Домовой

— Ты знаешь, это такой детский ритуал. Она ложила на стакан с водой два куска чёрного хлеба, чтобы задобрить домового. — Не ложила, а клала. — Ты меня не слушаешь. Ну, допустим, клала, сути не меняет. Делала она это каждую ночь. А утром её батя пиздил, ну прямо реально лапищами ебошил. Говорил, что она ведьма, что крыс и тараканов разводит, что угробить его собралась, но самое худшее — что продукты переводит. Слава медленно взгляд от Кирилла отводит, на раму. Рама, будто бы в ответ, кажется ещё более облупленной, некрашеной и треснувшей, чем в тот момент, когда он вошёл в комнату. — Дует тут у тебя, прямо по ногам. — Дует? — Кирилл глаз не поднимает, но ладонь послушно к низу дивана, к полу тянет, — Да нихуя. Ты мерзлячка просто. — Я с Хабаровска. — Не в этом дело. Слушай дальше. Слава кивает, но назад головы не поворачивает. Кирилла и кивок, в целом, устраивает. — Понимаешь, батёк всё детство по больницам провёл. Ну мать у него тоже с припиздом была, такая уж порода наша. А там в больницах всё строго было, не знаю почему, но он так рассказывал. И вот каждое утро, представь, блять, каждое, я стою в прихожей, обои колупаю, а он её как сидорову козу пиздошит и сипит, ну потому что утром кричать нельзя: «Я из тебя эту дурь, деревенщина, всю выбью, домовые тебе сказкой будут, пиздюха, ты у меня землю хавать будешь, чтобы потом кусок хлеба у меня вымаливать». Кирилл замолкает, цепляет в рот винстак, взглядом ищет зажигалку. Карелин её видит, но вида не подает. Овсянкин вокруг себя руками хлопает, одеяло шерстяное приподнимает. — Да где, блять, опять она… Не находит, так и застывает, с сигаретой в руке, обслюнявив фильтр, прикрывает глаза. Сидят молча пару десятков секунд. Слава первый сдаётся, с «да бля, Кирь» на выдохе, тому в руку к сигарете свою зиппо сует. Кирилл глаз не открывает — и на том спасибо, этих его взглядов, будто подал просящим милостыню старухам, Карелин терпеть не может. И спрашивает: — Что в итоге-то? — Ты про кого? — Да про всех, если честно. — Да нихуя путного. Передохли, как мухи, все до единого в этом логове, — Кирилл закуривает наконец-то, пепел на пол прямо стряхивая. — Ну ты же тут ещё, — Слава и сам сигарету из пачки достаёт, отбирает назад свою зажигалку. Кирилл молчит непростительно долго для такого момента. Потом плечами пожимает, неловко ладони разводит, как пьяный, и пепел падает прямо в дырку на пододеяльнике загаженном. «Ну да» — полушёпотом. — Ты обиделся? — Славе самому сразу же стыдно становится, слишком по-детски всё это, ну зачем Овсянкину-то подыгрывать, он же на это и нарывается, только этого и ждёт. Но Кирилл будто мимо ушей это пропускает. — Ты знаешь, она же, сразу после первого раза как он ей сказал, что она продукты портит, всегда только один ломтик оставляла, да и тот заныканный, плесневелый весь, сморщенный сухарь, даже не наш, может, с обеда на работе таскала, может, хуй её знает, у собак по дороге домой забирала из лоханки. — Тогда почему… — А я каждое утро, бля, ну как утро, часа в четыре-три, с кровати вставал, до этого уснуть не мог, глаза закрыть боялся, на кухню шёл, и кусок этот в себя насильно пихал, и новых два заместо оставлял на стакане. — Зачем? — вырывается у Славы быстрее, чем приходит осознание того, что он мечтает о том, чтобы Овсянкин навсегда завалил ебало. — Я её ненавидел. И очень боялся, что из-за неё придёт домовой и задушит меня во сне. Кирилл смеётся, тушит бычок об стену, оставляя чёрный глазок там, где ободраны обои. Слава смеётся вместе с ним.

