Классный час

— Дорогой мой 11 «А», — слащаво, с белоснежной, как сахар, улыбочкой, совершенно фальшиво начинает читать по листочку Павел Афанасьевич Фамусов, классный руководитель 11 «А», задержанного после уроков ради невероятно важной лекции о какой-то немыслимой херне. Чацкий незаметно вздыхает и даже не пытается состроить внимательно-заинтересованное лицо, как сидящий справа от него Молчалин. — Я крайне рад… — произнесено так приторно-сладко, что Чацкому мерещится под тонной карамели и взбитых сливок несколько истеричный сарказм, и он закусывает щеку изнутри, чтобы не улыбнуться. Фамусов никогда терпеть их класс не мог, исключая Софию, его ненаглядную дочь, и прилежного тихоню Молчалина. От одного лишь имени Александра Чацкого у Павла Афанасьевича на одиннадцатый год обучения уже глаз дёргается. Может, дело в том, что Чацкий — слишком хороший ученик: пять часов на сон, три стаканчика горького кофе и всё остальное время на учёбу с перерывом на подработку и иногда на еду, если не забудет. Блестящие оценки, идеальные конспекты и работы, неизменная пунктуальность, безукоризненно выполненная домашка, учитывая то непонятное устное задание, мельком упомянутое после звонка. Часы тщательно организованной подготовки к ЕГЭ каждый день и тонны тетрадок с библиотечными справочниками в портфеле. Белоснежная до хруста выглаженная рубашка и чёрная лента галстука, зимой пиджак сверху, чтобы не мёрзнуть от сквозняков, классическая чёрная оправа очков и безупречно уложенные волосы. Фамусова трясет от бешенства, когда он видит эту всю идеальность. Аж тошнит. Но это еще не самое страшное. Чацкий просто до зубного скрежета дотошен к деталям и, о боже, любит дискуссии так, будто без них подохнет. Если Чацкий поднимает руку на уроке, то всё, всем уже ясно, что это надолго, ведь пока он не задаст каждый из сотни тысяч своих вопросов о всех тонкостях объясняемого материала, а также пока он не выскажет своё мнение в монологах на пол Войны и Мира, урок продолжаться не будет. Ученики никогда на это не жалуются. Те, кто учится, подчерпывают для себя много полезного из этих дискуссий и монологов, а те, кто не учится, имеют прекрасную возможность выспаться под размеренный приятный голос. — Все вы задумывались и знаете о важности создания семьи и сохранения традиционных семейных ценностей… — продолжает Фамусов. Чацкий едва держится, чтобы не упасть на парту и не застонать. Данное произведение, очевидно, сочинение самого Фамусова, ведь едва ли кто-то, кроме него, додумался бы задержать 11 класс после уроков, чтобы промыть им мозги важностью сохранения семейных скреп. Фамусов читает медленно и томно, с фальшивой сладостью в голосе. Чацкий зевает, прикрыв рот ладонью, и переводит скучающий взгляд на класс. Молчалин слушает и, кажется, даже вникает, умело подделывая участие и согласие, но Чацкий видит, что взгляд у него стеклянный, будто он спит с открытыми глазами. Большинство уткнулось в телефоны. Онегин с Ленским играют в крестики-нолики на мятом листочке с самостоятельной работой по физике, в углу которой грустно алеет двойка. Соня Мармеладова безмятежно посапывает на плече у Дуни Раскольниковой, понятия не имея ни о каких традиционных семейных скрепах и вообще о том, что она в классе. Ничего удивительного. Даже Фамусов на эту безрадостную картину не обращает внимание. Скукотища. И тут Чацкий слышит то, что вынуждает его резко поднять голову и уставиться на Фамусова с фирменной упрямой твёрдостью во взгляде. — Павел Афанасьевич, — чётко и требовательно обрывает Чацкий Фамусова, и тот давится своей бессмысленной, устаревшей лет на триста речью. Фамусов медленно переводит взгляд на уверенно поднятую вверх руку и неумолимый