Звёзды только ночью

Вечер удался на славу: близнецы хоть и рассчитывали на то, что к ним припрётся орава, херово оценили масштабы катастрофы. — Половину продуктов с последней поставки выжрали! Половину!! — возмущался Злюка, потрясая пивным бокалом. — А затарились-то мы позавчера только! Пиво было везде: Майки ни с того ни с сего решил, что передавать доверху полные стаканы с пивом, просто запуская их по стойке — охуенная идея; не шибко устойчивый к алкоголю Хаккай в пылу спора махнул рукой, расплёскивая пиво на головы всем, кто на порядок ниже. Улыбашка ещё долго успокаивал брата, когда все начали расходиться по домам. — В следующий раз сами всё будете отмывать! — орал им вслед Шоя, потрясая в воздухе кулаком. — Пидоры!! — Сами пидоры! Майки не оставался в долгу, шагая спиной вперёд и размахивая факами в ответку; вроде беззлобно, но переклинить могло в любой момент. Конечно, какие посиделки без дружеской пиздилки, но лучше не сегодня, когда все уже изрядно поддатые, а кто-то даже в говно. Чуть вниз по улице, отражая глянцевыми боками цветастые вывески, стоял чёрный тонированный крузак — слишком узнаваемая тачка, чтобы не понять, — что в Роппонги, что во всём городе. Девятнадцать-восемьдесят семь на номерах только подтвердили догадки; близнецов уже ждали. Дракен тихо хмыкнул про себя, изогнув губы в лёгкой улыбке: братья с братьями — неожиданное сочетание. Хотя какая разница, кто с кем? Главное, что все в порядке и вроде как даже счастливы. — Ну что, куда дальше? На часах ещё нет и полуночи; и если шило в жопе Майки просит продолжения, то с ним согласны явно не все. — Мы всё, — Мицуя поддерживает уже совсем нарядного Хаккая, устроившись у того подмышкой и перекинув руку себе на плечо. — Девочки, извинитесь ещё раз перед Рюгуджи-саном, а я пока вызову такси. "Дядя Дракен" с лёгкой руки Мицуи резко превратился для них в "Рюгуджи-сана", стоило Дракену заметить на своих коленях и бёдрах в критической близости от паха тонкие девичьи ручки. Мана и Луна опять кланяются синхронно, лопочут извинения, а раскаяния в глазах — ни на грамм. Оно и понятно в принципе: в шестнадцать тебе не до раскаяний и сожалений, даже если по мелочам. Обнимают тоже синхронно, ныряют в подъехавшую машину и отправляют по воздушному поцелую в каждую щёку. — А девчонки растут не промах, — Майки подмигивает и лыбится пьяно. — На самого завидного глаз положили. — Думаешь? Столько, сколько селфачей сёстры Мицуи сделали с ним, нормальные люди за один день не фоткаются. — Уверен! Так, — Майки осматривает оставшихся. — Это что, все, кто выжил? "Да ты и сам еле живой" — мелькает в голове. Вокруг стоят только Кацутора с Чифую да Кисаки придерживает за талию льнущего к нему Такемичи. Последний успел проблеваться в сортире у близнецов, но всё ещё прилично ужрат. Пеян уже собирался было утащить в жопу пьяного Пачина домой, пока тот не разгромил что-нибудь или вообще не уснул — хер пойми, что из этого хуже, — но какой там, если Па хочет тусить, Па будет тусить. Значит, ещё плюс двое. — Погнали тогда к нам домой! Устроим барбекю! — Майки на радостях резко разворачивается к нему и тут же приваливается щекой к груди, хватаясь за голову: — Набери Эмму, чтоб они там всё подготовили, а? Чот так голова затрещала... Услышав, что дома намечается тусовка, Эмма закономерно начинает говниться: толпа народу дома сегодня ночью явно не входила в её планы. "Ладно, будет вам мясо, только бухла привезите", — вздыхает она и сбрасывает звонок. — Да ща всё будет, — выдаёт Такемичи сквозь икоту и оборачивается к Кисаки, чтобы икнуть в лицо уже ему: — Да, родной? "Родной" тоже поддат, но на удивление крепко стоит на ногах, и вообще начинает тихо-мирно вливаться в их компанию: пару раз за вечер даже рискнул раскрыть рот и вбросить пару годных шутеек в общий галдёж. До сих пор больше молчит, всегда делает то, о чём просит Такемичи, даже если дело напрямую не касается его самого; взять хотя