born to die

      Зависимость. Твой запах, твоя кожа, твоя натура, душа, сердце, тело, плоть. Ты. Безумие. Сумасшедшее, нездоровое, опьяняющее каждый участок разума, каждую клетку мозга. Воздух пропитан твоим ароматом, ароматом твоей вкуснейшей крови, соблазнительно стекающей по тонкой бледной шее, которую он расцарапал от хаоса в голове. Из-за тебя. Всё из-за тебя. Из-за твоих дрожащих глаз, выбеленных сухих волос, покусанных губ. Чёрт знает, чьи это укусы — твои или его, но их много, как и шрамов на костлявом теле. Живого места нет нигде, всё покрыто им, всё принадлежит ему — безумцу с сумасшедшим взглядом. Он сидит на самых тяжёлых наркотиках, которые будоражат тело и отключают разум, вызывая нечеловеческие вопли, заставляя глаза заливаться алым, а вены на шее — бухнуть. Этот наркотик — ты, Мин Юнги. Или стоит быть точнее? Как думаешь, а, Агуст? Ты встретил его в ёбаном августе. Будь этот месяц проклят и сожжён дотла. Ногтём до судорог ты выдираешь его из календаря. В году всего одиннадцать месяцев. А этот — прострация и непринятие реальности. Своеобразный бедтрип. Треклятый август. Ёбаная зависимость. Зависимость. Зависимость, зависимость, зависимость. Прелестное слово, такое необычное, такое убийственное и блядски ужасное. Почему? Потому что Мин Юнги и есть зависимость. Потому что Агуст — зависимость больного ублюдка Джека. Страшное слово, страшная вещь. Зависимы от наркотиков — это называется наркомания, зависимы от алкоголя — это называется алкоголизм, зависимы от еды — расстройство пищевого поведения. А ещё зависимы от людей. Это называется любовь. Бывает ли любовь здоровой? Отнюдь, вы ведь не в сказке. Не в романе нежной дамы из тихого посёлка девятнадцатого века и не в произведении окрылённого юного господина, чья обитель располагается в романтичном Париже. Вы в жизни. А в жизни больно всегда. Ведь в жизни есть зависимость. Люди зависимы от жизни. И Юнги тоже зависим. В ответ зависим от Хосока. От каждого его прикосновения, каждого слова, действия, вздоха. Он зависим от него всецело и понимает, что принадлежит только ему. Для Юнги Хосок словно новый сорт смертельной химии, бросающий в эйфорию и не позволяющий оттуда вылезти. А Юнги и не хочет. Юнги — самоубийца с посттравматическим синдромом, застревающий в маниакальных стадиях. Он давно морально разрушен и к чёрту уничтожен, но в очередной раз хватается за Хосока, как за глоток свежего воздуха, которого так не хватает лёгким, что наполнены лишь ядом под названием любовь. Юнги называет это любовью и вправду считает Хосока своим кислородом, своей надеждой на спасение и убийство, своим смыслом жизни, своей нуждой. Это Джек, безумный Джек с огромными кругами под глазами, вечно расширенными от бардака в голове зрачками и несколькими личностями. Как их звать? Юнги не помнит, да и знать не хочет. Ему плевать, пока его личный психопат продолжает изводить, драть душу и зубами отрывать от сердца куски, раздирая и остальные части тела до крови. — Агуст, Агуст, Агуст. Юнги ненавидит этот голос, терпеть его не может, но только он живёт в голове, только его Юнги хочет прислушиваться, и только на него Юнги надеется. У Хосока перевернутая жизнь. На ногтях ободранный чёрный лак, а глаза вечно прыгают из стороны в сторону, что-то ища. Синяки с каждым днём всё ярче, взгляд всё безумнее, улыбка всё страшнее. Нет ничего хуже тихого безумия. Нет ничего ужаснее. Юнги еле глотает слюну, когда Хосок смотрит на него апатичным убийственным взглядом психопата. Когда на него смотрит Джек. Нет, он не кислород. Он самый настоящий яд, проникающий внутрь Агуста и убивающий его каждое чертово мгновение, пока этот глупый мальчишка продолжает верить в некую любовь. Любовь. Такое смешное слово. А проявление, знаете, ещё забавнее. Кому-то скучно, а вы — новое развлечение, милая игрушка. Куколка из фарфора. Есть поверье, что кукла из фарфора имеет душу, самую чистую и настоящую, и эта самая душа им не принадлежит. Она принадлежит первому владельцу и остаётся с ним навсегда. Так что, если ваша фарфоровая кукла неожиданно разбилась, то знайте — её душа была отдана другому. С вами она была пустой. Искалеченной. Убитой. Юнги был той самой куклой. Красивой с виду, нежной, но холодной внутри. Ему его душа не принадлежала никогда, хозяину была навечно отдана. А хозяева, как вы знаете, не всегда бывают ласковыми. Юнги с детства окружён нездоровыми людьми, он живёт нездоровой жизнью. Пристанище чертей — его дом, где нет счастья, нет улыбки, нет радости и света. Агуст это обожает. Юнги ненавидит. Особняк огромный, но пустой и ничтожно убитый, сводящий с ума сильнее и калечащий дом истощённых криков. Они называют себя семьёй, коей у них никогда не было. Никакая они, блять, не семья. Семь больных людей с поломанной вдребезги жизнью под одной крышей. Вот, кто они. Два гениальных ублюдка, варящих в обшарпанном подвале мефедрон, два заказных киллера, одним из которых Юнги и является, мальчик по вызову, что каждую ночь захлёбывается в своей же крови, диллер, на чьи следы выйти невозможно, и поехавший психопат, кому этот дом и принадлежит. Примерная семья, мечта каждого второго. О них точно пишут в газетах, как о тех, на кого нужно равняться, им однозначно руку пожимает мэр в дань