I'll be the one you run to

I'll keep you sane for one more night Need you to know that it's alright I see the real you Three Days Grace - The Real You

Его напряг этот мужик — плод страстной любви немецкой евгеники и куриных грудок — тяжелый взгляд слишком синих глаз ощущался кожей, почти как полноценное прикосновение. Напрягло узнавание в глазах, это ошеломленное «Баки!». Ладно, все ошибаются, извинились и забыли, но узнавание осталось, безошибочное, обреченное в своей правоте. И взгляд не отпускал, будто прилип к Джеймсу, пятном или репьем следилки. Несколько недель он жил с этим ощущением, оно не оставляло его даже во сне. Он знал, что этот чертов капитан Роджерс не может следить за ним, он просто не смог бы, даже если бы попытался, не сумел бы, потому что не сумел бы никто, даже Наташа. Он знал, что он не умеет видеть сквозь стены. Но этот его взгляд лежал на Джеймсе, как свет или запах, облекал тело под формой, под одеялом, под ничем. Он пытался его отмыть, но не помогали ни спиртовые растворы, ни бактерицидные средства, ни предельно горячая вода. Джеймс терпел. Его мозг выкидывал иногда странные штуки, которые он не понимал. И не просил объяснить. Он знал (одна из этих штук), что никто не станет объяснять ему. Ощущение не было ни опасным, ни дестабилизирующим. Оно, если откровенно, не было даже дискомфортным. Что не мешало Джеймсу отслеживать в себе усиление желания крепко втащить Капитану по красивому лицу. Иногда ему казалось, что втащить — это не совсем верная трактовка его желания. Хотелось действия. Хоть какого-то. Жглась под кожей мышечно ощутимая потребность сделать хоть что-то, что сдвинет с мертвой точки, стоящей сразу после вопросительного крюка «Баки?», оставшегося у Джеймса в теле с той встречи в протокольном кабинете Фьюри. Крюк вдавливался в ткани все глубже, с каждой встречей с Капитаном. Джеймс видел, как Роджерс очень старается не смотреть на него слишком пристально, слишком долго, слишком часто, слишком голодно. Джеймс видел, как проваливаются одна за другой все эти попытки, видел, как Капитан перестает стараться. Голод делал его глаза темнее. Взгляд ощущался горячим, пространство между ними рябило расплавленно и кислород выгорал. В какой-то момент Джеймс поймал себя на том, что начал возвращать Роджерсу эту слежку. Потому что что-то было не так. - Что с ним не так? - спрашивает он у Рамлоу, кивая на месящего грушу Капитана. - Черт его разберет, - отвечает командир Страйка, криво пожав плечами, - не хватает хорошего пинка, вероятно. Или того, кто вобьет в его башку немного осознания реальности. Эта мысль почему-то заседает в мозгу длинной иглой. Что с тобой не так? - думает Джеймс, отстреливая наседающих на Капитана противников, к которым тот почему-то решил ломануться в одиночку. Что с тобой не так? - думает Джеймс, уже немного зверея, когда отчетливо видит, как Роджерс не уворачивается от пули, от которой вполне мог увернуться. Кажется, тот даже не замечает ранения. Но Джеймс - замечает. Что не так со мной? - думает Джеймс, выхватывая из мысленного потока брани и проклятий смутное желание отходить по капитанской заднице ремнем, потому что может хоть так до того дойдет. Что-нибудь. Разумное. Джеймсу кажется, что вместе с пристальным вниманием, все это время возвращал Роджерсу и голод тоже. Потому что он осознает его, чувствует в себе — жаром в ладонях, в горле, во рту. Во всем теле. Это немного… удивляет? Даже не наличие голода, даже не точка его приложения, а то, что он сам никак не может зафиксировать момент, когда это началось. Когда ему начало хотеться Роджерса. Когда он начал хотеть чего-то, кроме как выпороть его. Неопределяемость переломного момента перестает иметь значение в весьма нетривиальных условиях. Это очередная банальная операция, очередной бардак в поле имени Мстителей, и очередная пуля, которую Капитан-явсемогу-Америка «не заметил». По дороге к душевым Джеймс искренне надеется, что там уже никого нет, потому что он немного возбужден и много зол, и это такая дикая смесь, нелепая и бешеная, что у него почти дрожит правая рука и это гарантированный пиздец любому, кто встанет у него на пути сейчас с какой-нибудь тупостью, потому что Джеймс Барнс выходит из себя примерно раз в никогда, и лучше бы никому не быть в зоне поражения. Вселенная заливисто хохочет над его надеждой. У Роджерса удивительно изящные щиколотки и ступни, крепкие икры, и желание ощутить их давление на свои плечи и вцепиться зубами в упругость мышц бьет в затылок пыльной