бы замену витринного стекла в магазине у Чифую. Кисаки, как ни крути, всё равно часть общей на всех истории, — как и Изана с Какучо, как и братья Хайтани, как и... А, впрочем, неважно. — Дайте адрес, — Кисаки отрывается от телефона, поддерживая сползающего по нему Такемичи. — Что вообще брать и сколько? — Виски с колой, — Майки на его груди оживает совсем некстати. Кисаки повторяет сказанное в трубку и хмурится, непонимающе глядя на попытки Дракена хоть как-то отменить заказ. А и хуй с ним, виски так виски, кола так кола. Остаётся только вздохнуть, на пальцах показывая количество бутылок одного и другого, продиктовать адрес для доставки и вызвать такси. Через полчаса все выжившие доставлены домой к Сано в целости и сохранности. — Извините за вторже… — А, так вы уже нажрались. Эмма встречает в прихожей слегка заёбанной улыбкой, но всё равно обнимает всех, перебрасывается парой слов с Чифую и Кацуторой насчёт магазина и немного робеет при виде Кисаки. Тот сам теряется и белеет, как лист бумаги, когда из кухни выглядывает Хина, но понемногу возвращает самообладание, иначе Такемичи, сползши по стенке, заночует прямо в коридоре. — Всем мыть руки! Бегом! Последнего этот оклик, кажется, немного отрезвляет. Ещё бы: многолетняя привычка безошибочно определять и слушать голос срабатывает даже после развода. Остальных наличие её в доме удивляет — так же, как удивило самого Дракена пару месяцев назад, когда в однажды утром они с Хиной случайно столкнулись у дверей в ванную. — Мясо маринуется, сейчас дорежем овощи — и всё. С вас костёр на заднем дворе и мангал, — напоминает Эмма. Окей, теперь бы найти кого потрезвее в этом балагане. Спустя двадцать минут совместного пыхтения над дровами, спичками и розжигом огонь понемногу начинает разгораться. Кисаки возвращается в дом — вымывать чёрные от гари руки (хуй пойми как вообще вызвался помогать, бросив Такемичи с девчонками), а Пеян остался контролировать жар в мангале. Все остальные недо-дрова подтягиваются на огонёк ещё спустя минут пятнадцать, таща с собой еду, одноразовую посуду и ящик с бутылками. Вечер мало-помалу перетекает в ночь. Стаканы наполняются по первому кругу, ребята перебрасываются фразами о том, как у кого жизнь — Эмме с Хиной, как отсутствовавшим на "официальной" части посиделок, интересно буквально всё. Майки начинает клевать носом, засыпает у Дракена на плече и разливает добрую половину своего вискаря себе под ноги, даже не просыпаясь — вот уж реально ебучий талант, который не пропьёшь. — Отнесёшь его в дом? Это всё, до утра не проснётся, — негромко просит Эмма. Выбора у него, само собой, нет. "Нихера не изменился. Даже в тридцатник", — думает про себя Дракен, глядя на свернувшуюся в кровати тушку, и накрывает одеялом по самые уши. Пальцы Майки дёргаются во сне, будто перебирают что-то. "Сраное полотенечко", — всплывает в голове, и ему приходится на цыпочках обойти всю комнату в его поисках. Край махровой ткани торчит как раз из-под подушки; ёбаные чудеса ловкости — и вуаля, всё добыто, вложено в руки, Майки не даже не просыпается и наконец перестаёт беспокойно ворочаться. Разговоры во дворе перетекают на личное: где кого с кем видели, кто с кем пересекался и прочая срань, обсуждать которую сейчас не особо хочется. И так ведь всё понятно: все по парам; вон, даже Кацутора с Чифую наконец разобрались, что там у них происходит. Па вставляет вопрос насчёт Майки, и Такемичи с Эммой, переглянувшись, вопросительно смотрят на него. — Что? Вы серьёзно думаете, что я в курсе? — Ну да? — неуверенно подаёт голос Чифую, но Дракен спешит его огорчить: — Да хер там. Остальным остаётся только пожимать плечами и кивать, глубокомысленно пялясь в костёр. У Майки явно кто-то был, но он мастерски водил за нос американскую прессу, хер пойми зачем пристально следившую за жизнью консультанта-постановщика трюков на съёмочной площадке. Тут видели с одним, там — с другим, где-то ещё — с