sunstroke

– Тебе что, этого достаточно? Намджун осматривается. Они в его квартире: Сокджин на кухне сидит за барной стойкой с чашкой растворимого кофе, от одного вида которого Намджуна тянет блевать, но он едва ли мог бы позволить себе такую роскошь по той простой причине, что второй ужин не предусматривался ни его планами на вечер, ни бюджетом, как и быстрый доступ к опции «проблеваться над унитазом» – на бегу ему вероятно пришлось бы сбить Сокджина к херам, потому что по-другому в зазор между столом и холодильником не влезешь. Сокджин пьет кофе прихлебывая и с ложкой, отбивающей каждый глоток о стенки чашки и немного о самого Намджуна. Адамово яблоко дергается раз в пару секунд, все еще ему не по зубам, и вибрирующий в ушах звон – цзынь-цзынь-цзынь – рассеивается паром над чашкой и теряется под кальциевыми сводами Намджуновой черепушки, резонируя на височной кости. Сокджин пьет кофе у него дома. В своей мерзкой – ага, именно поэтому от него не отойти-не отвернуться – манере с громким «хлеб» и довольным полувыдохом в чашечный рупор, а когда допьет, останется ночевать, потому что у них на ночь – мысль на этом дрожит, несмелым «а хотелось бы…» прерывается – запланирован марафон «Ван Пис». От пяти до семи часов Сокджина в его жизни. – Ты о чем? Сокджин отрывается от разглядывания затертого им же самим принта Итачи на белой керамике, у него на пальцах, кажется, осталась краска от шарингана и свисающей пряди волос, все равно Итачи уже, должно быть, достаточно старый, чтобы начать лысеть, и смотрит на него удивленно. – Ты меня вообще слушал? – возмущается так, что Намджун почти верит, потому что Сокджин – лучший актер из всех, кого он знает, но еще – о – еще Намджун не знает никого лучше, чем Сокджина, поэтому не ведется, хоть и хочется сказать, мол, я всегда слушаю, и добавить, я, блядь, твои слова напамять пересказать могу. Все. – Луффи и Бартоломео похитили, я переживаю, ты переживаешь, черт возьми, а все, что у тебя будет – пачка читос? – Ну, мне для счастья много не нужно, – звучит просто, выброшенное на поверхность стола красной хрустящей пачкой с запрятанным внутри «только ты здесь», которое Сокджин не услышит, потому что у него стойкое отвращение к чипсам и любовь к хрустящим сухарикам с васаби едва ли не больше, чем к проклятому Бомгю. – Довольствуюсь малым, так сказать. Сокджин не спрашивает, потому ли это, что у Намджуна новая приставка и выговор с занесением на работе за опоздание, на которое, кажется, похер, а вроде бы и звучит как «у тебя будет голый оклад и никаких премий следующих месяца два», что для Намджуна равно пустому рамену и затяжному приступу гастрита на следующие восемь недель. И гребаной консоли, конечно же. С кухни плетутся – Намджун бы посмеялся, там всего шагов пять, и то, если ты гном – в зал под шорохи снеков и стук бутылок в руках. Сокджин поет опенинг жутко фальшивя, встает у экрана плазмы и воет в стеклянно-алкогольный микрофон, вытягивая «те на высоте, кто может выдержать удар» особенно жутко, и Намджун не чувствует ничего, кроме того, что этого: поющего Сокджина, немного пьяного Сокджина, Сокджина, остающегося у него ночевать – (не)достаточно. Они приваливаются друг к другу плечами, у Сокджина приятно округлые и мягкие, плавные гармоничные линии, как и виднеющиеся в вороте футболки ключицы, о которые не порежешься, но скатишься быстро и гладко, и Намджун пропускает половину серии – там кого-то спасают, сначала удачно, потом не очень, а после снова успешно – потому что это же Сокджин. Это Сокджин случайно толкает локтем и окропляет Намджунову футболку сладковатым и мокрым, когда скроллит ленту в инстаграме во время перерыва между сериями, и тянется к полупрозрачной