Destruam et aedificābo

Все начинается где-то там, не сейчас, не в окружении Мадрипурского яда в воздухе, жара, бесконечной похоти, ярких вывесок и донельзя кусачих взглядов каждого, кому пришелся по вкусу – цепкие, меткие, увидят сразу. Разденут одними глазами, оставят без гроша в кармане и полной смутой в голове – аккуратнее будь, не торопись, с ума сведут, даже не успеешь вздохнуть. В такое суете не сложно запутаться, найти в себе сотни ложных чувств, впитать каждое из них и раствориться, лишь подкидывая себе все больше идей, как бы забыться в этом калейдоскопе всевозможных низменных развлечений. Только истоки у этого – совсем не тут, не в липких взглядах, не в руке на подбородке, не в приказах, что кажутся такими в е р н ы м и, что желваки сводит, скулы немеют и хочется свернуть эту шею до конечного хруста, чтобы одно короткое – щелк! – и больше он ничего не скажет своим елейным голосом, не изломит уголки лисьих губ в улыбке, а морщинки не залягут гусиными лапками у самых краешек глаз. Больше не будет Гельмута Земо. Только вот перестанешь ли ты видеть после этого кошмары? Баки не видит его улыбку, когда тот отдает приказ, но ее и видеть не нужно, чтобы понимать, как барон сочится довольством. Еще бы, Зимний Солдат – отличный, универсальный, мать его, инструмент для убийства, перелопаченная вдоль и поперек личность с подавленной волей, безумной силой и, где-то у самого дна, безумием наемного убийцы. Жизнь оставляет свои шрамы, а Джеймс Бьюкенен Барнс – сочащаяся сукровицей почти незаживающая рана, едва ли стянутая корочкой по краям. И собирать личность в себе, верить в то, что когда-то сможешь жить нормально, кажется невозможной, нереализуемой сказкой, у кого-то еще, но не у него. Не у них. Как солдат мучает бесконечное ПТСР, как они выворачивают рули от пакетов, принимая их за фугасные мины, так и сейчас будет казаться, что скажи кто-то еще эти треклятые слова – и Солдат снова выйдет вперед, затмевая за собой все те крохи собственной личности, что Баки собирал сквозь боль, пот и слезы. Ломал себя и помнил все. Нельзя сказать, что эта мысль была какой-то особенной, что это было настоящее желание, а не секундный порыв. Весь Земо в ужимках, аристократичных жестах, уверенности, стойкости, даже в легкой неловкости скользит это вечное ощущение превосходства, что он тут – извечный король положения, даже чай подает, сука, по-королевски, хотя солдатская выправка все равно никуда не девается. Да и не денется, в самом-то деле, но как можно было собрать в себе столько качеств, что они кажутся просто неподходящими друг другу, не сойдутся и все, но они есть, они подходят друг другу и из этих кусочков мозаики собирается весь Барон Земо. Впрочем, Гельмут скорее цветной витраж церковных стекол, чем детская головоломка, не него нужно смотреть, но нельзя трогать, ловить красивые отражения и оставаться в тенях, ведь чем подходишь ближе – тех хуже становится картинка, как обычные цветные стекляшки. И Барнс смотрит, долго, внимательно, каждый жест, каждый взгляд, медленно по лицу, чужим губам и шее, по рукам, бедрам, утянутым в преграду брючной ткани. Считает, что это слежка, ни больше, ни меньше, просто барона нельзя выпускать из виду, Сэм ведь ему сказал. Даже тут приказы выполняет верно, сам того не замечая – псина сторожевая, куда посадили там и сидит, только вот бокал с виски в руках – просто для дополнения картины. А Гельмуту идет все, что бы он ни надел, даже в тюремной робе, как в новеньком костюме, лишь щетина на щеках выдает отсутствие королевского ухода в тюрьмах, а что уж говорить про лощеное пальто после, водолазку и слишком хорошо сидящие брюки – он просто умеет хорошо себя подать, да, это заметно, потому что Барнс рядом с ним, верно, телохранитель. Что в баре Шелби, что вышагивающий по улицам Риги, Джеймс не хозяин положения – лишь верно прислуживающая игрушка холеному барону, высшей крови, как всегда, Солдат – он инструмент. И это не должно быть настолько п р а в и л ь н ы м. Не навреди – голос Рейнор в голове уже до тошноты, но она права, это важное правило, одно из трех, чтобы, благодаря им, не разрушить то слабое, хлипкое, что выстраивает в своей голове Джеймс. Натужно скрипит ржавый засов на двери, в доме давно уже никого не было, вот и все тут такое – живое, но скрипучее. И разбитая чашка, кажется, вновь лишь возможность выплеснуть эмоции, не отвечать на чужие провокации больше, чем уже. Не сжать пальцы на чужой шее, вдавливая трахею глубже в горло, чтобы воздух ловил и задыхался, а хочется, так хочется. И кажется, что чужие глаза блестят, ожидая продолжения, но тебе, кажется, Баки, просто кажется. Когда на электронных часах