третьей. Зная Майки, он мог просто вытащить на дружеские посиделки кого-то из коллег, до последнего скрывая свою настоящую зазнобу. "Сам всё расскажу, просто попозже", — отвечал на все вопросы, что его, что сестры. Даже Такемичи, супер-доверенное лицо — и тот в душе не ёб о личной жизни Манджиро Сано. — Давайте вторую порцию пожарим, — предлагает Хина, и ребята согласно кивают. — Заебатая у вас тут тусовка. За треском костра, громкими разговорами и танцами теней никто не заметил высокую фигуру, прислонившуюся к дереву. Фигура нехотя отлепляет себя от искорёженной коры, выпуская изо рта облако дыма, подходит ближе, но капюшон с головы снимать не спешит. Твою ж мать. Все присутствующие не то чтобы в ахуе, но, кажется, всё-таки слегка трезвеют: кто-то моргает часто, кто-то трёт кулаками глаза. На деле самому себе хочется отвесить хотя бы подзатыльник, а лучше — хорошую такую пощёчину, и приказать не пялиться. Ханма Шуджи, ёб его мать, Ханма собственной персоной стоит у костра и смотрит на пламя, засунув руки в безразмерные карманы своих потрёпанных спортивок и, судя по виду, не совсем зная, на кой вообще сюда припёрся и куда себя теперь деть. Среди ребят пробегает волна негромкого возмущённого шёпота; все заметно напрягаются, даже пьяный в смерть Па сжимает кулаки до побелевших костяшек. "О, зомбарь", "охуеть, живой ещё" и подобные реплики слышатся тут и там. Какого-то хрена хочется зашипеть и неизящно попросить закрыть хлебало — просто потому, что зомбарём с незапамятных времён Ханму никто, кроме него, не называл. "Бог смерти" и другие эпичные погоняла, какие бы он там сам себе ни придумывал, не особо приживались: потому что как назовёшь вообще вот это длинное, нескладное и ебанутое? Да только по фамилии и всё. — Спокойно, — Такемичи встаёт и одним не особо что-либо проясняющим пассом руки призывает всех угомониться: — Это я пригласил. Подходит к Ханме, протягивает руку для рукопожатия. Тот смотрит на неё каким-то нечитаемым взглядом, но всё-таки вкладывает свою в ответ. Кацутора поднимается ему навстречу тоже — здоровается хлопком ладони о ладонь, даже как-то приобнимает, что ли. Ханма отмирает на мгновение, — глаза то ли оживают, то ли в них просто отражаются блики костра, хуй его разбери, — но тонкие губы растягивает в едва заметную улыбку. Вообще не такую, что раньше часто мелькала на его лице. Да и то был больше оскал, чем улыбка, а тут, кажется, даже что-то настоящее. Такемичи, мамкин умник и великий примиритель, деловито оглядывает лавочки из спила деревьев в поисках свободных мест, покачиваясь на некрепких ногах. — Падай возле Дракена, Майки-то всё равно уже нажрался и свалил спать. Да ёбаный ты блять. Да ну не подписывался он на такое дерьмо. Не сегодня, не сейчас, а лучше вообще никогда. Ханма кивает молча и приземляется рядом — всё такой же худой. Может, даже ещё худее. Пачка сигарет и зажигалка оттягивают правый карман спортивок — всё так же. Последняя затяжка — и окурок улетает в костёр по щелчку пальцев. Длинных, тонких. Тех самых, которые толком не заживали от ран и ссадин много лет назад. — Есть хочешь? — спрашивает Такемичи, и Ханма кивает заторможенно. — Дракен, достанешь мясо с решётки? Эмма накладывает овощей в тарелку, передаёт вместе с палочками; осталось немного, но порция вполне сносная. Все негромко желают приятного аппетита на чистом автомате, и Ханма кивает, параллельно втягивая носом воздух: ароматы от еды — пальцы не то что оближешь, а откусишь по самые костяшки. Жуёт тщательно, смакуя каждый кусочек; блики и отсветы огня раскрашивают высокие худые скулы. Выглядит, как тень себя самого в шестнадцать: вымахал ещё длиннее, немного осунулся, сутулиться стал сильнее — годы жизни кое-как и отмотанный срок ещё никого не красили. Как, видимо, и то невзаимное, что когда-то было у них с Кисаки: неловкость, повисшую в воздухе, можно потрогать руками. Последний старается на Ханму не смотреть вообще, уткнувшись