уважения. Блядский крысятник с убитыми возможностями. Место смердит, изнутри все выедает и тянет за волосы по деревянному полу, стирая кожу в кровь. Тут нет пощады. Нет любви. Никогда не было. Но друг за друга семья убьёт без колебаний. Это правило. Смерть других за обиду брата. Но давно ли один брат трахает другого? Юнги попал в семью слишком рано. Юнги не хотел — так вышло. Жизнь любит играть, а Юнги, как уже выяснилось, очень красивая кукла. В одиннадцать лет он увидел первый труп, в тринадцать — перерезал горло человеку. Было ли ему жалко? Ничуть. Тогда обидели Тэхёна. Его всегда обижали. Благодаря этому и появился Агуст. Младшего братика Агуст никому трогать не позволит, он его спрячет и убьёт ещё раз, если понадобится. В тринадцать лет тогда он поклялся. Клятва превратилась в жизненное кредо. С Тэхёном у Юнги были самые тёплые отношения. Он нашёл младшего братика за мусорным баком ночью, когда тому было лет семь от силы. Где мама? Ушла на небеса. Отец? Кто это? Намджун долго хмурился, когда увидел молчаливого Юнги с маленьким мальчиком в драной футболке. — Куда нам ещё? — кричал он Сокджину. — Мы и так еле концы с концами сводим. У нас тут не детский дом. Если ты не заметил, тут дряни больше, чем еды. Как мне варить её при ребёнке? Я не настолько мразь. Юнги прижимал к себе дрожащего мальчика и с гордо вскинутой головой смело смотрел старшему в глаза, повторяя чётко: «Он мой брат». — Пусть остаётся, — спокойным голосом произнёс Хосок, вертя меж пальцев старую жвачку. — Ты в своём уме? Юнги всегда боялся его. Боялся безумного взгляда и знал точно — Хосок опаснее их всех вместе взятых. Опаснее в тысячу раз. Откуда знает? Он видел. с каким лицом Джек вспорол человеку брюхо. С каменным. — Я сказал — пусть остаётся. Намджун возразить не посмел. Махнул рукой и раздражённо что-то под нос пробурчал. В тот день молчал только семнадцатилетний протеже Намджуна. Чонгук. С того момента Юнги стал растить младшего братика и сильнее бояться его. Хосока. Юнги рос грубым, дерзким и отвратительным, что не было удивительно. Спокойствие он соблюдал только при Тэхёне и бережно его от всех оберегал. От одного только уберечь не смог. От любви. Как и самого себя. Юнги пережил адские пытки. А сейчас он переживает дьявольские, находясь прямо в руках Джека. Когда ты подпольный киллер с самого начала своего пути, жизнь не такая сладкая и забавная штука, как все её описывают. Он убивал редко, но каждую ночь кричал от слёз в подушку, ненавидя себя и уничтожая. Мерзкая падаль, блядский выродок. Вот, кто он. Перед собой ему стыдно не было, перед собой была только ненависть. Стыдно было только перед младшим братом, который ничего ему не говорил, смотрел щенячьими глазами, когда пробирался к хёну в комнату и спал вместе с ним, обнимая. Только это, только Тэхён, если честно, Юнги и спасал. А потом появился Хосок. Блядский Джокер. Джек из клоунского ящика. Шут с лезвиями в руках. — Захлебнись в своей ёбаной крови. — Желаю в твоей. Он был больным. На голову больным. Конченым, безумным, сумасшедшим и неуправляемым. Он был Джеком из коробки. Чон Хосоком. Зависимостью Мин Юнги. Агуста. Однако сам Юнги никогда особо не отличался ангельскими чертами, никогда ими не хвалился. Мог вывести за секунду из себя своим гнилым языком, а мог сделать убитое лицо, манипулируя над каждым, кого под своей властью хотел видеть. И такое проделывал даже с Хоском, кто, казалось, все эти трюки лучше всех знал. Ведь он их создатель. Прародитель. Юнги прекрасно этим управлял и приказывал другим, его учить не надо было, он психологически давил на людей, заставляя делать всё то, что ему вздумалось. С каждым разом он получал нереальное удовольствие, питаясь, насыщаясь до отвалу. Но как же иронична жизнь, не считаете? Так она любит выстроить собственный лабиринт. Ведь вскоре питаться начали им. Берегись, Мин Юнги. Против него его же игрушками. Как же необдуманно. Кровожадный и неуловимый Агуст, который с такого юного возраста в страхе держит преступный мир Сеула, надломился. Ошибся. Поддался тому, чего в его жизни априори быть не должно. Ёбаной любви. — Сдохни, ублюдский шут. В большой серой футболке Юнги стоял на улице рядом с притоном, в который, бывало, заглядывал. Зависело от настроения, от ноги, с которой начинал день и даже с тона первого заговорившего человека. Там его искали для заказов, спрашивали о неком Агусте, о смертоносном летающем лезвии. Цель всегда проста: устранить. Обычно это были не выплатившие долг или наркоманы — конфликтов в округе хватало. Как его ещё не поймали? Всем конкретно поебать. Крайним округом Сеула управляет преступный мир, он полностью принадлежит ему, прогибается. Там живут потерянные, там живут отмороженные, там живут изголодавшиеся. Их цель — выжить. Зачем? Чёрт его знает. Юнги никогда не понимал, зачем продолжать эту никчёмную поехавшую жизнь. Он, как и все они, застрял в этой дыре навсегда, принадлежит этому образу навечно, жестокость с рождения в крови. Это их место, их обитель и дом, каким бы ужасным он ни был, — без него невозможно. Надежда. Нужда. Голод. Смерть. Ненависть. Вечная ненависть. Мальчишка опирается на дряхлый забор из проволоки и докуривает очередную сигарету. Без сигарет жить не может. Ещё одна