Пётр и Лариса Червинские
Она сидит у колыбели сына, напевая вполголоса колыбельную, и улыбается, глядя, как умильно посапывает Лёвушка. Теперь ей тепло и спокойно, теперь она твердо уверена: все будет хорошо. Еще не поздно начать заново, и они забудут, как страшный и перепутанный сон все, что случилось за последние полгода. Как будто этих долгих и страшных месяцев не было вовсе… Вот — она родила сына, передала малыша на руки его отцу. Вот он наклонился и поцеловал ее. И вот — они сейчас здесь. Вместе. Больше ничего не было! Ложась в постель (она велела постелить себе в детской, подле сына) и закрывая глаза, Лариса представляет такой родной и бесконечно дорогой (ничего дороже для нее нет) взгляд мужа. Будто бы он вновь смотрит на нее так, как раньше: нежно, ласково. Она вспоминает его жаркие объятия, и, как молитву, твердит данную самой себе клятву. Никогда больше чужие руки не прикоснутся к ней. Ничьи. Ни разу в жизни! «Прости, прости, прости меня за все!» — рыдала она тогда в одиночестве в пустой квартире. Он ушел, и ей показалось, что жить дальше попросту незачем. Лариса думала, что умрет на месте, но… Она бросилась, как в омут, не в страсть даже, а в призрак новой страсти… И задохнулась от отвращения и ненависти к себе, когда все закончилось. Она сама себе была омерзительна. Неужели же, думала Лариса, ей так хотелось отомстить своему мужу за холодность, за то, что он отдалился от нее, за то, что, не сдержавшись, согрешил с какой-то… мерзкой дрянью? Лариса убить была готова ту девку и ни минуты не пожалела, что выставила ее вон. А потом, упиваясь своей обидой, демонстративно отправилась в театр на прослушивание. Ей мнилось, скажет ему потом, что, дескать, раз вы, Петр Иванович, решили жить так, как вам угодно, то и мне вы отныне не указ. Вся ее обида моментально испарилась, стоило лишь карете с мужем и сыном исчезнуть за поворотом. Взамен остались лишь боль и отчаяние, и Лариса готова была пешком идти обратно за своим мужем, босиком по снегу. Да что там — по раскаленным углям!.. Однако же, вместо этого она проплакала весь вечер в пустой квартире, а после… Если бы можно было стереть из памяти ту ужасную ночь! Навеки забыть чужие губы, которые целовали ее. Чужие глаза, которые смотрели на нее совсем не так, как смотрел он. Наверное, именно тогда Лариса окончательно поняла, как сильно его любит, и поклялась себе вернуть его любовь. За спиной ее, чуть скрипнув, закрывается дверь, и Лариса быстро оборачивается. Нет! Его нет здесь. Ушел… Она понимала, ей нужно набраться терпения, обида эта непременно отпустит его рано или поздно, но… как же тяжело! Быть рядом с ним и не иметь возможности прямо смотреть ему в глаза, взять его за руку. Обнять и поцеловать его… «Ну почему ты такой упрямый?» — в который раз думает она. Даже если и был не прав, Петр Иванович ни за что не признает этого. Но Лариса нет-нет, да замечала его украдкой брошенные в ее сторону взгляды. Она улыбалась ему, встречаясь будто бы случайно в гостиной или в столовой, и он не отводил больше глаз. Сегодня, столкнувшись в коридоре, они молча смотрели друг на друга, и она хотела уже было броситься ему на шею, но… Передернул плечами, прошел мимо и лишь уже на лестнице обернулся, кивнул еле заметно. У Ларисы сладко замерло сердце, когда она заметила, как, пусть и на долю секунды, блеснули его глаза. Совсем как тогда, прежде, когда он сидел в ложе и наблюдал за ее игрой. Когда принес букет ей в гримерную. — Для вас я готов и в прорубь, и на плаху! — говорил он ей. — Так уж?.. — только и могла вымолвить она, хотя у нее подгибались колени, потому что обнял ее, поцеловал и прижал к себе. Иногда Ларисе казалось, что если даже он и не простит ее более, то она до конца дней будет вспоминать те, прежние дни. И этим хотя бы чуть-чуть, но будет счастлива.***