в чёрные вихры допивающего остаток своего вискаря Такемичи. Разговор ожидаемо не клеится: Ханма всё ещё числится в списке врагов для большинства из них. Понять, что нету в их прошлом разделения на добро и зло, чёрное и белое, пока могут только единицы. То-сё, слово за слово, и ребята начинают расползаться: Эмма утаскивает Хину в свою комнату, слегка протрезвевший Па увозит надравшегося Пеяна, Кисаки звонит своим шестёркам, пока Такемичи обещает закинуть домой Чифую с Кацуторой — вроде неблизкий свет, но ничего, крюк сделаем, бензин-то не казённый. — Ну и нахуя весь этот цирк? — тихо интересуется у него на ухо Дракен, обнимая на прощание. — Так надо, — улыбается пьяненький Такемичи и машет, высунувшись из-за него: — бывай, Ханма, рад был видеть! — Давай, — негромко отвечает тот и, наверное, салютует стаканом, как банкой пива когда-то раньше. — Может, ещё по одному? — осторожно спрашивает Ханма, когда вокруг костра не остаётся никого, кроме них. "Дело говорит" — мелькает в голове, и Дракен разливает остаток бутылки по красным пластиковым стаканам, которые в детстве они часто видели в американском кино. Ханма цедит свой медленно, но отставляет в сторону, не выпив и треть, стекает на землю и усаживается, протягивая руки в мурашках к костру — погреться. Преступление и наказание всё так же красуются на внешних сторонах его ладоней: выцвели немного, вряд ли он обновлял татуировки после отсидки. — Вставай. Выходит как-то слишком грубо и зло, но работает безотказно — Ханма оборачивается и смотрит на него непонимающе: — А? — Вставай, говорю! Тот поднимается, оставляя примятую траву, забирая свой стакан и едва успевая отойти, пока Дракен перекатывает обтёсанную деревяху поближе к огню. — Совсем чтоль ебанулся, пердун старый, кто в конце сентября на голой земле сидит? Тебе не шестнадцать уже. — Так и ты ведь не моя мамка, — лыбится Ханма одной из этих своих гаденьких улыбочек. "Да, и поэтому мне не похуй", — чуть не срывается с языка, но он успевает вовремя закрыть рот. Ясен пень это всё напускное, только выебоны у Ханмы в крови. На западном фронте без перемен. — Хоть бы рассказал, что да как, в смысле, как дела, как жизнь. — Хоть бы раз пришёл ко мне, — он не оборачивается, не смотрит в глаза, но алкоголь понемногу берёт своё и развязывает язык. — А то всё к Кацуторе таскался. Можно возмутиться, мол, откуда такие предъявы, должен я тебе, что ли. Соврать, что не знал, на худой конец. Так нет же — знал, только боялся до усрачки, что один взгляд в знакомое лицо, — и всё по новой. Навязчивые мысли, ожидание хуй пойми чего, цветные картинки под веками: дурацкая длинная серьга-цепочка в ухе, уголок губ, растянутых в ухмылке и ебучие тонкие пальцы, которые бы больше сгодились перебирать клавиши какого-нибудь пианино. — А ты ждал что ли? — Что ли. Негромкий ответ тонет в стакане с вискарём, на этот раз неразбавленным. Дракен смотрит на него искоса и сам делает глоток: высокий градус обжигает внутренности, просачивается в кровь, разгоняя по венам тихое: "ебать-ебать-ебать, о чём говорить-то, а делать что дальше, а". Ханма ведь приходил к нему ещё до памятного махача на Хэллоуин: караулил у школы между уроками, сычевал у борделя, звал к себе в Вальхаллу, уговаривал так складно, обещал с три короба. Приходил и после, даже несмотря на то, что Дракен-то его на больничку и отправил. Рука сама собой тянется и стягивает надоедливый капюшон, пальцы спускаются чуть ниже по виску, заправляют прядь светлых волос за ухо. Ханма дёргается от внезапного прикосновения и ёжится, будто пытаясь втянуть шею в плечи. Оборачивается и смотрит странно, почти с ужасом. Словно одичавший зверь, бывший когда-то полностью домашним. Его шею, словно змея, оплетает темнеющий след. — Это что? — заторможенно спрашивает Дракен, очерчивая пальцами линию. И так понятно, что это такое — знает, видел, даже себе когда-то хотел такое. Отпечаток кажется давним: посветлевший, выцветший, но на бледной коже всё равно выделяется. Видать Кацутора не единственный промышлял подобным за решёткой. — Так, мелочи. Ханма отпивает из своего стакана и опять отставляет его в сторону, одёргивая рукава огромной толстовки вниз. Вот оно. Дракен сползает с лавочки, усаживаясь перед ним на корточки. Осторожно тянется к длинным пальцам, переплетает со своими, держит крепко, но смотрит на него вопросительно, ища сопротивление во взгляде, словах, позе — хоть чём-нибудь, — чтобы вовремя остановиться, если Ханма начнёт протестовать. Тому будто бы и похуй вообще: сидит смирно, глядя потухшим взглядом перед собой, смотря будто бы не на Дракена, а сквозь. Эти глаза, когда-то такие живые и яркие, сейчас режут без ножа, препарируют без наркоза, хотя, по понятным им всем причинам, не должны вызывать такую бурю внутри. Плотная ткань рукавов ползёт вверх следом за его рукой. От запястий до локтей места живого нет — сплошные последствия дурацких попыток не то перестать чувствовать, не то перестать быть. Некоторые шрамы ещё совсем свежие: бледно-розовые отметины пестреют то там, то тут. — Можно? Ханма смотрит безразлично, но всё же кивает, добавляя: — Зачем спрашиваешь? — А если ты не захочешь? Вдруг неприятно будет или больно? Взгляд становится чуть живее, вдумчивее. — А когда в голову залазил, то не спрашивал. Хочется спросить, какого, собственно, хуя — мы ведь с тобой задушевных разговоров не разговаривали, — но доходит до него с небольшим опозданием. "Так ведь и ты в моей прописался без официального разрешения", — тянет ляпнуть в ответ. За все те съедающие подкорку мысли, что думал-передумал, ворочаясь среди ночи в скрипучей кровати, когда сна ни в одном глазу. За все разы, что вглядывался в гуляющих во дворе колонии заключённых, возвращаясь от Кацуторы, и надеясь увидеть знакомый крашеный хохолок. За все воспоминания, яркие и до смешного детальные, что пылятся в памяти. Ну да ладно. Для выяснения отношений сейчас не место и не время. Ханма вздрагивает, стоит осторожно прикоснуться пальцами к внутренней стороне запястий и провести чуть вверх. Огрубевшая кожа по тонкой, нежной: разница чувствуется мгновенно. Его руки тут же покрываются мурашками — от холода, наверное, ведь всё это время он держал их в тепле. Ханма выдыхает судорожно, прикрывая глаза и запрокидывая голову назад. Быть того не может. Зеркал вокруг — ноль умножить на хуй, но Дракен и без них уверен, что кончики ушей начали краснеть. Простая догадка мелькает в голове, как молния; он наклоняется к рукам Ханмы, не отрывая глаз от его лица, и выдыхает горячий воздух на кожу, едва не касаясь губами. Тот молча сопит, прикусив губу, но слишком выразительное лицо выдаёт его с потрохами. "Мазохист долбаный", — комментирует картинку мозг. Ситуация на грани добра и зла: до зубного скрежета хочется продолжить и посмотреть, как тот будет метаться в его руках, но лучше не здесь и не сейчас. Плюс одна деталь в копилку знаний о Ханме Шуджи. Дракен теперь своего не упустит. — У меня татуировщик знакомый есть, — начинает он, возвращаясь обратно на лавочку и подхватывая стакан на ходу. — Можем тебе рукава забить, хочешь? — Издеваешься, да? — бубнит Ханма уже из своего, потягивая остатки вискаря. Косится на Дракена выразительно, но тут же отводит взгляд. — И татуировки денег стоят. Если их, конечно, не за решёткой бить. Мысль о том, что он так и не узнал, как Ханма жил всё это время, не даёт покоя. Тот как всегда: съехал с темы, отмахнулся от вопроса, выкрутился в разговоре. Изворотливый говнюк. — Устроился куда-нибудь уже? — А то, — Ханма улыбается грустно, прикуривая зажатую в зубах сигарету. — Выше бери: бизнес свой завёл. Короткая вспышка огонька от зажигалки окрашивает ладони, губы и кончик острого носа, делает Ханму более... Живым. — Опять в какую-то ебанину ввязался, да? Наркота, грабежи? Дракен изо всех сил старается не пялиться. Ни на то, как он снова натягивает