взгляд. Вот су- существо уникальнейшее, одна штука, чтоб е- Фамусов мысленно прикидывает, что ему дадут за чрезмерно жестокое убийство собственного ученика, и елейно улыбается Чацкому. — У вас какие-то вопросы по содержанию лекции, Александр? У Фамусова дёргается глаз и голос едва не срывается на истеричный визг, когда Чацкий кивает. Весь класс внимательно следит за ними, даже Соня проснулась, а Ленский с Онегиным выкинули куда-то физику. — Вы представляете модель брака цисгендерного мужчины и цисгендерной женщины, соответствующих всем гендерным нормам, принятым в крайне консервативных слоях общества, как единственную допустимую. Но мы ведь живём не в Средневековье, прогресс нашей науки ушёл далеко вперёд, и нам уже несколько десятков лет доподлинно известно, что существуют и другие допустимые модели, такие как однополые отношения и полиамория… — Александр, — нервно шипит Фамусов сквозь силой натянутую улыбку, потому что, во-первых, ему, кажется, требуется переводчик, а во-вторых, он вылавливает из этого ровно структурированного и произнесенного с дикцией тележурналиста национального канала монолога мысль, что Чацкий этот ещё и за педиков, и слушать дальше у Фамусова нет никакого желания. — Если вы не согласны, что нетрадиционная ориентация справедливо не принимается нашим обществом, то… — А судьи кто? — спрашивает Чацкий, без агрессии или юношеского запала, спокойно и уверенно, что при всем желании невозможно придраться. У Фамусова, который даже не может обвинить ученика в хамстве учителю, потихоньку сдают нервы. Он прям слышит, как что-то в его голове трещит по швам и трескается, как трескается его натянутая-перетянутая вязкой карамелью улыбка. — А судит нас, Александр, — уже не улыбаясь, а скалясь, цедит он, захлебываясь ядом с комками сахарного песка и едва сдерживаемой жаждой крови. — Наше высокодуховное православное общество и наше государство, закрепившее в Конституции элементарную истину, гласящую, что брак — это союз мужчины и женщины. — В той же самой Конституции закреплено, что государство наше — светское, и каждый его гражданин свободен выбирать любую угодную ему религию, — вежливо поправляет Чацкий, и Фамусов для успокоения представляет себе, как ударяет это спокойное и серьёзное лицо о парту, разбивая очки и ровный нос. — Также, закрепление гомофобии в Конституции — это явно не то, что стоило бы делать нравственным ориентиром. Фамусов даже не пытается вникнуть, чувствуя, как обрывается последний нерв, а внутри всё плавится и разъедает кислотой от ненависти, ища выхода, и едва лишь пар из ушей не идёт. — Не с того ли вдруг вы, Александр, — выплёвывает он. — Так обеспокоены несоответствием этих ненормальных, мерзких связей нормам культурного и нравственно развитого общества, что ищете оправдание своим неподобающим и грешным желаниям? В классе мёртвая тишина. Никто не дышит в ожидании ответа Чацкого. Чацкому даже отчасти неловко от ощущения впившихся в него двадцати семи пар глаз. Он, медля от волнения, без которого едва ли возможно обойтись, когда совершаешь каминг-аут перед гомофобом, машинально поправляет волосы, и, тщательно подбирая слова, но по-прежнему спокойно и собранно произносит. — Я не считаю свою ориентацию грехом и не ищу ей оправдания. Фамусов, во все глаза пялясь на ученика и осознавая смысл его слов, грузно оседает на стул. Ему стало легче, когда он дал своей желчи выход, но всё же он надеялся свести всё к шутке, а не публичному признанию Чацким склонности к содомии. — Вы упрямы, Александр, — мотает головой Фамусов. — Упрямы и до невыносимого безрассудны, вы готовы врать и рисковать, лишь бы не признавать, что ошибались. Фамусов не хочет знать о том, что этот бесящий