— Неужели вы смогли простить его? — целый день она вспоминает вопрос Катерины Степановны. Если бы только Лариса могла объяснить… Ей ведь по сути нечего уже прощать, больше того — ей самой нужно его прощение. А еще больше ей нужна его любовь. Без него она не сможет жить счастливо, хотя, наверное, вернее будет сказать: просто не сможет жить. Он нужен ей, как воздух. Нужен такой, какой он есть: обидчивый, вспыльчивый, упрямый и нетерпимый, жесткий. Но в то же время, умеющий быть таким нежным и любящим. Таким, каким она его узнала, и каким он всегда был с нею. Она твердо знала: другого ей не надобно. За него она умереть готова хоть сию минуту, и если он все еще ее любит… Нет, тут же одернула она себя, никаких «если», он — любит! Просто ему было слишком… больно. И именно поэтому произошло то, что произошло. А она — просто не поняла этого тогда. Упивалась своей обидой, своими проблемами, и в результате потеряла самое дорогое, что у нее было. — Он любит меня, — как нечто само собой разумеющееся ответила она Катерине Степановне. — Я знаю это. Не надо меня жалеть, — хотела прибавить она, — лучше пожелайте мне удачи: пусть она будет на моей стороне, и я снова почувствую себя счастливой. Когда он обнимет меня крепко-крепко и скажет: «Вы — лучшее, что есть в моей жизни!» А она… просто поцелует его в ответ.***
Лариса качает колыбельку, что-то ласково шепчет сыну, улыбается ему. Стоя на пороге, Петр просто любуется ею, как и раньше, как и всегда. Но сейчас, когда она держит сына на руках и рассказывает ему сказки, Петру кажется, что она стала еще краше. «И откуда только ты взялась такая? — думает он, осторожно прикрывая дверь. — Всю душу ты мне вынула, всю жизнь перевернула. Раз и навсегда». С той самой минуты, когда он ее увидел, он не знал покоя. И был счастлив этим! Зачем только он… сделал то, что сделал? Он не любил, не хотел и не умел проигрывать, наверное, всё дело в этом. Ему было тяжело смириться со всеми своими потерями. А счастье… да, оно у него было. И он, дурак старый, думал, что это навсегда, никуда уже оно от него не денется. А вышло… Неужели же он сам, своими руками, оттолкнул любовь всей своей жизни, дороже которой ничего не было? Вот так, походя, погубил ее?.. Нет, не может такого быть! Встречаясь с ним в коридорах или в столовой, Лариса всякий раз виновато отводит взгляд, чуть краснеет и старается во всем ему угодить. Петру хочется сказать ей, чтобы она не старалась замаливать свои мнимые и истинные грехи перед ним. Теперь это уже совершенно неважно. Ему надобно одно: чтобы она вновь улыбалась ему, как прежде. Как тогда, когда он приносил ей в театр цветы и подарки. Когда надел ей на палец венчальное кольцо… Когда они гуляли вдвоем по Парижским бульварам и целовались на берегу Сены прямо под осенним моросящим дождём. Если бы можно было все вернуть, он поступил бы иначе… Но стоит ли теперь жалеть об этом?.. Какой толк, если уже ничего не поправишь. Ему бы только узнать, любит ли она его по-прежнему. А дальше уже ничего не страшно! Один раз он уже спрашивал ее об этом, и тогда она просто обняла его, всхлипнула, уткнувшись в шею, и прошептала, что ни к чему задавать подобные вопросы. Петр смотрит в окно, за которым сгущаются осенние сумерки, и снова, и снова вспоминает ту самую их первую встречу. Заполненный зал Нежинского театра, и молодую красавицу в народном костюме. Она посмотрела на него своими лучистыми глазами, улыбнулась… И забрала себе его душу. Наверное, стоит просто пойти к ней и признаться во всем. Вот только… что он станет делать, если она больше не сможет сказать то, что сказала тогда? Если нет больше в ее сердце той огромной любви к нему? И винить ведь некого, сам виноват. В который раз! Во всех бедах, что случились с ним — виноват лишь он один. Какой бы горькой она ни была, но это — правда. За спиной Петра хлопает дверь, но он не оборачивается. Смотрит по-прежнему в окно, думая о том, как это трудно: подобрать правильные слова. Чтобы Лариса наконец поняла и простила его.***