кляксе на животе, чтобы затереть насухо. Лезет салфеткой под футболку, прохаживаясь по прессу – «Намджун-а, откуда он у тебя, если ты так питаешься?» «Программа тренировок, хен» – и ворчит, что Намджун должен потренировать Бомгю. У Намджуна клокочет: «Этому неудачнику ничего не поможет» и «Зачем тебе он, если я – вот?», но Сокджин – его хен и первая влюбленность – сокрушается, что этот (Намджун не слышит-не слышит, как ласково чужое имя звучит) так старается в спортзале, но у него не получается ровным счетом ничего; и Намджуну всегда было достаточно малого, а счастье хена – что-то большое, необъятное, делающее Намджуна одновременно счастливым и несчастным, и Намджун так слаб перед ним. Он соглашается. Довольный Сокджин сразу пишет своему парню в директ об этом, и Намджун прикидывает, сколько часов сна только что пожертвовал на Бомгю, которого по хорошему видеть хотел бы разве собирающим вещи, чтобы съебать с Сокджиновой квартиры, а не со штангой в жиме, потного, усталого, еще более отвратительного, чем обычно. Его попросил Сокджин, тому, кажется, этот действительно важен, и Намджуну почти больно, когда понимает, что ради хена он мог бы не спать вообще, сидеть на энергетиках и порошочках, если бы Сокджину от этого было хорошо. Сокджин под боком сначала по-пьяному веселый, Намджун приписывает это себе, а не легко опьяняющему соджу, а после – по щелчку пальцев или неслышному тапу по инстаграмному интерфейсу – потерянный и застывший, Намджун сидит в стороне и не видит, но готов поспорить, что глаза у него – точь-в-точь застрявшая в свете фар зверушка, только Сокджина, кажись, таки переехало, раздробив кости в кроваво-белую крошку, что на вид – его любимое клубничное мороженое с крамблом из белого шоколада. Сокджин не двигается добрых пять минут. Намджун ловит панику и свое сердце где-то в глотке, чтоб не выпрыгнуло, и заговаривает, когда тот поворачивается к нему сам: – Что случилось? – Комментарий под фоткой, – телефоном трясет, и рукописное название вверху перед Намджуном мелькает, смешиваясь с кругами не просмотренных чужих сториз. Намджун протягивает руку, чтобы взять взглянуть поближе, и ладонь Сокджина под пальцами холодная и влажно-липкая, и дрожащая так, что даже Намджун не удержит. Дерьмо. У Сокджина же просто личный профиль, атмосферные любительские фото и угарное «Всемирный красавчик» в описании профиля, потому что Хосок всегда побеждает в спорах, а Сокджин все еще верит в свои силы. Его инстаграм обычный: тыквы и мерзкое пряное латте перед Хеллоуином, сонпхен на Чусок, прекраснейшее лицо Всемирного красавчика перманентно. Что за комментарий там может быть? О. Дерьмище. – Ты же не веришь в это, правда? Намджун чувствует, что если хен скажет «да», он сам умрет на месте. Разорвется на тысячи маленьких Намджунов, каждый из которых – для Сокджина, мантрой повторяющий «ты самый прекрасный на свете, хен, этот человек просто ебанутый», и каждому из которых Сокджин наверняка напомнит не материться при старших и отвесит подзатыльник. Пожалуйста, пусть, только бы не стоял в жжено-желтом свете фар, пока машина несется на него, чтобы раздавить и прокрутить жерновами. – Конечно, нет, – он дрожит, не понимающий, как и за что, и какого хрена его так торкнул набор букв от человека, отгородившегося экраном, сереющей аватаркой и набором цифр в нике. – Это какой-то хуй с горы, на мнение которого мне посрать. Намджун не верит – Сокджин, блядь, не матерится – но больше не лезет. Чуть позже, когда Луффи на экране тухнет и всем на это похрен, говорит: «Хен, ты самый лучший». Сокджин кивает слишком сильно и часто и уходит молча. «Блядь», – думает Намджун, – «лучше бы той суке сдохнуть самой». Умри, жирная тварь.