зависимость. Этому Юнги ухмыляется горько, внутри себя презирая. Он зависит, и это плохо. Значит, у него есть слабости, что рано или поздно окончательно погубят. У Юнги ангельское лицо, но душа совсем серая. Не чёрная, нет. Юнги не плохой человек. Он разбитый. Трудно проживать со стабильной психикой каждый такой день, дышать грязным воздухом, слушать омерзительные слова, глотать колючие шипы на завтрак и не знать, проснётся завтра или нет. Юнги уверял себя, что живёт только ради обеспечения безопасности Тэхёна. Отчасти, так и было. Отчасти. Дождь капает на лицо, на улице пасмурно, холодно — Юнги ничего из этого не ощущает. Он пустыми глазами смотрит в небо, а мелкие ледяные капли дождя небрежно касаются его нежной кожи, скатываясь вниз, по шее. Юнги выпускает из лёгких ядовитый дым и ощущает только одно — неприятное расслабление. Он втягивается вновь, убивая себя своими собственными руками, своими собственными руками запуская внутрь себя самую настоящую смерть. Его не волнует, что тело совсем молодое, непривыкшее и девственное. Его не волнует ничего, ему всё равно, он абсолютно не беспокоится. Именно потому, что ему всё равно, по бледной щеке скатывается горькая слеза, после которой хочется выть, кричать и калечить всё подряд. В особенности — себя. Очередной приступ паники начинает накатывать, а Юнги пытается с этим как-то жалко бороться и не подпускать. Забавно, однако. Даже он ждёт собственной смерти где-то в канаве от передоза, хотя уверен, что к наркотикам не притронется, даже если в лоб уткнут заряженным пистолетом. Лучше сдохнуть в собственной крови, чем в собственной блевоте. Как же, блять, Юнги его любит. Он докуривает почти потухшую табачную палочку и окружает себя горьким дымом, бросая неистовый огонёк боли мимо мусорного бака. Быстрым шагом идёт вперёд, желая поскорее оказаться дома, в своей ванной, где можно закричать во весь голос, пытаясь выпустить ту заразу, что так ноет в груди и колит сердце, совсем не жалея. Дома никого не должно быть. Чонгук с Намджуном поехали за товаром в другой город, Чимин остался с Тэхёном в клубе, чтобы убраться за дополнительную плату, а Сокджин ещё где-то шароёбится, ему не принципиально. Поэтому весь вымокший, но неприятно расслабленный Юнги уверенно поворачивает ключ в замке и открывает дверь. Он заходит в дом, где царит абсолютная тишина, и с угрюмым видом направляется к себе в спальню, придерживая рюкзак на одном плече. Там часто были книжки, которые Агуст ловко выносил из библиотек, чтобы ночами хоть как-то от навязчивых мыслей отвлекаться. Кафка от бессонницы не лечил, но от одинокого безумия спасал. Юнги читал, сидя на холодном полу за кроватью. В его спальню заходил только Тэхён. И один непрошеный гость, от которого Агуст и прятался так отчаянно. Дома точно никого не должно быть. Не скрипит пол под чужим давлением, не горит свет, не слышно лишнего дыхания. Только он один. Только Юнги. — Где ты был? — голос за спиной стреляет в сердце. Глаза округляются сами, и негатив растворяется непроизвольно, оставляя лишь одно. То, что Юнги чувствовал рядом с ним. Страх. Покажет ли его? Да лучше расшибётся со всей дури головой об эту самую лестницу. — В притоне зависал, — мальчишка даже не поворачивается, а просто говорит в пустоту, надеясь, что от него отвяжутся. А шаги всё ближе. Юнги их терпеть не может. Страх порождает ненависть. — Уже одиннадцать. — Помогал Тэ и Чимину с уборкой. — Врёшь ведь. — Да какая, блять, тебе вообще разница с кем я, где и что делаю? — Юнги вырывает свою руку из чужой, когда тонкое запястье хватают и начинают сжимать. Больно. Всегда было. Любое его касание — больно. Любой его взгляд — больно. Любое от него слово — больно. С ним всегда до смерти больно. Юнги совсем не может жить без боли. Его составляющая — боль. — Ты снова курил? — Отвали, я сказал, — Юнги так и не поднимает пустого взгляда и быстро взбирается по лестнице, оставляя Хосока одного пробовать на губах сладкий привкус красного вина.

***

      Загнанный, зашуганный Юнги сидит в ванной под водой, пытается закричать, но ощущение, будто его голосовые связки перерезали. Он смотрит стеклянным взглядом в никуда и думает, лишь бы сегодня к нему не лез и не трогал, лишь бы он смог спокойно прореветься в подушку, прячась от посторонних глаз. Он старается унять всю дрожь в теле, кусая худые коленки и сжимая костлявые пальцы. Мочалкой стирает кожу до покраснений, всё трёт и трёт, вымывая из себя невидимую грязь, которой, как таковой, нет. Она внутри. Снаружи её не убрать — нужно лезть в душу. От грубого подростка со стеклянным взглядом не осталось и следа. Остался только Мин Юнги. Настоящий. Опять приступ. Опять он. Ему так сейчас нужен Хосок, который бы прижал к себе и успокоил, сказал бы, что он рядом, что всё хорошо. Даже этот психопат способен на проявление каких-никаких чувств. Но Агуст не хочет этого признавать, а Джека здесь нет. Он сейчас занят не пойми чем. Ему не до Агуста, который готов перерезать себе горло из-за мощного приступа истерии. А Юнги боится. Юнги снова ломается. Ему опять чудится перед глазами то же место, то же время, те же люди, тот же апокалипсис внутри. Где все гибнут, умирают и исчезают, пока он смотрит на это с такой дикой ненавистью к себе, ведь