Лариса слишком устала от этой неопределенности. Она решается на последний и, наверное, самый отчаянный шаг. Уложив Левушку, она идет в кабинет мужа, зная, что вот уже который день Петр Иванович засиживается там чуть ли не до первых петухов, никого не желая видеть. Он стоит спиной к двери, смотрит пристально в окно, будто бы видит там что-то, кроме темных силуэтов деревьев и статуй на подъездной аллее. Услышав, как открылась дверь, он лишь чуть оборачивается через плечо, но уже в следующий миг вновь возвращается к разглядыванию осенних сумерек за окном. — Ты злишься на меня, — собравшись с духом, начинает Лариса. — Я понимаю… Но ведь ты тоже меня сильно обидел! Он замирает, стоит неподвижно; спина его — точно натянутая струна, и у Ларисы мгновенно сжимается сердце от нежности к нему. Она хочет броситься ему на шею и зарыдать, повторяя лишь одно единственное слово, но, кажется, пока еще не время… — Я не хочу, пойми, не хочу больше лелеять в сердце отчаяние и злость. Я… люблю тебя! — самое главное, что она должна была ему сказать, она произносит уверенно, и голос ее больше не дрожит. — Больше жизни люблю, больше себя самой. Единственное, чего я теперь хочу — это снова быть рядом, делить с тобой радости и горести, быть твоей женой. «Ну взгляни, взгляни же на меня, — умоляет она про себя, — скажи, что теперь мы всегда будем вместе! Неужели и впрямь все потеряно, и ты больше меня не…» О таком даже и подумать страшно, не то что произнести вслух. Лариса подходит ближе, встает прямо у него за спиной и осторожно проводит ладонью по напряженным плечам: — Если ты… охладел, если разлюбил, то обещаю, я не стану более докучать тебе. Ты… просто скажи мне! Из последних сил выдыхает она эти слова, которые причиняют ей физическую боль. Но это хорошо, думает она. Это словно расплата за все наши ошибки. — Скажи мне… — повторяет Лариса. И тогда он оборачивается.***
Она признает, что виновата, но разве дело в этом, думает Петр, слушая Ларису. Ему кажется, что если он сейчас обернется и посмотрит ей в глаза, то этот миг станет для него последним. Обратной дороги уже нет: он либо будет жить дальше счастливым, как раньше, либо попросту умрет рано или поздно, потому что без ее любви его ждет лишь темнота. — Скажи, неужели я больше не нужна тебе? — отчаянно молит она. Петр чувствует прикосновение ее нежных рук к своим плечам и закусывает губу. Да разве ж можно ему даже помыслить о таком: заплакать?.. Пусть даже и от раскаяния… — Ты меня больше не любишь? Просто скажи!.. — в голосе Ларисы столько отчаяния, что и ему самому становится больно. Там, слева… Где у людей обычно находится сердце. Он резко поворачивается к Ларисе, смотрит ей в лицо, чувствуя при этом, что тонет в ее бездонных, полных слез глазах. Она растерянно и жалобно смотрит на него, точно ожидает и в то же время боится услышать свой смертный приговор. Но вместо этого успевает только охнуть, когда он, подавшись вперед, обнимает ее и крепко целует в губы. — Люблю тебя, — шепчет он между поцелуями, и она, всхлипывая, прячет лицо у него на груди. — Самое лучшее, что было и есть в моей жизни — это ты. Одна! — Тшш! — она обнимает его за шею, мокрой от слез щекой прижимается к его щеке, а после вновь тянется за поцелуем.***
— Никогда… никогда больше не оставляй меня, слышишь? — просит она позже, уже в темноте их общей спальни, когда сбрасывает с себя одежду, когда сплетает свою ладонь с его, и когда, до боли закусив губу, чувствует: они — одно целое. Она — только его и для него. И он — один-единственный — для нее. — Я обещаю тебе! — отзывается он, не переставая ласкать и целовать ее. — Обещаю. До самой смерти… — Нет, не надо! — перебивает она его. — Не говори о таком, прошу тебя! Никогда… не упоминай. Мы с тобой сейчас здесь… и больше ничего нет, и ничего не имеет значения, верно? И он ласково улыбается ей в ответ, совсем как прежде…