капюшон на голову, ёжась и выдыхая облако сизого дыма. Ни на то, как растрепались отросшие волосы. Ни на блядские тонкие пальцы. Выходит так себе; спасает только то, что Ханма всё время смотрит перед собой, на огонь. — Да не, ничего такого. Всего-то русская рулетка подпольная. Спину прошибает холодным потом. Предохранители срывает мгновенно, когда воображение во всех красках рисует выстрел, кровь, дырку в голове, остатки серого вещества, размазанные по стенке... Есть, конечно, шанс, что это просто дебильная шутка, но Дракен уверен — знает, — что юмор у Ханмы другой. — Какого хуя? Да что ж ты припизженный-то такой?! Трясти Ханму, держа за шкирку растянутой кофты — всё равно что трясти огородное чучело: такой же лёгкий, трепыхается от малейшего прикосновения и одна солома в башке вместо мозгов. — Ебать новости! Расскажи, откуда узнал! — ёрничает этот мудила, делая удивлённое лицо. — Попизди мне тут!! Представлять мир без Ханмы Шуджи, откровенно говоря, не хочется. Приходится отпустить: глядя на него, Дракен начинает опасаться, что, не обуздай он сейчас свою злость — тому и правда не поздоровится. — А что, — начинает Ханма, затягиваясь очередной сигаретой (это какая за вечер? Третья? Четвёртая?), — я после отсидки, считай, голый и босый вышел. Деньги-то надо было где-то брать. Попросил пару-тройку старых знакомых пустить слух. А самоубийц в Токио и так хоть отбавляй. — Много успел провести? — С десяток. — Он одним глотком допивает остаток из стакана и улыбается, глядя на огонь. — Счастливые ублюдки. А мне так ни разу и не повезло. — Зато мне повезло, — Дракен всё ещё честно пытается не коситься на Ханму. — Могу прибить тебя лично. — Прибивай. Всем же проще будет. Сигарета дотлевает до середины, и Дракен забирает её изо рта Ханмы, от души затягиваясь. Тот смотрит на огонёк, будто заворожённый. Романтика — ебануться просто. — Ну вот кому — всем? Что за хуйню ты себе надумал? Кацутора и Чифую, как я понял, тебя приютили ненадолго — конечно же, от злости и прошлых обид. Никто из присутствующих тебе ебало начистить не рвался, так ведь? Такемичи вон вообще пригласил на дружеские посиделки — явно потому, что ненавидит тебя лютой ненавистью. — А ты? "А что я, — запоздало думает про себя Дракен, — а я идиот, который помнит, какую марку сигарет ты курил в пятнадцать". Вслух, конечно, говорит совсем другое: — За что мне на тебя злиться? Дрался ты вроде нормально во время стычек, скучать не приходилось. — А Вальхалла? Помощь Кисаки с его планом? Кацутора? Баджи? Приплыли блять. Сигаретный дым достаёт изнутри слова, которые прокручивал в голове сто тысяч раз — просто чтобы поверить в них самому, перестать винить во всём произошедшем кого-то конкретного. Дышать, на удивление, становится легче, хоть и бросил года два назад, хоть и обещал себе больше не притрагиваться к куреву. — Каждый делал так, как считал правильным. Наломали дров, будучи пиздюками, а разгребать приходится до сих пор. Ну что Вальхала? Ты вёл своих ребят, Майки и Такемичи вели нас. Кацутора ушёл, потому что не мог быть с нами. Баджи ушёл за ним, чтобы вернуть домой. Кисаки... У вас там свои счёты. А как оно всё обернулось — сам знаешь. У Ханмы дрожит рука, когда он тянется забрать сигарету из губ Дракена. То ли вискарь отключает мозги, то ли терпеть уже нету никаких сил, но Ханма шарахается от короткого поцелуя в ладонь, как от огня, и роняет сигарету в траву, ошарашенно глядя на него. Дракен честно ждёт пощёчину или хотя бы мат в свой адрес, на автомате втаптывая окурок в траву, потому что, ну, а как иначе? Сделал хуйню — держи ответку. Отблески сраного костра мелькают в глазах Ханмы, не давая понять ровным счётом нихрена. Тот медленно тянется к его лицу, и Дракен мысленно отсчитывает про себя секунды до хлёсткого удара — три, два, один... Холодные пальцы осторожно скользят по виску, спускаются на щёку, гладят наклёвывающуюся щетину. Огрубевшая кожа шершавой ладони