All powerful god

Смерть в самом деле что-то делает с человеком. Томми знает. Он проходил через это множество раз. "Это цикл жизни", - скажут они своими серебряными языками и сжатыми губами; своими шепчущими словами и обещаниями светлого будущего, стоит ему закрыть глаза и позволить этому случиться. Если он просто сдастся, позволит своей душе ускользнуть в последний раз, то скоро все будет хорошо. Все снова будет хорошо. Но это не так. Этого "хорошо" никогда не было. (По крайней мере, Томми любит так думать, вспоминая, сколько раз из его груди вырывали каноническую жизнь; когда с его футболки пропадал очередной значок, а бурлящая жизненная сила угасала все больше.) Было плохо, когда он умер впервые. Когда он зашел в комнату, полностью сделанную из Черного камня, наполненную пустыми обещаниями, с ухмылкой на лице и большими надеждами глядя на своего белоглазого друга; когда он нажал на деревянную кнопку и почувствовал, как меч беспощадно вонзается в его грудь. Это было не хорошо. Было так же плохо, когда он умер и во второй раз. Когда он поставил свою жизнь на кон за страну, за семью, за брата. Когда он вышел на дуэль против самого могущественного человека на сервере, - против тирана и злодея, - но вернулся лишь со стрелой в сердце и следами крови на губах. Это было не хорошо. Плохо было и в третий раз. Когда он задрожал и разбился. Когда он разлетелся на тысячи мелких кусочков на глазах у того самого человека, который разрушал его так много раз до этого. Томми треснул и разлетелся на осколки, он рыдал и истекал кровью, умоляя о пощаде, а потом получил такую пустынную загробную жизнь. Такую темную. Такую глубокую. Область, похожая на бездну, заполненная клубящимся дымом и шепотом невменяемого человека; шепотом кого-то, кто был на грани маниакальных спектаклей и обещаний разрушения. Это тоже не было хорошо. Совсем нет. Даже когда Уилбур притянул Томми ближе, грудью к спине, большие мозолистые руки тянулись вверх, чтобы нежно пригладить матовые волосы, причесать жирные локоны. Даже когда Шлатт предложил ему сигару, глаза внимательные и нерешительные, но слова такие же жесткие, как всегда (хотя объятия, в которые он осторожно заключил Томми однажды, были какими угодно, только не жесткими), и даже когда Мексиканский Дрим вызвал улыбку на губах Томми бездумными шутками и рассказами о прошлом, о минувших событиях и- Загробная жизнь была плохой. Воскрешение было еще хуже. Смерть разрушает человека. Она ломает их. Она разбивает их вдребезги. Она превращает людей в простые оболочки их прошлых "я" - просто парящие призраки, которые смотрят на поврежденный мир сквозь яркий, обманчивый экран бесконечного счастья, которое так... так фальшиво. Но они никогда не узнают, никогда не поймут. Это убивает человека. (Чего и следовало ожидать.) Но воскрешение? Воскрешение - это нечто неправильное. Это ужасно. Это отвратительно и дьявольски. Даже сам акт воскрешения более мучителен, чем любая смерть. Вы можете утонуть, сгореть, задохнуться или захлебнуться. Вы можете оказаться с мечом в груди, получить стрелу в сердце; вы можете даже подвергнуться кулакам, которые будут обрушиваться на вашу худую, скелетную фигуру до тех пор, пока ваши внутренности не начнут рваться, а глаза кровоточить, и все же они никогда не смогут сделать шаг навстречу чистой пытке, которую несет в себе воскрешение. Сначала все спокойно. Может быть, даже слишком. Короткая пауза мирного бриза, сиреневого неба и солнца, которое медленно начинает садиться. Колыхание травы и шум деревьев. А потом ваше тело насильно сшивают заново, волны боли пробегают по вашей коже, и она настолько глубокая, мучительная и выворачивающая, что вам хочется вцепиться когтями в собственную плоть. Вы захотите вонзить нож в свои глаза и вытащить свой мозг, пока он не развалится в мясо у вас на коленях. Вы захотите насильно вырвать свои вопящие органы и все, что между ними. Вы захотите вырвать свои хрупкие кости и бросить их в беспорядочную кучу. Вы захотите свернуться калачиком и спрятаться под грудой бедрока, где никто и никогда больше не сможет вас тронуть. Но ты не можешь. Ты не можешь, ты не можешь, ты не можешь... Томми не мог. У него даже не было возможности. Все произошло так быстро, как бы банально это ни звучало. Так быстро и так неожиданно. Он не мог вырваться из рук Дрима, которые крепко держали его и тянули все дальше в идею стабильной реальности. Они тянули его прочь от утешительных объятий Уилбура, от робкого тона и ласковых глаз Шлатта, от веселых шуток и золотого сердца Мексиканского Дрима. Томми закрыл глаза на мир темноты и тишины, открывая их перед обсидиановой коробкой и беззлобной ухмылкой. Безумная ухмылка, которую носит сам человек. Тамада города. Звезда шоу. Дрим. Дрим был нечестивым, опороченным. Он был беззаконен и испорчен. Он был лжебогом, - лжепророком, - безумным чудовищем, которое пробило себе путь из самой Преисподней, чтобы мучить тех, кто просто пытался жить беззаботной жизнью. Он был там, с горящими глазами и растянутыми губами, с дрожащими руками и покрытыми кровью ногтями, нависая над скорченным Томми, пока подросток медленно приходил в себя после последствий (к сожалению, по мнению Томми) успешной попытки воскрешения. Ухмылка. Оскал. Крепкая хватка. ...