***

Шрифт инстаграмных комментариев максимально уебищный: тоненький, прячущийся за перекрывающей зрачок влагой, и с углами, которые в мыслях отдаются резкостью голоса и интонаций. Сокджин в нем эту геометричность ненавидит – в полукаллиграфическом смысл бы расплылся, обтек мягкие черты и стек на черноту фона, неразличимый от злобы в нем таящейся, а этот – чужой приговор, сухой и четкий, прикрытый полувежливым, спасибо, конечно, что без 십시오 обошлось. Имя его – беспорядочный двоичный код и буквы, в конце перебитые тупым 1204, и ком в горле растет и разбухает так, что, кажется, разорвет сейчас до мяса и кровавого фонтана. Сволочь шепчет, и голос у нее, как у онлайн-переводчика с функцией озвучки, ровный и безжизненный, и Сокджин хочет кричать, потому что «я знаю тебя» прямо у уха, щекочет отзвуком мочку и пробкой забивает слуховой проход. Пожалуйста, хватит. Сокджин по сторонам оглядывается, придавленный прозрачным холодом стеклянных кабинетных стен, и чувствует, что сейчас все пойдет по новой: игнорируй, заблокируй, забей хуй, не читай и не смотри. Какая разница? У Сокджина открытый профиль в инстаграме со скромными пятью тысячами подписчиков, из которых двадцать – его отдел, исправно продавливающий экран смартфонов для лайков и комментариев, будто он не пошутил, когда сказал, что кто не поднимает ему актив в инсте, тот не радуется ежемесячной премии. И все они, затянутые в свои костюмчики и придушенные галстуками-удавками видели, не могли не – дерьмо не тонет, не опускается вниз под давлением новых комментариев – и где-то в курилке Сокджин, который еще недавно «настолько ебанутый, прикинь, в био подписался Всемирным красавчиком», уже ближе к «так жалко его, удалил бы это все побыстрее» или «ну ему бы действительно пару килограмм сбросить». Сокджин не знает, что было бы обиднее. Между «удалить» и «ответить» около пяти пикселей, заливка черная, перебитая частично отражением лица Сокджина и немного протекшим с комментария ядом. Перейти в профиль-три точки-блокировать – уже протоптанная дорожка, затершая бессмысленное месиво единиц да нолей и приведшая к 1204, от которого по коже мороз и охота спрятаться. Стены – стекло, ебаный плавленый песок со всех сторон с двадцатью наблюдателями извне, играющими в неведение и святую простоту. Между «удалить» и «ответить» застревает на минуты и часы, наверняка к радости не проверенных в этом месяце франчайзи, и пытается, честно пытается выдавить хоть что-то. «Спасибо»? «После тебя, сучий потрох»? Может, удалить и подтереть до кучи еще несколько комментариев, мол, сбой инстаграма, что поделать? Все равно все уже видели. Количество скриншотов с огромной вероятностью перевалило за терпимый один, его собственный, сделанный то ли в назидание себе, то ли от неверия, что такое может произойти с ним. Нет, Сокджин, конечно, не настолько наивен, чтобы думать, что смерть, мелькающая в каждом третьем комментарии его пропустит, оставит, так сказать, освещать Землю вместо Солнца, которое, если верить недавним исследованиям, продержится не так и долго; но «почему я?» у него на повторе с каждым прокручиванием, совпадает ритмически с ударами сердца. Сокджин почти решается следовать непродуктивной, но успокаивающей стратегии удаления каждого сообщения вручную, легким тапом по «удалить», шрифт которого гораздо приятнее, и останавливается потому, что кнопка из-под пальца выпадает куда-то вниз, сбитая с места новым откликом. Только бы это был Хосок с его тупыми шутками. «Как ты еще в объектив помещаешься, образина». Сокджин доволен собой. В конце концов, чтобы принять титул «Всемирного красавчика» потребовалась какая-то неделя, когда стадии принятия от плана убийства Хосока пролетели до двадцати селфи, потому что лицо сегодня особенно красивое. Ему и сейчас нравится: глаза будто кажутся чуть больше с танцующими белыми бликами у радужки и такими, что с него можно было бы рисовать добрую версию Нами. Его лицо прекрасно. Осанка вот не ровная и на животе пирамида складочек.