до зубного скрежета и головной боли Чацкий ещё и педик. Фамусов несмотря ни на что старается быть хорошим педагогом, а с подобным кадром в учениках его репутация рассыпается, как карточный домик. Увы, Чацкий едва ли безрассуден с его идеальным умением сохранять серьёзность лица и холод головы в любой ситуации. И он точно никогда в жизни не врёт. Чацкий не отвечает, понимая, что слова здесь — не то, что нужно. Он мягким шёпотом окликает Молчалина, привлекая его внимание, и извиняется прежде чем аккуратно нагнуться к его губам и накрыть их своими, осторожно приподнимая лицо Молчалина за подбородок. Иногда лучше один раз увидеть, нежели тысячу раз услышать и после тысячу раз отрицать услышанное. Чацкий мог бы оступиться, свести всё к шутке, к глупой упертости, но он верен своим принципам и верен до конца. Молчалин от шока бесшумно ахает, приоткрывая губы, и ослабшей рукой сминает выглаженную рубашку Чацкого, растерянный и не знающий, оттолкнуть или прильнуть ближе, позволяя себе послать к чёрту все приличия и тонуть, растворяясь в поцелуе. Раствориться хочется просто невыносимо — Чацкий целуется фантастически, осторожно и чутко, но настойчиво, ровно так, как нужно, чтобы Молчалин, алея от смущения и задыхаясь от эмоций, инстинктивно отвечал и боялся не сдержать тихий стон. Оглушенные бурей в крови и мягким пламенем поцелуев на губах, они не слышат, как класс взрывается протяжным «о-о-о» и шутливыми аплодисментами. Но молнией отлетают друг от друга, когда Фамусов тяжёлой толстой рукой ударяет по их парте так, что телефон Чацкого жалобно звякает, подпрыгивая. Молчалин дышит рвано и испуганно, будто после поцелуя с Чацким ему даже дышать страшно. А Чацкий едва не вспыхивает от радости, когда понимает, что не может найти в синеве глаз Молчалина ни сожаления, ни разочарования. — Что вы себе позволяете?! — рявкает Фамусов, обращаясь исключительно к Чацкому. Не на прелестного же и покорного Молчалина орать, обвиняя в содомии, право дело. (Ещё бы кто предположил, что он способен орать на ненаглядную Софию. Которая за школой самозабвенно целуется с Таней Лариной после уроков, да). — Какой стыд, какая дерзость, как вы вообще смеете вовлекать бедного юношу в свою ненормальную, мерзкую- «Бедный юноша» тем временем думает лишь о том, как сбежать отсюда вместе с Чацким и самому его поцеловать, горячо и чувственно, не сдерживая себя в попытках не ссориться с гомофобным учителем, по предмету которого ему ещё ЕГЭ сдавать. — Прошу прощения, — учтиво перебивает Чацкий, включая телефон и быстро ища что-то. — Мне надо позвонить… — Я ваших родителей в школу вызову! — Откопайте сначала. Фамусов давится своей яростью, только сейчас вспоминая, что Чацкий — сирота, но принимает решение закрыть глаза на свой прокол — не извиняться же перед этим… Этим… — Немыслимое нарушение дисциплины. Я… — Здравствуйте, — говорит Чацкий в трубку, полностью игнорируя Павла Афанасьевича. — Можно, пожалуйста, такси как можно скорее… — Он диктует адрес, вставая, и закидывает чёрный рюкзак на одно плечо. — До завтра, — прощается Чацкий, очевидно, с классом, улыбаясь нестройному хору «Пока, Сань» и, кажется, забыв о существовании Фамусова. После скрипа закрывшейся за учеником двери в класс Фамусов сворачивает лист с лекцией несколько раз и швыряет на учительский стол, подрагивающим от эмоций голосом объявляя, что все свободны. Класс как ветром сдувает. Молчалин успевает поймать Чацкого у дверей такси и робко, путаясь в словах, предложить сделать домашку вместе, накупив пирожных с шоколадным кремом и кофе из одной хорошей кофейни неподалеку. Чацкий с ясной улыбкой принимает его приглашение и открывает перед ним дверь такси, а сам забирается следом.