Может быть, хорошо то, что Томми помнил лишь как проснулся и покинул тюрьму, и ничего между этим. Он ничего не помнил о колкостях Дрима, о его ликующем, маниакальном смехе или заявлениях о том, что они станут бессмертными; он ничего не помнил о тыкающих, колющих пальцах и грубых руках, которые терзали и без того избитое, кровоточащее тело; он ничего не помнил о том палящем жаре, к которому Дрим, кажется, подталкивал его холодное тело, в качестве эксперимента, или чего-то еще. Чего-то еще хуже. Споткнулся и закашлялся, содрогнулся и заскулил. Томми был убит. Томми был воскрешен. Вернувшись домой, Томми свернулся калачиком под тонкой простыней, подтянул к груди обесцвеченные колени и пролежал так лишь несколько недель, и еще, и еще... В течении многих недель и- А теперь? Теперь он сидит. Умирать было больно. Быть воскрешенным тоже. А теперь? Томми страдает от последствий. Воспоминания, пожалуй, самая худшая часть. Они мучают его каждый раз, когда он осмеливается закрыть глаза. Воспоминания превращаются в леденящие, нарастающие кошмары, в прошлом мелькают кулаки и кровь, тротил и безумные ухмылки, агония, агония, агония и темнота, темнота, темнота. Они вечны и неподвижны, это бурные всплески и убедительные напоминания о тех былых временах, которые были такими... неправильными. Такими неправильными! Он не может избавиться от них, как бы ни старался. ...Он не может избавиться и от всего остального. Томми не может игнорировать глубокие темные круги под тусклыми глазами или то, как в его волосах появилась яркая белая прядь; Томми не может игнорировать дрожь в его худощавых, покрытых кровоподтеками конечностях или то, как его руки трясутся так сильно, что он не может удержать даже простую палку; Томми не может игнорировать шрамы, которые глубоко и четко пролегают по его бледной плоти, или то, как его кожа начала шелушится, отслаиваться и гнить. Так заманчиво просто это- Вздох. Томми дергает и тянет, тянет и тянет, он впивается затупившимися ногтями в красный и пугающий оттенок зеленого - давит на невозможно размягченную плоть, пока не появляются отчаянные разрывы и багровые, желто-розовые нити, бегущие по его порванным шортам пудрящимися волнами. Она гнилая и зловонная; она посылает приглушенные ударные волны в его изнывающий мозг, но, возможно, это то, что он должен сделать. Может быть, Томми нужно сбросить свой внешний слой и начать все сначала. Начать с чистого листа, как лучший, более добрый человек. Человеком, который не сломан и не уничтожен, который не разлагается, и не имеет отчаянно наложенных швов, которые являются единственным, что держит его целиком на ногах. Может быть, ему нужно разорвать увядшие последствия и разделить свое собственное тело на части, пока не останется ничего, кроме... — Томми? Моргание. Медленное, настороженное моргание, Томми на мгновение позволяет темноте заменить его зрение. Он снова открывает глаза и видит пару фигур, два долговязых тела, которые, кажется, смотрят на него, вытянувшись и нависая. Часть его чувствует себя загнанной в угол. Другая часть хочет свернуться калачиком в их объятиях и спрятаться там до конца времен. Это произошло так внезапно. Руки в его волосах, пальцы осторожно перебирают его локоны самыми нежными прикосновениями. Руки на его ладонях, осторожно и бережно обводя открытые раны и рваные следы. И голоса. Оба, до боли знакомые, они проникают в его красноватые уши, мягкие и приглушенные тона приносят блондину чувство покоя, которого он не испытывал уже очень, очень давно. — Ну же, Томс, − бормочет один из них, и Томми по трепетной команде поднимается вверх. Он неустойчив, шатается и спотыкается, но они не отходят от него. Они не дают ему упасть. Они не дают ему впиться ногтями в шершавую кожу, как бы он ни умолял об этом, не дают его горлу сжаться в приступе жесткой, постоянной одышки. — Мы с тобой, − пробормотал другой, и Томми невольно верит в это. Может, они и вправду с ним. Может быть, они здесь, чтобы сделать все чуточку лучше. Сделать смерть немного ярче, загробную жизнь чуть спокойнее, воскрешение немножечко счастливее. Может, может, может- Томми снова моргает, а затем открывает глаза на возвышающийся особняк и ревущий камин. Его кожа обмотана бинтами, а ногти подстрижены. На ногах теплые, пушистые носки. (Он шевелит пальцами ног.) Он чувствует позади себя грозную, приближающуюся фигуру. Его мозолистые руки обхватили кружку с паром. Хах. Смерть действительно что-то делает с человеком, само собой. Но может быть, лишь возможно, Томми сможет научиться жить дальше.