ничего не может сделать, продолжая вырезать одного за другим самым жестоким способом. Он слаб. Он никого не может спасти. Юнги бесполезен. Юнги просто пустышка. — Слышал когда-либо сказ о фарфоровой кукле твоей бабушки? Она осталась в Токио после переезда. Так и пылится дома, каждый день ломается от идущих вверх трещин. Никто её за шкафом не трогает. А, может, она давно утеряна, сломана, разбита вдребезги. К чему я это, сын? От неё никакого толку, сколько бы с ней ни играть. Сломать её — щёлкнуть пальцами. Между вами большая схожесть. Такая же бестолковая игрушка. Из дома Юнги убежал в десять. Он пережил многое, терпел терзания каждую ночь, еле дышал, сходил с ума и мечтал умереть во время процесса, мечтал отдать никчёмную душу Господу Богу. Глотал слёзы, оставлял шрамы на руках от своих зубов, был слеп и смертен. Ненавистен. Через что бы ни прошёл Юнги сейчас — хуже, чем тогда, никогда не будет. Это давало Агусту продолжать своё существование. Всю жизнь находился под давлением, к которому он постепенно стал привыкать, и, словно мазохист, питался своей же болью. Из дома Юнги ушёл. От боли уйти не смог. Им играли, как куклой на ниточках, тягали за все одновременно, бросали в угол, швыряли, вредили и забивали. Но прошло уже достаточно времени. Некому больше тянуть за оборванные нити, поэтому Юнги постепенно обвивает их вокруг собственной тонкой шеи и медленно затягивает. Привязывает их к чему-то и бежит вперёд, лишая себя свободы и кислорода. И это что-то — Хосок. Хрупкая изящная кукла сама запрыгнула в жуткую коробку шута, захлопнув за собой крышку. Намертво. Типичные повадки жертвы абьюза с нехилым потрепанным эмоциональным багажом. Всегда возвращаться к абьюзеру и страдать, страдать, страдать... наслаждаясь. Юнги яро это отрицает. Хочешь умереть? Мечтаю. Юнги вновь надевает мешковатую серую футболку, которая прикрывает худые бёдра и смотрит в зеркало. Как быстро он из кровожадного наёмника превратился в слабого, разбитого и искалеченного парня с бледной кожей и огромными синяками под глазами? Точно. Это случилось тогда, когда Юнги перестал носить маску. Навсегда. Она так достала, так надоела, что он с кровью её содрал, оставляя глубочайшие шрамы. Совсем не жалел. Никто Юнги не жалел, так зачем и самому это делать? Немыслимо. Он аккуратно проходится фалангами пальцев по уже исчезающим на шее красным следам. Юнги горько ухмыляется, понимая — это ненадолго. Они вновь скоро появятся. Замёрзшие пальчики на ногах сжимаются, пока он босиком стоит на холодном кафеле, а колени вновь начинают подрагивать. Глаза красные от слёз, волосы мокрые от воды, а душа больна от любви и пустоты одновременно. Когда дверь в ванную отворяется, Агуст даже не оборачивается. Он всё прекрасно видит в зеркале, и то, мимолётный бросает взгляд в отражение вошедшего. Карие обезумевшие глаза долго наблюдают за Юнги, буквально прожигают его, пока тот так и продолжает водить по шее пальцами и впячивать её. Но надолго его не хватает, взгляд Хосока буквально давит, создавая давящую атмосферу. Он делал так всегда. Юнги думал, что очень его любил. Как же он ошибался. Юнги сразу же кусает губы и громко всхлипывает, вот только зачем-то сдерживает поток слёз. Страшно признавать — Юнги любит, когда Хосок видит его заплаканным, он сразу же подстраивается и прогибается, он не может видеть слёзы этого разбитого мальчишки, каким бы отмороженным и больным не был. У каждого тяжелобольного есть зависимость от одного лекарства, которое поддерживает его жизнь. Джек и Агуст — с ними было ровно то же самое. Два полоумных пациента. — Юнги? — голос мягкий, наигранный. — Малыш? — Хосок с опаской подходит и касается костлявых плеч. Он боится его спугнуть. Безумно боится. Глаза Юнги краснеют от слёз, губы от крови, а щёки от переживаний. Хосок холоден ко всем, бесчувствен ко всему, жесток к миру. Ему плевать на эмоции других, у него нет собственных. Он не думает о людях, его не заботит ни одна блядская и никчёмная жизнь. Хотя одна всё-таки есть. Одна весомая и самая важная. Ради нее Джек выжжет всю планету без колебаний, утопит мир в крови и превратит небо в ярко-алый, вызвав своими собственными руками апокалипсис. У психопата есть чувства. Есть слабость. Кто бы мог, блять, подумать. — Господи, малыш, ты почему раньше ничего не сказал? — Хосок поворачивает к себе лицом этого глупого ребёнка с якобы взрослым разумом и внимательно вглядывается в каждый дрогнувший мускул, словно боится что-то упустить. Он аккуратно большими пальцами проводит под чужими мокрыми глазами, стирая драгоценные слёзы. Они были такие красивые. Карие, яркие-яркие. Такие большие и запоминающиеся. Априори, Юнги сложно было не заметить и не запомнить. Такого мальчика с такой внешностью. Особенный. Для Джека он всегда был особенным. — Сказал что? — Юнги уже на грани истерики, что слышно по его ломающему голосу. Он бьёт Хосока по рукам и буквально отлетает к стене. — Почему именно ко мне привязался, больная тварь?! — голос срывается, руки не находят себе места, зрачки дрожат. Хосока не понять. Шестерёнки в голове крутятся с бешенной скоростью, меняя направление ежесекундно. Что выкинет Джек сейчас — загадка. Он непредсказуем, и это самое опасное, что в нём только есть. Этим