тяжестью. У Роджерса крутые бедра и нереально круглая задница, и даже толстенное жесткое полотенце нихрена это не скрывает. Химическое возбуждение от боя становится живее и сильнее, почти обгоняя злость. У Роджерса россыпь мелких темных родинок на правом боку, сбегающая под край полотенца. И ярко-розовое кривое пятно выходного отверстия прямо над самой крупной родинкой. Джеймс прикрывает глаза. Джеймс знает, что Капитан намеренно не ушел с траектории - он практически это видел. Джеймс отталкивает ярость себе за спину, за дверь, которую он на автомате закрыл сразу, как вошел в раздевалку. Когда он еще имел глупость надеяться, что там никого нет. Джеймс открывает глаза и усилием поднимает взгляд выше стремительно заживающего ранения. И вопрос «что с тобой не так» обзаводится уточняющими вопросами одновременно с предположительным ответом. Потому что на Рожерсе, кроме закономерного полотенца и так же закономерных капель воды — портупея, на которую он цепляет свой убийственный фрисби. Джеймс чертовски не уверен, что вот такой способ носки кожаных ремней — на голое мокрое тело — правильный. Из-под полосы грубо выделанной толстой кожи по спине и бокам Капитана вместе с водой текут синяки и ссадины. Джеймс думает, что Капитан не только неслабо так болен на мозги, но еще и заразен. Потому что. Джеймс никогда не замечал за собой желания причинить кому-то боль. Причинить вот так — без условий в виде допроса или последующей ликвидации. Не для работы — для удовольствия. Господи. Своего. И чужого. Злость уходит совсем. Капитан разворачивается всем телом, заметив наконец чужое присутствие, и Джеймс бы застыдил его или отчитал бы, но во-первых, он действительно умеет быть незаметным, а во-вторых. Он вообще не хочет говорить. Он хочет. Другого. Капитан хватается обеими руками в полотенце, отступает назад и в его глазах паника сменяется возмущением, откровенным страхом, голодом, горечью, болью — всем. Всем тем, чего вообще не должно там быть. И он так ошеломительно в этом красив: в этой почти комичной ситуации, на деле — не смешной совершенно, в этом абсурдном комплекте из бесцветного полотенца и грубых ремней, в том, что ему — очевидно стыдно и неловко, в том, насколько очевидно же его отчаянное желание. Джеймс не железный. Все считают именно так, и, по большей части, не так уж и не правы. Но сейчас. Вероятно меняется температура плавления того металла, из которого он состоит, или жар в помещении становится настолько сильным, причина даже не важна, потому что есть следствие: Джеймс шагает к Роджерсу, медленно, гладко, удерживая зрительный контакт, следя, как темнеют, до черноты, синие распахнутые глаза. Коричневый ремень под пальцами шершавый и жесткий и горячий — нагретый контактом с живой кожей, и Джеймс отводит один палец с ремня — на плечо, и ведет вниз, нажимая сильно, с внезапной жадностью впитывая разницу в ощущениях. И Роджерс выдыхает длинно и неровно, слишком тихо, слишком стараясь, и Джеймс безошибочно распознает в этом выдохе что-то отличное от боли. Что-то, вызванное ей. Оно пряное и сладкое на вкус и Джеймс не может удержаться: облизывает быстро губы, смакуя эту сладость, боже, с таким удовольствием. И. Он видит, как мгновенно смещается взгляд Роджерса — он чувствует его губами — припекшийся, обжигающий. И его голод, его неистовая обреченная нужда дрожит и колеблется в пространстве вокруг них, как дым, как отравляющий газ, и Джеймс не может сопротивляться. Признаться, он даже не пытается. Он поддается. С голодным рычанием, неожиданным для них обоих, он сгребает ремни у Роджерса на груди, и, вгрызаясь в распахнувшийся обжигающий рот — вминает того спиной в ряд стандартных металлических шкафчиков, прижимаясь всем телом, вталкивая колено между бедер. Глухой вскрик брызгает ему в рот чуть ли не амброзией — опьяняюще и сладко, и ни на что не похоже. Он вылизывает стонущий рот, проталкивая колено дальше — полотенце падает сорванным флагом. Джеймс едва замечает это краем глаза и. Отстраняется. Под плачущий стон Капитана, он смотрит вниз, на плотно прижатый к напряженному животу член, вздрагивающий и мокрый от смазки, сочащейся с головки. И во рту становится сухо от оглушительного желания попробовать на вкус. Джеймс уже знает, каков на вкус его стон, его крик, его жажда. И сейчас он сходит с ума, потому что так сильно хочет знать, каково на вкус — это. Но Роджерс вцепляется пальцами ему в плечи, и двигает бедрами вверх, так что вжимается нежной влажной головкой в один из ремней на форме Джеймса, и