***

– Когда ты вернешься? Сокджин в окошке скайпа выглядывает его личным Солнцем, усталым и истощенным, и свет от него больше не равномерный и яркий – с проплешинами и тусклеющий день ото дня, и Солнце Намджуново выглядит так, словно не взорвется – чертовы ошибающиеся ученые – а скроется в темноте номера или собственных мешков под глазами и больше не выйдет. Сокджин все еще красивый, но теперь не до ожоговой боязни прикоснуться, а наоборот – притянуть к себе и не отпускать, пока не загорится снова. Даже если после останется на руках обнимающих волдырями и паленым мясом, это же Сокджин. Сокджин, который всегда где-то там, смотрящий на Намджуна сверху, но не свысока, тянущий за собой не силой, а мягкостью и теплотой, его Сокджин, который пускай не рядом, но порой для него. Сердце заходится всякий раз, когда он крутится в кресле, застывая вполоборота к камере. Наивный, он еще думает, что тени и полутона застят Намджуну глаза, сотрут черноту с лица или прикроют дополнительной, но Намджун, честно, мог бы закрыть глаза, отвернуться, отключить звонок и все равно знать, что с ним что-то не так. – Может быть, к концу недели, – слева направо, часть лица в тени, но он до сих пор Солнце. – Кажется, особых нарушений нет, на остальное составим акты и обсудим с представителем. – Кажется, ты лишаешь юристов работы. Сокджин улыбается, уголок губ неестественно заламывается, залитый теменью, и Сокджину слишком все равно, чтобы об этом беспокоиться. – Ой, а то ты бы с радостью приехал сюда, – фыркает, – вместо того, чтобы греть свое кресло в кабинете. Сокджин ненавидит дождь. Настолько, насколько такой человек, как он, может ненавидеть хоть что-то. Не выходит из дому по необходимости, зашторивает и закрывает все окна, чтобы не слышать и не видеть. В Пусане – надо же – всю неделю ебаный ливень, хоть до сезона дождей еще несколько месяцев, а Сокджина мотает из заведения в заведение со стандартной схемой «из чего готовите-как готовите-какая карта коммуникации», и глаза он если и закрывает, чтобы себя отгородить, то сразу во что-то врезается. Намджун любит запах озона и прибитой к дороге пыли. Влаги. Плеск луж, куда радостно наступил ребенок. Сокджина. Последний заставляет чертов дождь не любить, как и еще множество вещей, которые ему плохо делают. Намджун их ненавидит. – Может, и приехал бы. Сокджин не верит, но больше ничего не говорит. Вечерний рабочий звонок – «вы что, господин Ким, это все исключительно в рамках юридической поддержки командируемых» – быстро перетекает в «там новая серия вышла» и просмотр аниме через стрим-платформу. Намджун хвалит себя за то, что выбрал «Ван Пис», эту вечно тянущуюся жвачку с все выходящими эпизодами, которая каждую их с Сокджином встречу натягивается полосящим цветным полотном и дает время. Намджун радуется, что платформы совместного просмотра существуют: никто из них больше не делится экраном, а значит, Сокджин не видит развернутое Намджуном окно, а Намджун видит очень даже хорошо – Сокджина. Его хен такой, что странно, как техника его красоту выдерживает. Связь, конечно, дерьмо, блядская тварь, из-за которой нахмурившееся любимое лицо идет цветной квадрантной заливкой, но Намджун видит сквозь нее, и беспокоится еще больше. Сокджин, обычно реагирующий остро и ярко, вспышками – он же гребаное Солнце – сейчас словно в замедленной съемке, и смотрит молча, если вообще видит хоть что-то на экране. Наверняка устал мотаться с места на место, устал от дождя, отельной комнаты и лебезящих вокруг франчайзи, готовых целовать его в зад, лишь бы их проебы так и остались заперты между Сокджиновой жопой и их губами. Устал настолько, что, вечно напоминающий Намджуну купить что-то поесть, сидит сам перед ноутбуком с пустотой вокруг. Когда серия заканчивается, Сокджин вздыхает облегченно. Перед глазами до сих пор отрисованные красочные кадры, пустые и для него бессмысленные, потому что все время внутри зудит и выкручивает, выжимает, выталкивает из него слова и вопросы, но спросить было бы несправедливо жестоко по отношению к Намджуну, который «я довольствуюсь малым» с «но всегда хочу большего», вынесенным за кавычки как и так понятная истина. Намджун замечательный друг, единственный, что у него есть. Сокджин все-таки точно тварь. – Я хотел спросить, – откашливается и прокатывает круг на кресле, только бы не смотреть в лицо, потому что блядь, Сокджин жестокий, – ты не видел случайно Бомгю? Становится понятнее и (не)много больнее. Хотел спросить весь вечер, но любезно отбыл повинность, откупился от Намджуна двадцатью минутами, парочкой хмурых взглядов и коротких реплик, лишь бы получить, что хотел. – Не видел, а что-то случилось? – Нет, мы просто давно не созванивались, – потому что он не берет трубку, когда я звоню, – вот и хотел уточнить, все ли хорошо, вдруг ты знаешь. Намджуну смешно: ему важен хен, с чего бы ему беспокоиться о Бомгю? Тот заставляет хена волноваться, хен истощен из-за него, а Намджун же ненавидит все, что Сокджину плохо делает, значит, Бомгю тоже. – Не переживай, хен, я зайду к вам в гости проверить.

