли в груди — чтобы утро подождало ещё немного. Ё Хан ложится рядом на бок, подпирает рукой голову и рассматривает его — кожа жемчужно-серая в первых отсветах нового дня.
— Бургундский. Вишнёвый. Маджента. Алый. Адского пламени. Сафлоровый, — замолкает на мгновение, не способный набрать воздуха в грудь, не способный пошевелиться, потому что любое движение, кажется, пустит время в такой галоп, что до утра останется всего ничего, — гранатовый. Кирпичный. Пунцовый.
Время тянется медленно-медленно, но всё же уходит, секунда за секундой. Га Он садится на кровати по-турецки, берёт руки Ё Хана в свои и с какой-то острой и неожиданной ясностью понимает — он всё это время знал, что Кан Ё Хан за человек. Знал, что в глубине души ему нет дела до справедливости и суда, нет дела до политики — может, и до Га Она нет дела. Кан Ё Хан уже десять лет не покидает ту горящую церковь, погребённый собственным горем.
Га Ону достаточно и того обгорелого куска души, которым Ё Хан с ним делится, достаточно его лжи и обещаний. Он знает, что, в конце концов, не так уж много места может занять в сердце Кан Ё Хана, но просто местечка — небольшого, едва видимого под шрамами и ожогами, — ему с лихвой хватает.
И в конце концов всё, чего он может хотеть, — чтобы это мгновение, пока они лежат рядом, не заканчивалось так быстро. Он потерял всё в жизни, включая себя — как ему и обещали. Маленький огонёк, ещё тлеющий где-то внутри, по-прежнему мерцает, пока Ё Хан говорит и говорит, пока всё, что Га Он хочет и может видеть — его тёплые глаза напротив его собственных.
— Коралловый. Тициановый. Томатный. Фалунский красный. Кардинал, — Ё Хан заправляет Га Ону за ухо упавшую на глаза прядь и прикасается губами к виску, — мареновый. Фрез. Шарлах.
Этим утром, когда совсем-совсем рассветёт и они станут прежними, состоится суд на Чук Чаном.
***
В тот момент, когда они стоят друг напротив друга, Га Он не верит, что правда сможет перестать смотреть. Не верит, что у него хватит сил не упасть замертво, когда это мгновение закончится — а оно закончится, и чем дольше Га Он об этом думает, тем неизбежно ближе конец.
Ему хочется, чтобы они были здесь одни. Хочется подойти ближе, прикоснуться, хочется смотреть и смотреть в эти глаза — ему всё равно, что мир навсегда останется чёрно-белым, но по этим глазам скучать будет так больно, так невыносимо.
Время идёт вперёд — не остановить. Ё Хан улыбается ему — как будто дальше всё будет хорошо, как будто в жизни Га Она хоть что-то осталось целым, и они просто разойдутся каждый в свою сторону и продолжат жить как ни в чём не бывало.
Он правда не знает, сможет ли. Правда не знает, что будет делать, когда Ё Хан развернётся и исчезнет — последнее, что отделяет его от бездны. Останутся только он сам и бесконечное свободное падение, а больше ничего.
Он отдал слишком многое за то, что сейчас испарится, как будто его и не было, слишком многим пришлось пожертвовать ради этого прощания.
Он не знает — может, хорошо, что они не могут поговорить. Может, он говорил бы целую вечность обо всём, что чувствует, может, тысячу лет прощался бы, не в силах сказать последнее слово. А может, на самом деле ему нечего сказать Ё Хану — он всё знает и так.
Знает и медленно разворачивается, не отрывая взгляд как можно дольше. Га Он чувствует, как изнутри истончается, тает, как туман поутру, и — улыбается напоследок.
Как будто от этой улыбки у него в сердце перестанет так бешено жечь, а в жизни всё встанет на свои места. Он стоит, как дурак, и улыбается своей бессмысленной улыбкой, пока Кан Ё Хан не поворачивается к нему спиной.
Мир остаётся прежним — ничего не рушится, солнце не перестаёт светить, люди продолжают идти по своим делам, а спина Ё Хана — всё дальше и дальше, с каждым мгновением. Га Он смотрит, зная, что это бесполезно, что от этого не вернётся ничего. Смотрит и ждёт, что мир в одну секунду — и навсегда — станет снова чёрно-белым, хочет он с этим смириться или нет. Мир
вот-вот станет однообразным и плоским, привычно серым.
Вот-вот.