он способен стереть человечество с лица земли. Своим безумием. Юнги его боится, по-настоящему боится, но сильнее он боится себя. Потому что если Джек и вытворит невообразимое — Агуст простит. Всегда прощал, всегда возвращался, всегда зацеловывал окровавленное лицо горячими поцелуями, обещая остаться и никогда от него не уходить. Обещал, сидя у него на коленках, обещал, прижимаясь к нему всем телом, обещал, отдавая своё сердце. Юнги не продавал душу дьяволу. Он её самолично подарил. Крики сводили Джека с ума. Его бесил каждый громкий звук, его раздражал любой неправильный вздох и его выводил из себя паршивый Мин Юнги, выродок, которого хочется спрятать от всего мира, привязать к себе и никуда не пускать, зажимая горло в знак принадлежности. Юнги его. Только, блять, его. Не в силах слушать этот жалкий визг дальше, Хосок с еле контролируемой нахлынувшей злостью впечатывает уже пустое тело к холодной стене, сжимая пальцы на чужой тонкой шее. Глаза горят, оттуда словно кровь сейчас польётся, брызнет и обожжёт нежную бледную кожу. Юнги пытается сделать вдох, но, даже несмотря на свою беспомощность, он продолжает язвить, продолжает смеяться сквозь панический приступ и сходить с ума в руках сумасшедшего. Юнги ничем не лучше Хосока. Юнги ещё хуже. Не Агуст. Юнги. — А силёнок-то маловато, — хрипит он и начинает тяжело смеяться сквозь слёзы. Знал бы Хосок, что Юнги это не нравится, то никогда бы так не сделал. Никогда бы не прожигал яростным взглядом, не вдыхал сладкий аромат фарфоровой кожи, не сжимал пальцы на шее крепче, не ловил кайф от этого маленького говнюка. Но Юнги нравится. Поэтому он никуда не убегает, а остаётся на месте, хоть чем-то наслаждаясь. Им обоим это нравится до безумия, но ни один этого не признает. Это нездорово. Хотя, что между ними вообще здорово? Юнги смотрит прямо в глаза Хосока и задерживает на нём этот взгляд. Внутри второго что-то сильно сжимается, и ему кажется, что он снова сделал этому потасканному жизнью мальчику больно. Опять. Вновь. В очередной раз. Хосок всегда был для Юнги огромной проблемой. А Юнги был для Хосока. Самой вкусной болью. Нездоровой ошибкой. — Ох, сахарок, — Хосок проводит свободной рукой по щеке Юнги, и тот дёргается, не давая прикоснуться к себе, к своей замёрзшей белоснежной коже. Юнги это уже не нравится. Юнги боится. И Юнги играется. — Агуст, — говорит Хосок, думая, что этим подчинит мальчика. И вправду, тот, на удивление, расслабляется и даёт до себя дотронуться, тая перед мужчиной. Хватка на горле ослабевает, и Юнги полностью падает в объятия Хосока. Он снова сдался. Юнги не хватило в детстве внимания от него. Теперь он тянется к на него похожим. — Мне холодно, — грубо говорит Юнги, глотая беззвучно слёзы. Хосок воспринимает это как сигнал и с лёгкостью берёт худощавого мальчика на руки, прижимая к себе. Новые следы на шее, которыми Агуст позже будет любоваться. Юнги слышит сердцебиение. Чужое сердцебиение. Ровное, стабильное, не как у него, либо нереально быстрое, либо еле стучащее. И Юнги чувствует тепло, исходящее от Хосока. Такое родное, успокаивающее. Около четырёх секунд тому назад он ненавидел Джека всем сердцем, а сейчас обмяк в его руках. Он любит, когда мужчина носит его на руках, он чувствует себя нужным, защищенным. Любимым. Любимым в руках психопата. Ты болен, Мин Юнги. Пока Хосок несёт его в спальню, Юнги хватается своими маленькими ладонями за края чужой футболки и кладёт голову на грудь, вновь пачкая ткань ещё не высохшими слезами. Хосок аккуратно усаживает своего мальчика на мягкую постель, от чего младший начинает снова сжиматься и хлопать глазками, собираясь будто исчезнуть. — Успокойся, сахарок, и послушай меня. Хосок проводит краем кисти по внешней стороне бедра Юнги и странно улыбается. Он с ума сходил, когда этот маленький грубиян плакал, ведь, первое — это он делал исключительно перед Хосоком, и второе — он делал это невероятно соблазнительно. Плакал соблазнительно. Как же всё, блять, нездорово. Джек обожает, когда другие страдают. Джек этим питается, особенно насыщаясь Юнги. Самый вкусный, самый яркий, самый сладкий и самый нужный. Самый, самый, самый. Хосок бы всего его облизал, сожрал бы все эти потрясающие эмоции, впитал бы каждую слезинку, задыхался его же криками, пил кровь, не стирая подтёки с подбородка, и слетал бы с катушек, забирая себе чужое сердце, делающее неистовые кульбиты. Хосок любит Юнги. Любит самой нездоровой любовью. Юнги с ним выглядел так невинно, зажато, прямо как Хосоку нравилось. Таким не был никто, таким был только Юнги. Юнги — что-то невообразимое, не с мира этого, совсем с иной планеты, галактики, вселенной. Созданный в мрачном месте средь звёзд и мёртвой тишины, но созданный тонкой ручной работой, включая в себя всё самое прекрасное, что только существует. Юнги — сосуд для прекрасного. Он не занимал первое место в списке Хосока, он там был единственным. Такого мальчика, с такими глазами, такой душой и таким голосом преступление потерять в глуши, нужно держать рядом с собой и желательно в ошейнике с шипами, чтобы такой дерзкий говнюк не позволял себе многого, приучаясь к цепям. Он был идеален и ужасен для Хосока одновременно. Маленький мерзавец с высоким самомнением. Самое идеальное в мире