***

Сокджинова квартира – тайна за кодовым замком, раньше Намджуну всегда открывавшаяся четырьмя цифрами, теперь – все больше улыбчивым Сокджином с искорками в глазах, которых тогда не было. Он не говорил, да Намджуну и не надо, что это Бомгю не нравилось, что он всегда может прийти, что ему жаль, что код пришлось сменить, что он, Намджун, всегда желанный гость. Новый код Сокджин скидывает в какао, и цифры немые, но отчаянные, залитые переживанием за его парня, и Намджун от допуска к тайне не чувствует ничего. Старые времена, когда он мог ждать Сокджина с работы с ужином, иногда еще мерещились по вечерам, когда к себе домой возвращался, но код, белыми черточками выведенный на экране, только толкает к мысли, что по-другому, без Сокджина, измученного молчанием и светящимся в чужом профиле «онлайн», Намджуну код бы не дали. Кнопки под пальцами все такие же шероховатые, нажимаются с прежним звуком, и наверное, если бы Намджун поддался, сделал вид, что звуки за дверью не слышал, не понимал, что Бомгю дома, он мог бы притвориться, что все по-старому и он просто пришел к Сокджину для привычных посиделок. Но Сокджин в ебаном Пусане вторую неделю и ради Намджуна едва ли приедет, и после его если что и ждет, так это недовольная рожа ненавистного человека.  Намджун стучит.  Бомгю не открывает долго, за дверью что-то хлопает и шуршит, и Намджун, блядь, нервничает так, что когда видит чужую рожу, не знает, что сказать. Тому, к счастью, помощь с этим и не требуется: его взгляд более чем говорящий, выплевывающий «чего приперся?» прямо в глаза. Намджуну бы стереть это, умыться, затравить кожу спиртом, но он хмыкает и тянет:  – Как поживаешь?  Бомгю его не переносит. Лучший друг моего парня – мой лучший друг, конечно, принцип хороший, но, пожалуй, не когда этот лучший друг смотрит на твоего парня, как на языческого идола.  – До того, как увидел тебя, было гораздо лучше, должен признать.  – Как жаль, – нет, потому что Сокджину из-за него плохо, и если Намджун может сделать ему хоть немного – самую малость – хуже, он готов поселиться под дверью, лишь бы примелькаться до тошноты.  – Зачем приперся?  Думает: «Я ненавижу тебя, чертов ублюдок». «Почему ты?» – Я, знаешь ли, надеялся, что ты здесь сдох.  Бомгю пожимает плечами, выглядящий отвратительно здоровым и довольным, и оглядывается назад, в прикрытую дверью часть квартиры. Там что-то шумит и падает, шуршит стянутым с кровати одеялом, протащенным через половину комнаты. Что-то выглядит как парень, выглянувший из-за чужого плеча. Что-то выглядит как то, что Сокджину сделает больно своим «ты не так все понял» и «это не то, чем кажется».  Намджун знает, что ему, блядь, не кажется, хоть щипками отдели все мясо от кости и заморгайся до взлета.  – А я подумал, что это пицца приехала.  – Ты всегда к доставщикам в одеяле выходишь? – не сдерживается.  Намджуна подмывает сказать, крикнуть, толкнуть Бомгю в квартиру и вцепиться, ударить, пока крови не станет так много, чтоб залила пол. Чтоб Бомгю, эта хренова тварь, вставал и поскальзывался, и падал, и делал больно сам себе. Спросить – меньшее, что он может сделать, но что-то такое же, как и Бомгю, улыбается в ответ и уходит. Что делать?  Намджун не знает. Он знает, что Сокджин ждет сообщения и что должен ему написать, как все прошло. Сокджину нужно его «у Бомгю все в порядке», чтобы у него, Сокджина, все было так же.  – Так чего ты хотел?  Что ж, у Бомгю все наверняка в порядке. Он выглядит отвратительно здоровым и довольным, ухмыляется широко, что видно резцы, и смотрит с ожиданием, мол, давай, ударь меня. Сделай хоть что-нибудь, чертова тряпка.  Намджун не может.  – Сокджин ждет твоего звонка и волнуется, позвони ему, уж найди минутку.  Бомгю смеется.