сейчас кажется мягче любой подушки. Ластиться, льнуть к его руке — единственное, что сейчас нужно. Так нужно было все эти годы. Ханма смотрит, улыбаясь грустно и явно не веря во всё происходящее. Дракен понимает его, правда понимает: скажи ему кто, что Ханма будет сидеть рядом, что они будут курить одну сигарету на двоих, — плюнул бы в лицо, не раздумывая. Поэтому отнимает его руку от щеки, целуя ровно в "преступление" и притягивает ближе, прижимая его голову к своей груди, обнимая крепко, но осторожно, насколько это вообще возможно. "Как маленький", — мелькает в голове, когда Ханма затихает, дыша чуть спокойнее. Дракен немного стягивает капюшон с его головы, целуя в макушку, и тут же возвращает плотную ткань на место: тот вздрагивает снова. Мягкий треск костра почти убаюкивает; Ханма шевелится, но выпутываться из объятий не спешит. Наоборот: обвивает руками торс Дракена, тянется ещё ближе, тычется чуть тёплым носом в шею, укладывая голову на плечо. — Хорош возиться, сядь уже и сиди спокойно. — Неудобно, — ворчит Ханма из капюшона и прядей волос, и закидывает длинные ноги ему на колени. — Во, так удобнее. — Охуел? — Охуел, — подтверждает тот куда-то в ключицы и, судя по голосу, явно улыбаясь. Снова копошится, задевая сухими губами серёжку в ухе. Дышит, сволочь, через рот — специально, заставляя кожу гореть, а воздух вокруг — накаляться ещё на градус. Веселится. Дракену вот нихуя не весело. Сердце колотится, как сумасшедшее, грозя отправить на больничку уже его. Внутри скручивается тугой узел и ухает в опустевший желудок. Терпеть и сдерживаться, когда Ханма здесь, под боком, живой и сам идёт в руки, нет никаких ёбаных сил. Стоит только вернуть голову — и вот он, смотрит своими сумасшедшими золотисто-янтарными глазами и опять улыбается — почти скалится, совсем как раньше. Дракен ловит его за подбородок и целует, сходу запуская язык в чужой рот, проходясь по кромке зубов. Пальцы путаются в длинных волосах, пока они сталкиваются языками — горячо и влажно, — уступать никто не собирается. Всё это больше похоже на драку; пересохшие губы Ханмы трескаются, выступившие капли крови стекают в рот, добавляя соли. Отстраняясь, тот ещё и кусается напоследок — не больно, но достаточно сильно, чтобы завестись с полуоборота. — В смысле, а как же Майки? Вопрос застаёт врасплох, как и: — Что там уже Майки? Заспанный голос из-за спины вынуждает обоих обернуться. — Ебать вы дикие, — он обходит их, потирая кулаком прикрытый глаз, и становится напротив, спрятав руки в карманы. — Кто ж так жрётся-то в первый поцелуй? — Ну... Я всегда думал, что он тебя любит. — Ханма отпускает Дракена, спуская ноги вниз и натягивая на голову капюшон, который сполз, пока целовались — совсем как школьник, предчувствующий пиздюли. — И типа поэтому не доставал его. — Ага, было дело, — Майки смотрит на Дракена, улыбаясь уголками губ, явно вспоминая подростковые годы. — Мы ещё пиздюками были, пробовали всякое. Не срослось, закрыли-забыли. Кен-чин, забирай свою принцессу в дом, а я пока костёр потушу, раз проснулся. Только решётку на кухню закиньте. Они желают ему спокойной ночи; Майки лезет обнять Дракена и — охуеть не выхуеть, — жмёт руку Ханме. Тот смотрит на маленькую ладонь, слишком крепко сжимающую его собственную. — Если это очередной твой мутный прикол — чтоб утром съебал нахуй и дорогу к нему забыл, — тихо добавляет Майки, убедившись, что Дракен отошёл на приличное расстояние. — Если нет — добро пожаловать. Ханма тихо шепчет "спасибо" в ответ и почти выдёргивает руку, спеша свалить следом за Дракеном. Сзади слышен плеск воды и громкий треск углей. — Столько лет, а нихера не изменилось, — Дракен почти смеётся, когда Ханма наконец догоняет его. — Слушай, чтобы всё потушить, одного ведра не хва... Угли под струёй начинают шипеть снова и до них долетает негромкое: "Фу-у-ух". Дракен улыбается, задирая голову вверх и глядя на небо: — Красивые сегодня звёзды, правда?