творение. И даже это принадлежит Джеку. Всё самое лучшее всегда хосоково всецело. — Ты не способен на любовь, Юни, — Хосок заботливо поправляет невысохшие пряди волос, заправляя их за ухо мальчишки. — Поэтому люди уходят из твоей жизни раз за разом, — уверяет он его, ломая ещё сильнее. Давай, добей до самого конца, заставь перестать чувствовать вообще что-либо. — Уйдут все, кроме меня. Только я буду оберегать тебя и любить. Никто больше не будет. Только я. И Юнги поддакивает. Он всхлипывает, тянется к Хосоку, кладя замерзшие руки на нежную поверхность лица и аккуратно целует, прижимаясь дрожащими губами к более расслабленным и мягким. Хосок чувствует приторный вкус уже у себя на устах, понимая, что это из-за ещё не высохших слёз мальчика, что так возбужденно целовал его, пытаясь будто в этом поцелуе забыться. Джек — наркотик. Помогает Агусту вышвырнуть из головы проблемы, именно на эту дрянь он подсаживается до смертельной трясучки, именно им он одержим, словно это — самое важное в жизни, и именно из-за него все проблемы. Этим был и Хосок для Юнги: способом забыться. Забыть про расстройства и всех своих тараканов в голове, что были из-за него, забыть каждую паническую атаку, сильную тревожность и очередные приступы истерии, и просто таять в поцелуе, растворяясь в чужих объятиях. Соблазнительным голоском просить ещё, извиваться, стонать, сжимать губы и грубо насаживаться на Хосока, царапать спину, кусать и просто впадать в эйфорию, прятаться от всего, что может отвлечь, навредить или вновь вызвать симптомы. Юнги не может без Хосока. И он знает, что Хосок не может без него. И пока всё, что тот ему говорит в лицо, все те слова, которые сравнимы с десятью ударами в живот ногой и семью по спине — плетью, приносят такой разряд эмоций, что, скача на чужом члене, Юнги начинает реветь, чувствуя себя никчёмным. А Хосок этим питается. Каждой эмоцией мальчика без чувств, каждым его движением и словом. Эмоции Агуста как энергетический заряд, как единственная пища. Как смысл всего в этом мире. Юнги убирает одну ладонь с чужой щеки и начинает понемногу отстраняться, чувствуя, что Хосок намерен не останавливаться. — Хосок, я, — шепчет он, поворачиваясь к нему боком. — Не хочу, я... — Ну же, сахарок, почему ты врёшь? Ты ведь хочешь, — Джек касается опьяненными губами молочной кожи, целуя каждый сантиметр. Останавливаясь, он слегка кусает Юнги, и тот издаёт глухой стон, хватаясь за белую простыню. Он всё ещё чувствует, что не хочет. Но он ведь должен, верно? Для Хосока. Которого он ненавидит всем сердцем, но безумно любит. Когда Хосок стаскивает с Юнги футболку, что, кстати, оказывается его, он нависает над ним, смотря точно в хрустальные и безжизненные глаза. Сверху донизу оглядывает подрагивающее тело и не может не восхититься. Каждый раз, когда Юнги был перед ним голый или полуголый, неважно, Хосок не мог скрыть своего восхищения. Худое, слабое тело, бледное и покалеченное, а самое главное — покалеченное Джеком. — Ты просто конченый мудила, – со злостью хрипит Юнги и яростно впивается в губы напротив, обвивая ногами чужую тонкую талию. Хосок немного не ожидает такой смелости, и ему приходится на две секунды прервать поцелуй, чтобы снять с себя футболку и кинуть её чёрт пойми куда. И снова поцелуй. Жадный, голодный и грубый. Такой, какой оба любили, каким оба жили и какой оба желали. Хосок скользит ладонью по внутренней стороне бедра, скользит медленно, моментами надавливая на определённые точки, тем самым вынуждая Юнги постанывать в поцелуй и с усердием контролировать сбившееся дыхание. Отрываться от убийственных губ не хочется. Никогда не хотелось. Но Хосоку приходится это сделать, чтобы быстро расстегнуть ремень под наблюдением одних внимательных жадных глаз. Юнги это нужно, ему необходимо. Страшно ли Агусту? Всё ещё. Желает ли Юнги? Безусловно. Боксеры начинают медленно снимать, и Юнги уже готов взвыть от слишком длительного процесса. Опять его дразнят, опять издеваются. Он безнадёжно хлопается головой о мягкую кровать и смотрит в потолок, пока грязный клоунский язык проходится по всем сокровенным местам. Это был некий ритуал, без которого Джек априори существовать способен не был. Обозначая свою территорию, ставя невидимые метки, Хосок с особым безумным удовольствием вкушал собственную погибель, требуя больше и больше, больше и больше. Это его тело, его мальчик. Ничей больше. Юнги сходил с ума следом. Хосок словно читал парня, имел особый взгляд, под которым находил те самые места и с помощью них Агуста контролировал. Как ему это нравилось. Просто до невозможности изводило. — Раздвинешь свои ножки для меня, принцесса? — Завали, — Юнги запрокидывает голову назад и беспрекословно раздвигает костлявые ноги, ничего уже не стыдясь. Привык уже. Не впервой. Джек хоть славился своей ублюдочностью, но в сексе никогда физически больно Юнги не делал. Другим? Да, определённо, да и не раз. Потому что другие его не интересовали, его интересовал только лежащий под ним убийца. Давалось когда-нибудь видеть как заядлый наркоман трясётся над своей новой дозой, как оберегает, чтобы не потерять и скорее ею себя убить? Джек и Агуст были живым воплощением переданного. Холодные пальцы, предварительно смазанные, тянутся к