***

Джун-а, можешь не ехать ко мне. Бомгю мне уже позвонил Намджун набирает быстрее, чем успевает понять, что делает. Просто осознает, что нужно позвонить и сказать, что видел, выдернуть Сокджина из его лап – да, возможно, не в свои, но хотя бы посмотреть, как Бомгю выпнут из квартиры, сменив код, и теперь он, Намджун, будет стоять по ту сторону двери с Сокджином. Как друг, конечно. Гудки по ощущениям тянутся вечность. Не так, конечно, не так, как Намджун любит Сокджина – там вечность безнадежная, но светлая и теплая, он же влюблен в Солнце; здесь она вязкая и разочарованная, продиктованная порывом и чувством справедливости, и надеждой. И обрывается она резко. Извини, я сейчас в скайпе с Бомгю. Наберу тебя позже, если ничего срочного Интересно, то, что ебанный Бомгю трахается с кем-то еще, считается срочным? Намджун не выясняет.

***

Сокджин молодец. Круглые щечки-яблочки тают и уменьшаются, раньше сладкие, что куснешь – хрустнут по-яблочному и брызнут соком, теперь тонкими сушеными дольками обтягивают кости, и скулы такие, будто роговицу срежут от одного взгляда. Спина под давлением корсета – Бомгю сперва смеется, а после находит это настолько сексуальным, что мешает собираться на работу – прямая, лопатки торчат, максимально сведенные, и грудная клетка натягивается, скатавшаяся в складки ниже кожа распрямляется. Командировка заканчивается хорошо: акты составлены, виновные наказаны, контракт с партнерами выведен из-под угрозы. Его отдел – лучший из всех филиалов – прекрасно работающий без него во время командировки, справляется с ним гораздо лучше. Ровно настолько, что директор хвалит Сокджина на совещании, приговаривая, что только он мог заставить бездельников работать настолько хорошо. Инстаграм – его маленький не-блог, цифровой фотоальбом с дурацкими приписками под картинками – вдруг разрастается до цифры гораздо большей, чем он мог представить. За счет коллег, разумеется, и комментатора, который всякий раз придумывает что-то новое, и Сокджину приходится шутить в сториз над скринами его оскорблений. Зачем? Удалить-заблокировать-отмалчиваться слишком малодушно, да и Сокджиновы ответы поначалу язвительны и смешны; гнев, коптящий его изнутри, прорывается едким дымом и вытянутыми буквами хангыля, и реакции подписчиков заваливают директ. Ты такой жирный, посмотри только на свои руки, они шириной с мое бедро. Как ты в камеру еще помещаешься. Ответить сложно, потому что раньше это все клубилось внутри, томилось в солнечном сплетении, чтобы вырваться и плеснуть в глаза 1204, сейчас Сокджин пожимает плечами и думает, что бы такого ответить. С каждым разом дается труднее, буквы тяжелеют на кончиках пальцев, но не срываются, чтобы разбиться о плоский экран, подушечки облепляют так, что ни их не столкнуть, ни замену не подобрать, и Сокджин понимает, почему. Сложно потому, что 1204 прав, а Сокджин слишком упрям, чтобы остаться и обтекать, вон, ему даже удается убедить остальных, что в комментариях херня. По крайней мере, за один день уже трое сказали ему, как хорошо он стал выглядеть. (В коридоре стелется: «Может, и себе хейтера завести? Пуджаннима-то вон как торкнуло». Но Сокджин не слышит, бегущий, спешащий, опаздывающий за чем-то или куда-то.) Сокджин дожидается обеденного перерыва. Стоит цифрам смениться на два ноля в конце, взгляд срывается на стол, где маленьким ящиком Пандоры лежит телефон, и как ответить приходит в голову совершенно случайно. Не смешно и не язвительно, на самом деле, кто-то наверняка сказал бы, что жалко, но Сокджин закрывает глаза, и на веках калейдоскопом кружатся 1204 и слова со скриншотов, и ему хочется ткнуть всем в лицо, что это неправда. Ложь. Вытягивает руку, немного изгибая в запястье и складывает пальцы так, чтоб худые и длинные казались, делает несколько снимков, постепенно поворачивая камеру то так, то этак, но рука на фотографии – шмат мяса, нашпигованный костями и обтянутый кожей – действительно толстая. Успокаивается, только когда запястье стягивается до по-элегантному узенького, предплечье утончается в фотошопе не до худого и желанного, а до приемлемого (Сокджин не хочет, чтобы кто-то понял). Его следующее сториз – коллаж из этой фотографии и скриншота, подписанный «мне жаль, если у тебя действительно такие бедра», и огоньки да смеющиеся смайлы засыпают сообщения. Телефон откладывается с трудом. Фотография действительно хороша, эстетична и бессмысленна в равных долях, рука в странной позе, но красивая и (или потому что) худая, так что смотреть на свою неприятно. Сокджин водит глазами с фотографии до натуры, и пара милимметров, на которые он утянул руку, такие заметные. Слишком. Видно же, что на фотографии рука красивая, с торчащей косточкой, не такая заплывшая жирком, как в реальности. Почему никто не замечает? Откидывается в кресле и кружится, до тех пор, пока тошнота не поднимается к горлу – тупая детская привычка, Намджун бы наругал, если бы был здесь. Останавливается, спокойный, в желудке булькает недавний стакан воды, а такое он бы точно перетерпел, и когда мерзкая волна скользит вниз по пищеводу, раскручивается снова. Если это всего несколько милимметров на фотографии, наверняка похудеть еще немного будет несложно. Это ведь Сокджин, у него все легко получается.