высвечивается семнадцать часов, за окном уже медленно теряется в закатных лучах солнце - рановато, думает Барнс, но часы просто дали сбой, бывает такое, батарейка села, быть может. И все равно времени на все у них мало, найти девицу Моргентау, ее дружков, остановить весь этот круговорот суперсыворотки и уничтожить любой возможный шанс на ее восстановление, включая в это и новых суперсолдат, так считает Земо. Баки с этим тоже согласен, но не с убийством, хватит уже с него убийств, больше ты такое не практикуешь, всю кровь с твоих рук уже и не отмыть, как бы ни старался - въедливая, она оседает под кожей, в памяти и как бы ты не хотел руки будут помнить все. Главное, не давать им большего, иначе и сам никогда не остановишься. Стук льда на дне стакана вырывает из мыслей, за окном уже томится ночь и город расцветает вереницей огней, фонарями, гирляндами, не очень ярко, но так уютно и по-домашнему, что внутри щемит сердце, что-то давно забытое, а может и эфемерное. Делает глоток из стакана. Рассвет его не встретит головной болью и похмельем, Барнс давным-давно позабыл уже, что такое похмелье. Как и опьянение, впрочем, но терпкость виски оседает остротой на языке, едва жжет горло и греет грудную клетку. В мгновения становится хорошо, в самом потоке жизни - не особенно. — Мне казалось, тебе ни к чему алкоголь, ведь напиться нельзя, — отзвук этот змеей проникает в сознание и вот миг разрушен, вскрыт одним приятным голосом, и прятать в себе то, что голос этот и правда нравится Баки не может, Гельмут яд, чистый яд, в каждом жесте и движении, даже сейчас, опускаясь в кресло напротив, он не сразу отводит взгляд. Он оставляет реплику без ответа и поднимает тяжёлый взгляд уставших глаз на барона, но того будто и не потрепала жизнь, лёгкая полуулыбка, мышь самая настоящая, и короткие жесты поворота головы. — Для вкуса? Или в попытке забыться хотя бы по памяти? Не оставит он его в покое, совершенно точно не оставит, залезет в душу, в голову и под кожу, выжигая за собой все, оставит скелет одними своими словами, только Барнсу сейчас ровно. Усмехается на чужое предположение и делает последний глоток, а тот уже ловит его изменения с интересом, прав ли оказался? Ошибся? Время уже говорит о том, что пора спать, часы показываются двадцать ноль одну, но, в самом деле, сейчас глубокая ночь, и барон с ним сидит не так долго, наблюдает, словно решает, что же ему ещё такого сказать, как поддеть чужие чувства. Когда горячая ладонь касается колена, Барнс выглядит как загнанный зверь - испуганный, непонимающий, какого черта, всего миг, чтобы оскалить руку и сбросить с себя чужую крепкую ладонь, ощетиниться, не зарычать только. Земо опирается на него, только и всего, улыбается, паскуда, шепчет: — Доброй ночи, Джеймс, — и Баки хочется врезать ему так сильно, чтобы кровь пошла из носа, ладонь эта на коже - огнём, обжигает сквозь брюки, как выжженное клеймо, а собственное имя вызывает непроизвольную дрожь, мурашки, чертов Земо, гребанный ублюдок, провокатор. И Баки совершенно не замечает, что в металлической руке уже треснул пустой стакан из-под виски. Где-то в глубине души Баки иногда вспоминает то, что было сильно до – до перерождения, до Зимнего Солдата, до первой смерти – когда еще была война, а он – молодой и дурной, счастливый, не думающий о будущем, о том, как все повернется. Где-то там, далеко, где в доме потрескивает печь от подброшенных сухих веток, а чай – самый вкусный, который только можно найти на свете. И, кажется, что жизнь никогда не кончится. Твоя же кончится, так и не начавшись. Только вот теперь тебе сто семь лет, выглядишь – дай бог на тридцать девять (до сорока не хватает ещё морщин, не дотягиваешь солдат), а разумом – уже давно не в этой жизни. И все чуждо, привыкать – тяжело, с трудом, все технологии, все средства, в какой-то момент мир начал меняться так быстро, что за прорывами было не уследить, какие-то пару десятков лет – и вот это уже футуристический мир, где все должно быть хорошо, но пиво почему-то все равно такое же дрянное, а люди – злые. Да только озлобила их сама жизнь. Когда они все прибывают в Ригу, добросердечный на вид продавец старательно зазывает к себе, чтобы выпить чашечку кофе, ну как же, какой день без кофе, свежий, хороший, Баки качает головой, а вот Гельмут – не отказывается. Может себе позволить. Едва ведет аккуратной рукой над стаканчиком, втягивает аромат, закрывает глаза – такой вот он уж позер, что тошно, наморщиться бы и отвернуться, но Барнс – смотрит. И ловит каждый жест, подрагивающие ресницы, морщинки возраста, что прячутся по уголкам выточенного, словно мраморная статуя лица – жизнь потрепала их