сжатому колечку мышц, небыстро поглаживая. Хосок специально мучает Юнги, видя в этом ещё одно неплохое развлечение. Заставлять его просить он не будет, знает — ни за что не попросит. Фалангами мужчина водит по кругу, от чего Юнги сильнее сжимает простыни и пытается специально не стонать. Пошёл Джек к чёрту, он не его маленькая марионетка. Он ничья не марионетка. С него хватит — именно после этих мыслей Юнги пропускает первый скулёж, откидывая голову назад. Хмурится, жмурится, кусает губы, ненавидит. Всё как обычно. Хосок входит аккуратно, пристально смотря обезумевшими глазами на каждый дрогнувший мускул, на каждую меняющуюся эмоцию на лице Агуста. Хосок больной, и он в этом проблемы не видит, пока Юнги от каждого действия его сильнее страдает, закапываясь заживо. Потому что Юнги, сам того не понимая, жертва собственной одержимости. Он обещал, обещал, обещал. Он обещал не привязываться к людям, но стоит Хосоку свистнуть, и Юнги уже трётся рядом. Не Агуст. Юнги. Жалкий, жалкий, жалкий. Жалкая жертва. Жалкая жертва самого красивого абьюза. Джек не прекращает высасывать из Юнги жизненные силы, всё ещё за ним наблюдая. Наблюдает за каждым действием: за каждым изгибом, стоном, лишним движением, словом, звуком. Хосок не может этого пропустить, Хосок должен видеть и знать всё о своём мальчике. Кто бы мог подумать, что этот язвительный сучёныш будет так извиваться всего из-за двух пальцев? И Хосок испытывает ещё большее наслаждение, когда понимает, кого он нагибает почти каждую ночь. Хотя, после он уйдёт вниз, допивать остатки красного вина, оставляя Юнги одного плакать в холодной постели, прикрывать всё своё дрожащее и голое тело тонкой тканью, всхлипывая. Юнги всегда плакал после секса, а потом всё утро сидел с безжизненным взглядом. Юнги ломался с каждым блядским разом. Движения пальцами становятся всё быстрее, мальчишка стонет всё громче, обоим хочется всё больше. Юнги этого не признает, но это так. Пальцы на ногах сжимаются, глаза зажмуриваются, а Юнги хочется кричать. Кричать, пока Хосок что-то нашёптывает ему на ухо, пока обжигает ледяным дыханием, пока подчиняет, пока тащит в свою личную преисподнюю. Агусту одновременно больно и приятно. Больно, потому что это делает Хосок, и приятно, потому что это делает... Джек. Каждый момент кажется жесточайшим испытанием, и Юнги ловит себя на мысли, что уж лучше бы он тогда переспал с Намджуном и привязался к нему. Возможно, страдал бы меньше. Но мысль из головы вылетает сразу же, когда эти потерянные карие глаза встречаются с яркими янтарными и безумными. В них не живёт зло — они и есть зло. Зло отвратительное и тёмное, самое жуткое, порождающее ужас, творящее хаос и имеющее безграничную власть. А Юнги с этой злостью рядом стоит. Он не плохой человек, но нынешняя его личность омерзительна. Жить не хочется уже давно, хочется утопить себя в этих самых глазах и душить, пока тело не ослабнет и не погибнет. Настолько всё плохо с ними. Когда Хосок вынимает пальцы, Юнги глухо стонет от разочарования. Он сам, по инерции, тянется к растянутому проходу, но моментально получает по рукам, после чего издаёт тихий скулёж. Ему надо. Он понимает, что нельзя, но ему так надо. С жуткой улыбкой оглядывая подрагивающее тело под собой, Хосок облизывает белоснежные зубы, на которых почему-то видны красные подтёки. Юнги даже задумываться не хочет, что это такое, он просто продолжает выполнять свою работу. Молчит, подчиняется и любит. Хосок пристраивается к проходу и даже не просит Агуста поумолять сказать это. Он знает — не скажет. Капля гордости в мальчишке с выжженными блондинистыми волосами всё ещё есть. Даже если ко лбу приставят пистолет, или к тонкой шее остро заточенный нож — Юнги и звука не издаст. Будет апатично снизу смотреть и глазами шептать: «Убивай». Принципы и гордость покалеченного наёмника намного ценнее и важнее, чем что-либо другое. И Джек клянётся, он бы весь мир опустил к изящным ногам этого ядовитого мальчишки, если бы он только попросил. Он бы убил каждого голыми руками или взорвал целое здание одной лишь зажигалкой, если бы только Юнги попросил. Хосок сам не понимал, какое влияние над ним, взрослым мужчиной с опаснейшими отклонениями, было у Мин Юнги, мальчишки, который однажды заявился на порог его дома с невинным ангельским личиком. В глазах тогда ещё горела надежда, и надежда большая, но Джек её растоптал, потушил, уничтожил. Забрал себе Юнги полностью. Агуст, в свою очередь, хоть и боялся, но знал, на что этот грёбаный шут ради него готов. Чем рискнёт. Чем пожертвует. Кого убьёт. Юнги широко открывает рот и закатывает от болезненного удовольствия глаза, стоит Хосоку войти в него лишь наполовину. Такой узкий, такой мокрый, такой приятный. Всё его тело словно горело, когда Джек аккуратно касался любых участков. Живот, бёдра, щёки — неважно, от каждого прикосновения Юнги дёргался и ощущал неистовое насыщение, перетекающее в одержимость. — Прошу, Хосок, быстрее, — скулит и сам поддаётся вперёд, насаживаясь практически до конца. — Я хочу сильнее, Хосок, пожалуйста, я хочу больнее. И это пожалуйста как сигнал для Джека. Он слышит просьбу, он слышит мольбу и всё это из девственно-чистых уст Юнги. Маленький дьявол, который всегда любил искусить судьбу и