***

У Славы гудит в ушах, будто он линия электропередачи в ебенях, и поэтому он сразу и не успевает расслышать, как Кирилл под нос себе что-то мурлычет.  — Чего? — сквозь придыхания и полусдавленный стон успевает вставить. Кирилл смещается чуть выше, лбом утыкаясь в районе шеи, и продолжает бубнить. — Но иногда найдется вдруг чудак, этот чудак все сделает не так, и его костер взовьется до небес. — Чего? — повторяет он тупо и жалко. — Да тебе дрочить как трут разжигать. Песни у костра, знаешь? «Ещё не жаль огня, и Бог хранит меня». — Ты мудак что ли? — Слава чуть ли не взвизгивает. Сразу опадает. Отталкивает Кирилла от себя силой, приподнимается на локтях, отползает ближе к изголовью и, по итогу, садится. Все бёдра липкие и гадкие. — Ты меня так заебал, ты просто не представляешь, нахуя вот ты сейчас это сказал? — Он смотрит на Овсянкина, но тот просто откатился в сторону, и острая голая коленка Славы всё ещё утыкается ему в щёку. Слава дрыгает ногой, но эффекта это никакого не даёт. Кирилл смотрит в потолок, растирая по ладоням запах Славиного паха. Слава продолжает: — Вечно, блять, с тобой хуйня начинается. Почему просто нельзя по-человечески друг к другу отнестись. Мы с тобой каждый раз договариваемся, и каждый раз ты какой-нибудь выебон выкидываешь. Почему нельзя просто хоть один раз поебаться как люди, почему с другими всё нормально получается? Тебе в прикол вот это всё? Или это ты мне назло делаешь, сука ты? — Слава глаза устало растирает, средними пальцами переносицу сжимает и массирует, и поэтому проебывается, не успевает уследить момент, и когда снова рот открывает, чтобы хоть чуть-чуть нутро прополоскать, Кирилл к его носу и рту ладони прижимает. — Ты можешь завалить ебало? Не слышишь? Снег начал валить. Слава послушно заваливает ебало, прислушиваясь. Наверное, ему сейчас должно быть страшно или немного испуганно-весело, судя по глазам Кирилла. Славе бы очень хотелось почувствовать это, но никак не получается. — Не слышишь? Идём тогда. — Кирюх, отъеби, — слишком умоляюще. Овсянкин сдирает его с дивана, наполовину голого и заёбанного, и ведёт во тьме к окну. — Смотри и слушай. И Славик смотрит. И действительно видит. Или скорее не видит. За окном снег хуярит так, будто они сейчас в Якутии или на Чукотке, и вместо улицы — сплошное белое месиво с проплешиной жёлто-оранжевого фонарного света. Кирилл слюнявит ему шею, как младенец игрушку для зубов, и пальцами крепко, так, чтобы больно было, сжимает тазовые кости. Потом торопливо одну руку на вялый член кладёт, а другой неожиданно сильно за волосы дёргает, чтобы Слава щекой к ледяному стеклу прижался. — Ты послушай, главное. И у Славы вновь гул в голове зарождается, теперь имеющий первородную причину, естественное, единоверное, происхождение, произрастающий оттуда. Слава думает: «Это из-за стекла, сверху холодно, снизу горячо, как контрастный душ», когда медленно начинает бёдрами в ладонь Кирилла поддаваться. Стекло потеет от его дыхания и начинает неприятно шмонить, но они оба выбирают это не замечать, а только слышать, слышать, слышать. Когда Слава кончает, у него в глазах вьюжит.

***

— Не уходи. Славе свербит горло «Пошёл нахуй», но он всё же не решается его выплюнуть. Себе дороже, потому что за «Пошёл нахуй» всегда можно зацепиться, как за металлический кончик рулетки, и размотать всю эту чёрную, соплевидную, хуйню из Славика на все пять метров. Кому это надо? Точно не Карелину. Точно-точно не сейчас. Он торопливо собирает остатки себя по снова-чужой жилплощади. — Может, всё-таки, останешься? Что ты вообще там забыл? Ну нахуя тебе ехать куда-то? Кирилл всё это несерьёзно. Кирилл его уже совсем прохавал, до потаённых подкладов на цыплячьих костях, до родинок, которые ещё не появились, до собирания мурашек. И Славу только это пугает. Только это возбуждает. Только это доводит до состояния невменяемого, когда Кирилл перестаёт казаться человеком, когда его лицо начинает плыть, когда пальцы проваливаются в его деформацию грудной клетки и начинают вонять нафталином. Но сказать об этом нельзя, иначе пропадёт и это, иначе Кирилл и это развлечение заберёт себе, присвоит, сделает пыльно-грязным, как и всё, до чего его лапы дотягиваются. Слава его почти ненавидит. За всё, и за это в том числе. Слава его почти любит. За всё остальное, в принципе. — Ты ведь знаешь, ты всё равно вернёшься. Карелин в дверном косяке, в переходе между кухней и комнатой, застывает. Кирилл на него смотрит тяжело. Он, наверное, тоже муха, как и все его близкие, просто с липкой ленты сумел ценой слюдяных крылышек спастись. Стоило ли оно того? — Стоило ли оно того? — эхом за своими мыслями повторяет Слава. — Я как уехал, понял, что домовой за мной перебрался. Так оно обычно и бывает — кого он больше любит, того хозяином начинает считать. А ещё, как выяснилось поздно уже слишком, так тебе скажу, домовые не всегда голодные. Летом они едят пчёл, пытаясь найти в них мёд. Осенью сдирают вместе с зайцами кору. Весной подъедают крошки со стола, меньше работы по дому. Их надо кормить только зимой. Зимой они лютеют. Из рамы снова начинает тянуть холодом, прямо по щиколоткам проходится сквозняк. Кирилл горбится на диване, плотнее закутываясь в одеяло, и, если смотреть на него сквозь прищур, становится похож не на медведя, но на самому нору, на берлогу для того, кто впал в спячку. — Ты всегда возвращаешься, Слав. Может, хватит? Славик головой, как в трансе, мотает, уже не видя, вещи в сумку кидает. Кирилл охотником выжидает, но отчего-то первый сдаётся, выдыхает. — Прости. Реально дует, дубак пиздец. Славу выворачивает прямо себе под ноги, спасибо, что не в сумку. Кирилл с интересом подглядывает с дивана. — Охуенно. Хотя бы без крови. Это самое главное. Не выдерживая, уже в коридоре, трясущимися руками пытаясь открыть щеколду, Слава орёт, как финальный аккорд, «Пошёл ты в пизду, Гнойный». Делает он это только ради того, чтобы зацепиться бешено-блестящим глазом за своё мутное отражение в зеркале полутёмной прихожей. — Ты педовка, пиздуй отсюда, — прилетает ему в ответ, ласково и беззлобно. Салютует на прощание. Так, чтобы обоим Гнойным видно было. На улице ебашит ноябрьское солнце так сильно, что пахнет весной.