***

– Сегодня вечером снова дома сидеть будешь? Сокджин заходит за ним в обеденный перерыв. Солнце спускается, чтобы светить одному ему следующие минут сорок, и Намджун чувствует себя почти счастливым. О том, как это – быть совсем, не знает и, честно говоря, не думает. Сокджин на него не смотрит, только перед собой, на коридор, где из дверей то и дело выскальзывают сотрудники, снуя между кабинетами и отделами. Намджун вспоминает, как в самом начале тоже работал без перерыва и продыху – он и сейчас, вообще-то – и из еды в рационе предусматривался рамен и яйца, хоть те мизерные деньги, что он зарабатывал и, как казалось, было некогда тратить. – У меня свидание вечером, хен. Сейчас у него то ли больше денег, то ли еще меньше времени, чтобы их проебать, Намджуну немного все равно, что из этого. Главное – он любит ужины в приличных ресторанах и ненавидит есть один. Все логически складывается в «свидание», и одно из предыдущих ему даже понравилось. Девчонка была молодая, еще студентка, хорохорившаяся, что она самая-самая, лучшая на курсе и вообще заплатит за себя сама. Кажется, он еще недавно тоже был таким, и смотреть на нее что в зеркало смотреться, тем более, что она действительно оказывается умной. Хочется верить, что раньше он сам таким был. В их разговорах романтики ноль целых ноль десятых, но и обсуждать с ней гораздо приятнее губительность офшоров, чем здоровье домашних животных, особенно учитывая, что ни у кого из них бедная животинка не выжила бы. И на второе свидание – они понимают, что это скорее дружеская встреча, но еще не признаются – она приглашается будто сама собой: кидает, что в следующий раз было бы интересно обсудить рациональность запрета казино, и Намджун не может ее не позвать. – Он из нашей компании? – Это она. – А, понятно. Так откуда? Сокджин делает вид, что не удивлен, Намджун – что отсутствие реакции его не трогает, он же ее едва ли заслуживает, потому что он своего хена малодушно предал. Молчать наверняка сложнее, но слова, сначала стынущие на кончике языка, стекают в глотку, и сейчас почти нормально, если только Сокджин не вспоминает его. – В приложении познакомились. – О, как мы с Бомгю. – Ну, она вряд ли использовала Jack’d, хен. Сокджин смеется и добавляет, что раз у них получилось, то у Намджуна все тоже будет хорошо. От этого тошно и охота откусить язык, чтобы не идти дальше по маршруту кто первый написал-уже виделись-как в реальности-куда пойдете, но Намджуна (и вечерний ужин, без языка было бы не то все-таки) спасает Союн, вылетевшая из кабинета прямо на Сокджина. Она рассыпается мелкой крошкой извинений, частички задевают и Намджуна, оседая пыльцой на лацканах. Следом сыпятся комплименты, насквозь фальшивые, хоть Сокджин и заслужил каждый слог из них, и пальцы ее все еще держатся за Сокджиновы предплечья; Намджун не может не подумать, что вместе они выглядят хорошо, гораздо лучше, чем с Бомгю. (Любой, блядь, человек смотрится с Сокджином гораздо лучше Бомгю.) Союн, пожалуй, думает так же, по крайней мере, со стороны слова эти, хватка, попытки зазвать на извинительный ужин – где-то на этом этапе она перестает делать вид, что Намджун тоже пострадал – наталкивают на подобные мысли. Ей стоило бы дать шанс хотя бы за то, как сильно она старается. Этакий утешительный приз, раз она не достаточно дотошная, чтобы узнать маленький секретик за кодовым замком Сокджиновой квартиры. – Ты так похудел в последнее время! Тебе очень идет. Союн старше Сокджина. В Намджуне клубится раздражение от того, что она их задерживает, от того, что пытается до сих пор, серьезно, она вешается на Сокджина почти ебаный год, могла бы понять, что ей не светит нихрена, от того, что «ты» от нее звучит легко и просто, Сокджин разрешил почти сразу, как спросила, и Намджун, у которого это «ты» – символ пройденного вместе пути, понемногу закипает. Интересно, она осмелилась бы назвать его оппой? – Да ладно тебе, совсем немного. Немного измеряется пятью сантиметрами в талии и несколькими размерами, штанами, держащимися на одном ремне и том, что гармошку съежившейся ткани не видно под пиджаком. Запястьями, утончившимися так, как было на фотографии: с торчащей косточкой и умеренно худым предплечьем. Ни одной меры недостаточно для того, чего в самого деле хочет Сокджин. Он смотрит на девушку скептически, проскальзывает от низа широких брюк до стоечки воротника за один взмах ресниц и пытается понять, зачем она ему это рассказывает. Он не спрашивал, хорошо ли выглядит и изменился ли. Не говорил, что ее мнение о его внешнем виде хоть сколь-нибудь ценно. – Только не худей больше, – говорит полусмущенно. – Тебе и так очень хорошо! Не интересовался, что ему следует делать дальше. Почему она думает, что может указывать ему, как поступать? Почему считает, что ее «тебе и так очень хорошо» должно перевесить его желание достичь определенной формы? Она такая бестактная, что продолжает говорить о том, что сейчас он выглядит как модель с обложки «Vogue» – где она видела там кого-то с такими дряблыми руками? – и что девушки должны выстроиться за ним в очередь. Сокджин почти шутит, что после таких слов первая в веренице желающих оторвать себе кусочек него и утащить в логово памятным трофеем – она, но спохватывается: это слишком жестко даже с учетом раздражения. Союн прекращает, только когда он снимает пиджак и подкатывает рукав футболки, чтобы зажать жирок на внутренней стороне руки между пальцев. Бицепс мягкий и проминается под подушечками легко, перекатывается даже немного приятно, и сцена: Союн, Сокджин, мнущий свою же жирную руку, и стоящий в сторонке Намджун – становится пиздецки странной. – Вот, – тычет пальцем, – посмотри, сколько мне еще работать. Она безмолвно остается позади, и Сокджин так чертовски рад, что почти разрешает себе съесть еще и кимпаб к салату, но вовремя останавливается. Если он хочет чего-то достичь, получить такой результат, чтоб было видно, а не как сейчас, нужно делать больше и есть меньше. Все просто же. Намджун тоже молчит. Сокджин знает, что тот идет сзади потому, что различает его равномерные выверенные шаги и знакомый стук набоек и, возможно, потому, что чувствует. Сокджин пытается продолжить прерванный разговор про предстоящее свидание, но в спину летят «ага-угу», такие отрывистые, словно их выплюнули. Намджун звучит очень злым, и Сокджин думает, что это из-за задержки. У них и так было очень мало времени, а мерзкая Союн оттяпала себе еще часть, в которой они точно смеялись бы и были довольны. Даже тень этого неотбытого вместе времени выдается лучше выслушивания ее. Но ничего страшного, успокаивается, у них еще остается целых двадцать пять минут, и Сокджин даже находит в этом плюс – чем меньше времени в кафетерии, тем меньше шансов съесть много, да и злой Намджун не самый приятный собеседник.