заставлял это сделать брата. Чёртов манипулятор. Хосок начинает двигаться, следя за каждой эмоцией Юнги, контролируя их. Стоит ему ускориться чуть — Юнги уже хнычет от удовольствия и просит ещё, стоит замедлиться — Агуст начинает насаживаться сам и тихо про себя ругаться. Рука мужчины опускается на выпирающие рёбра, ласково их поглаживая, а временами поджимая, из-за чего Юнги закусывает губу и старается сдерживать слёзы. Ему так хорошо. Так приятно. Все эти касания, действия, весь сам процесс сводит с ума и заставляет желать большего. Юнги ненасытный, и Хосок прекрасно это знает, поэтому старается дать всё, что только этот маленький поганец попросит. Движения становятся более быстрыми, и Юнги обвивает своими хрупкими ножками талию мужчины, поджимая пальцы на них от накатившей эйфории. Стонет, совсем не стесняясь, он себя уже не сдерживает, просит ещё, мысленно умоляет дать ему кончить. Юнги неожиданно заливается криком во всё горло, как только член намеренно задевает заветную точку, которую оба так отчаянно искали. Джек сдерживает рык, Агуст не сдерживает слезы совсем, всё-таки выпуская пару слезинок, при этом наслаждаясь каждой секундой своего животного удовольствия. Хосок же не может не гордиться собой, слушая эти потрясающие сломленные стоны, которые издаёт мальчишка. Только подумать — эта маленькая язва с манией величия, которая вечно всем хамит, сейчас так извивается и скулит под Джеком, что даже представить трудно. А Хосоку и представлять не надо, он видит это всё перед глазами, он ощущает это. Его бы воля, он давно бы рассказал всё остальным, рассказал, какой их холодный Агуст на самом деле. Он бы хотел увидеть лицо каждого, когда они бы самолично об этом услышали. Он знает, что они знают, но знает ли об этом малыш Тэтэ? Младший братик, который души в своём хёне не чает, который ему доверяет и видит авторитет. Что скажет он? Как громко будет плакать? Как неистово вопить в подушку? С каким треском его сердце разлетится, когда он узнает, что сейчас с его любимым старшим братом вытворяет Джек. Грубо толкается в хрупкое тело, вытягивает стоны и скулёж раз за разом и сам начинает тонуть в накатившемся оргазме. Хосок бы хотел услышать и Тэхёна, попользоваться им разок, послушать, насколько отчаянно этот мальчик дёргается, как сильно страдает. Но чужое Хосок не трогает. А Юнги бесподобен. Юнги заливается слезами, заливается стонами, заливается болью и заливается оргазмом. Он заливается Хосоком. Джеком. Шутом из коробки. Психопатом. Хосокова рука тянется к вспотевшей шее, не сдерживаясь, гладит, царапает, сжимает. При каждом новом толчке перекрывает воздух сильнее, вдалбливается в нутро мощнее и сходит с ума быстрее. Юнги ускоряет процесс его безумия, и Хосок не вылезет оттуда никогда. Юнги и есть его безумие. Агуст откидывает голову, даёт абсолютный контроль, позволяет Сатане завладеть надломленным телом и выпотрошить душу. Пусть Хосок его задушит, пусть Хосок его нахуй убьёт. Лишь бы это был он. Хосок. Ещё пара грубых толчков, и Юнги кончает с громким стоном, сразу же вцепившись намертво зубами в плечо Джека. Старший не отстаёт, толкается раза четыре и изливается прямо во внутрь, тяжело дыша. Он чувствует на спине царапины от коротких ногтей и усмехается, зная, что поработали они хорошо. На губах оседает металлический привкус крови. Чей? Чёрт его знает. Юнги лишь хнычет на плече, но старается поскорее вылезти из-под Джека, чтобы укутаться в плед и лежать так всю ночь, вытирая слёзы. Но Хосок не пускает. — Куда ты собрался? — он хватает Агуста за подбородок и притягивает розовое лицо к своим губам. — Ты же получил, что хотел, теперь пусти, — брыкается Юнги и с успехом вылезает из-под мужчины. Он хватает свои пижамные штаны, которые валялись у подушки, футболку, что лежала на полу. Быстро их натягивает, даже не смотря в сторону Хосока, и мимоходом вытирает накатившие слёзы. Ему нужна всего секунда, чтобы лечь в позу эмбриона и завернуться в тёплый плед, ожидая, пока его смерть уйдёт. Его мучитель, погибель и второе дыхание. Но Хосок не уходит. Всё, что не убивает, делает сильнее? Брехня. Юнги ломается сильнее при очередном поцелуе. Страстном, нужном и таком важном. Он так Юнги необходим. Потому что призвание Агуста — умереть. Джек только натягивает свои боксеры с футболкой обратно и снимает с Юнги плед, грубо и по-хозяйски. Юнги не поворачивается, всё больше сжимается, боясь очередного раза. Хочет, правда хочет, но боится до дрожи. Юнги хочет выбраться. Агуст мечтает удушиться. Юнги непонятливо хлопает глазами, однако головы не поднимает, просто молча пялится в стену, пока его не обнимают сзади и вновь не укрывают тем самым пледом, который, кстати, ему подарил Тэхён. Сильные руки обвивают поперёк живота, и Юнги готов поклясться, что сейчас расплачется так сильно, что его будет слышно аж на улице. Не ожидал. Хосок никогда раньше с ним не оставался. — Я не хочу оставлять тебя вновь одного, котёнок. Я ведь люблю тебя. Тихий шёпот щекочет ухо Юнги, отвечая на немой вопрос, и выбивает на такие сильные эмоции, которые не испытывает даже человек с безумными психологическими расстройствами. Но у Юнги было всего одно психологическое расстройство. Точнее — психологическая зависимость. У Юнги был Хосок.