всех, сильно, с чувством – иногда об этом хотелось бы забыть. Сердце не пропускает удар, не останавливается, когда Гельмут с вежливой улыбкой предлагает попробовать и протягивает посуду, касаясь костяшками чужого плеча, его просто бьет током. И нужно отшатнуться, оттолкнуть, но собственная куртка и перчатки на пальцах собирают в себя весь этот ядовитый концентрат чувств, и тот выплевывает резкое: — Не хочу. Больше Гельмуту предложить ему и нечего. События в голове Барнса имеют до странного нечеткую последовательность, те крохи, что удалось восстановить – он путает по датам, не помнит по числам, то, что хотелось бы забыть – сидит в черепной коробке так глубоко и крепко, не показывается, ждет своего часа – бомба замедленного действия. И даже новые – мешаются со старыми, вплетаются иррационально и неорганично, чтобы выловить их – нужно немного времени. Вот Ваканда, вот – убийство Старка, вот – вишневый чай Гельмута, вот – и он там, где его только приняли в армию, его возвращение домой – возвращение на родину, вот – мертвое тело на руках. В кошмарах он хотел бы видеть чье угодно лицо, он привык видеть столько смертей и большинство из них – собственными руками, но только когда он видит одно единственное лицо из тех, кого не хотел бы – просыпается в поту. Задыхается, мечется, сходит с ума. Ты его не застрелил, не мог, н е х о т е л. Передал его в цепкие руки Доры Милаж и больше вспоминать о нем – не нужно. «Прощай, Джеймс» - все еще отдается где-то глубоко в голове, а память подкидывает все отчаяние во взгляде, когда Земо смотрел на тебя в последний раз, и это казалось настолько правильным решением тогда, что не было ни единого колебания внутри. Да только вот сознание твое – считает совершенно иначе. Он один, вызывающий столько чувств, чувств, что выливаются в бессильную злобу, в тоску и апатию и даже Сэм беспокойной клушей витающий где-то на фоне не может отвлечь. Потому что Баки не может забыть. Даже и не пытается, давайте скажем честно, и все это мимолетное, прикосновения, неопределенность, злость, перемешанная с возбуждением – у Барнса щелкает только сейчас, что в коктейль чувств примешалось давно забытое. Настолько забытое, что тот первым делом принял за раздражение, за усталость, да за что угодно, но только не за то, что чужое горделивое лицо вызывает в нем такое влечение. Абсолютное безумие. Когда Баки узнает, что до Ваканды Гельмут так и не добрался, ему хочется смеяться, да только он даже ухом не ведет на эту новость, ну, сбежал и сбежал, как же, дураком никогда не был, всегда мог вылезти из любой передряги. Вон, даже из Рафта его вытащили, из рук троих охотников сбежал, а тут что ли не справится. Отмахивается. И берет через три дня билеты, возвращается в этот затхлый Мадрипур, там же где и начало – там и твой конец. Сэм тяжело смотрит вслед, но ничего не говорит, не спрашивает - подозревает, да вот только и он сам ответа знать не хочет, у него дом, семья, что-то похожее на нормальную жизнь. У Баки вся жизнь – как одна большая петля времени, возвращение к тому, что уже когда-то было. Тяжелые вагоны грохочут по старой железной дороге, груженый товарный вагон, кажется, свалится сейчас с рельс на повороте, как резво он скользит по рельсам и исчезает где-то вдалеке – он провожает его взглядом до самого конца, пока тот не становится расплывчатым пятном на горизонте. Тяжелая ладонь ложится на плечо с неясной нежностью и молчание, ни приветствия, ни кивка, только взгляд глаза в глаза, пронзительный и острый. Для одного это – проверка на прочность, выдержит ли, правильно ли сделал, может, не стоило приезжать, остаться там, чинить лодку, помогать по дому. Со списком этим разбираться. Для другого – полное и безоговорочное подчинение, проверка доверия, хочешь, не хочешь, а уже приехал, не убил тогда – не убьешь сейчас. Не выдашь. И даже вечер между ними – словно на острие бритвы, Барнс ни слова не дает произнести Гельмуту, затыкает, затыкает, затыкает - и все смотрит, дает все, что может дать, а берет – так еще больше, чтобы укусами по коже – болезненными, хваткой на чужих бедрах железной. Они солдаты – привыкнуть должны были и не к такому, но в пропитанной прохладной ночи – давит в груди неясная нежность, приливом, и там где укусы – ложатся теплые ладони, там, где синяки – прижимаются чужие губы, такие живые сейчас и мертвые – в любом другом мире. Только уже когда счет времени потерян, а от собственных сил осталось чуть меньше, чем ничего, даже с учетом хваленой суперсолдатской выдержки Барнс слышит над своим ухом надсадное: — Ты мой, солдат. И все что остается Джеймсу Бьюкенену Барнсу, так это сказать одно: — Я готов выполнять приказания.