это должно быть, это обязано быть болезненным, но Роджерс глухо и низко взрыкивает, дергая Джеймса на себя и опрокидывая затылок на металлическую дверцу. У Джеймса перед глазами дрожит открытая шея, и неистово колотится под тонкой кожей жилка, и это выглядит таким откровенным приглашением, что отказаться просто нельзя. Он лижет шею, сладковато-соленую, вверх, до самой челюсти, и вылизывает губы и сухой трепещущий язык, почти безвольный, ослабленный стонами. И опускает руку, протискивая между их телами, к члену Роджерса, обхватывает ладонью плотно, выворачивая кисть вниз, придавливая головку к животу запястьем. И Капитан скулит, жалобно, вымученно, ему в рот, и этот звук еще слаще, еще вкуснее, чем все до. Джеймс снова чуть отстраняется — он хочет видеть, он вообще не помнит, чтобы получал такое удовольствие от того, на что смотрит, такой бешеный кайф, что его самого трясет просто от вида. Так что да, он хочет смотреть. И это так. Всепоглощающе красиво. Джеймс так часто видит смерть. Потому что это как раз то, что он и делает — смерть. Сейчас, в этот самый момент — в казенной раздевалке, в самом, чтоб его, неподходящем месте, в самом неожиданном месте. В самом неожиданном человеке. Он видит — жизнь. И сталкивается лоб в лоб с таким внезапным — собственным — желанием дать взамен хоть что-то. Что-то, что необходимо этому человеку, что он стонет в голос сам. Ощущая, обоняя, впитывая его всем собой, каждым перегруженным нервом в теле. И он двигает ладонью быстрее и жестче, на грани с грубостью, на грани с пыткой. И в синих глазах выплывает на поверхность слезной мутью та самая нужда. Болезненная, больная, отчаянная. И бесконечная. Он цепляет правый ремень средним и безымянным пальцами, разводит ладонь максимально широко, дотягиваясь большим — до левого ремня, подцепляет, схватывает. И сжимает кулак. Роджерс кричит, и бьется затылком в дверцу, и бьется всем телом под руками — кончая с судорогой себе же на грудь. На сжатый металлический кулак Джеймса, на смятые ремни. Джеймс отпускает петли, гладит мягко по бедру живой ладонью. Бедро под пальцами медленно расслабляется. Роджерс выдыхает хрипло, и Джеймс почему-то улыбается. И лижет его щеку — собирает на язык мокрую соленую полосу до нежного уголка века. И Роджерс стекает вниз, протирая спиной дверцы шкафчиков, цепляя креплением для щита замки и ручки. И неожиданно ловко расстегивает брюки на Джеймсе, и скатывает их к коленям вместе с бельем, и натягивается ртом на член, деликатно устроив руки на бедрах. Его рот раскаленный, а в языке не осталось ни следа слабости. Он берет глубоко и жадно. И совершенно неумело. Но, видимо, он моментально учится и схватывает малейшие реакции Джеймса, потому что это становится лучше и лучше и лучше с каждым его движением. Он давится и он берет глубже, и сжимает пальцы, подталкивая к себе. В себя. И Джеймс прихватывает левой его затылок, притягивая, удерживая, наказывая, благодаря. И он чувствует чужой алчный восторг всей кожей — как вспышку, как волну пожара и. Узнает. Он слышит дикую конвульсивную музыку, которой здесь нет, дрыгающийся бледный свет, которого здесь нет, запах чистящих средств, пытающийся перебить естественный запах общественного туалета, которого тоже здесь нет. Из прошлых декораций здесь — они двое. Он узнает этот рот, такой же горячий и жадный, как и тогда. Он узнает трепет длинных ресниц и пляску теней на щеках. Он узнает форму затылка, покатые впадины свода черепа. Сейчас — здесь нормальный свет. - Смотри на меня. - приказывает он Роджерсу, удержав его в начале очередного захватывающего движения. И тот подчиняется сразу. Джеймс сжимает пальцы сильнее. И вталкивается в его рот сам. Быстро и глубоко, нарастив амплитуду до степени насилия. До потекших из покрасневших глаз рефлекторных слез, до ощутимых спазмов в горле. До блаженной, катарсической пустоты взгляда. Он кончает под этим взглядом, втиснув член в содрогающуюся глотку так глубоко, как только возможно. Снова. Кажется, он понял, чего не хватало Роджерсу в жизни. Джеймс мягко целует его, едва удерживаясь на тонкой границе с нежностью, с чем-то уже много более глубоким, чем он может себе позволить. Он гладит Роджерса по голове, он точно знает, что от его пальцев под волосами останутся синяки. Он гладит его правой рукой. Он снимает с него портупею и ведет обратно под душ. И, когда выпроваживает из раздевалки — вытертого, высохшего, одетого, с обработанной заживляющей мазью спиной и боками — он уже знает. Он знает, что это только начало.