***

– Что делаешь? У Бомгю крупные узловатые пальцы, они по лодыжкам не скользят – шероховато проходятся, цепляясь за тонкие волоски, туда-сюда, не натирают, но остаются красноватыми напористыми следами. Бомгю закидывает Сокджиновы ноги себе на колени – под левой стопой горячее и твердое – и руками тянется выше. Шорты закатываются выше, собираясь уродливыми складками, напоминающими о животе, жире, комментариях, шуршат, когда Бомгю поглаживает бедро и слегка щипает, мол, начни уже хоть что-то делать, бревно, и Сокджин делает. Отвечает: – Читаю комментарии в инстаграме. Он не знает, зачем говорит это. Бомгю – отрезанный от его мира отрицанием необходимости соцсетей, и Сокджинов фотоальбом для него не больше, чем блажь. Сокджин готов поспорить, что тот ни разу даже не взглянул и не кликнул на скинутую в какао ссылку, да и какая разница, повторял Бомгю, все те фотографии сняты другими, на них ни черточки того тебя, которого я вижу. Какой он, когда принадлежит Бомгю – всегда, блядь – что тот видит по утрам и вечером, и ночью, когда он снова стянул с Бомгю одеяло, Сокджин так и не слышит, оправдывает тем, что ответ заглушил сбившийся с ритма пульс. – А, ну хорошо. Приспускает шорты с бельем до выпирающих тазовых косточек, взгляд на них так и застывает. Рукой тянется потрогать, легонько стучит пальцами, звук глухой и вибрирует в ладони, кожа в бликах лампы с тумбы белеет и переливается, просится, чтобы он попробовал языком, оттянул зубами до светлых, постепенно темнеющих отметин, и Бомгю делает. На вкус солоновато-сладко, наверняка осталась незаметная пленочка скраба, и Бомгю лижет еще и еще, пытаясь понять, на что это похоже. Кажется, лимон, холодящая язык мята и скрипящий на зубах сахар. Джину подходит. Он заставляет Джина приподнять бедра, чтобы стянуть одежду насовсем и вгрызается уже чуть ниже. Кожа в паху мягкая и нежная, под языком лимонными порами мелькают еще спрятанные под эпителием волоски, между ними расцветают яркие отметины. Когда Джин тонет, голос высокий и ломкий, отстраняется, чтобы посмотреть. Сейчас, полураздетый, уже немного взмокший и с заоконной закатной краснотой, отбивающейся на щеках, Джин красивый. Такой, что хочется закрыть собой от остальных насовсем. – У меня недавно появился хейтер, пишет, что я слишком толстый, – между стонами-выдохами. Бомгю останавливается и смотрит в глаза, ищет что-то – Сокджин думает, что объяснения, почему он вспомнил именно в такой момент – и выглядит даже немного настороженно-испуганным. – Но я же не? Он надеется. Бомгю – его. Его парень, лучший друг – извини, Намджун-а – и любовник. Его чертово все, заключенное в единственном человеке, все из плоти и крови, все из жестких поцелуев и скупых объятий. Сокджин, может, ебанутый, но он бы сделал что-угодно, стоит только Бомгю попросить: шагнуть из окна, бросить семью и друзей, сбежать на край света. Ему ничего из этого не нужно, если тот рядом. Может быть, наверняка, совершенно точно, если ему это скажет Бомгю, станет легче, свободнее, он остановится. – Ты очень не. Самый красивый на свете парень, – чмокает алеющий засос, – самый горячий на свете, – гладит плоский живот, повторяя линии губами, влажные дорожки холодят и так омурашившуюся кожу, – самый великолепный, – «теперь» проглатывает. Джин притягивает Бомгю к себе за футболку, впечатывается губами в губы и кусает. Зубами оттягивает губу до капелек крови и тихого шипения, зализывает красную солоность и надавливает снова, играясь. Под губами в слюне расплывается улыбка, они хихикают в поцелуй и отстраняются. Распаленный, Джин выглядит так, как никогда раньше, и Бомгю радуется – и что-то еще внутри скребется – что это он его сделал. Такой Сокджин эстетичнее мальчиков с кадров именитых фотографов, эксклюзивнее, теплее и ближе, черт возьми, и только для него. Пальцы теперь длинные и тонкие оглаживают член, сжимают кольцом под головкой, пачкаются в смазке и трут щелочку уретры. С Джином хорошо, жарко, и он сам внутри тоже хороший и жаркий, после месяца перерыва узенький, и пальцы сжимает так, что от мысли о том, как он будет сжимать член, можно кончить. Еще Джин нетерпеливый: пятками подталкивает в поясницу, сдавливает острыми коленями бока и пытается снова утянуть на себя, быть ближе и плотнее к нему. Бомгю бормочет «еще недостаточно» и «тебе будет больно», но сдается, и член на первом же толчке приходится пережать у основания, потому что Джин гораздо лучше, чем представлялось. Все, что чувствует – плывущий по венам жар, поднимающийся все выше, растущий и хлещущий по солнечному сплетению на каждом толчке, как плеть, и от этого немного больно и хорошо. Сокджин катается по простыне, на спине от жестковатой ткани стираются полосы. Движения рваные и глубокие, каждый раз скользит вверх-вниз, сталкиваясь с подушкой, ритм синкопированный и начать считать никак не получается. И не думать не получается тоже. Оно все крутится-крутится-крутится, и Джин чувствует, как раздутый после ужина живот – он еще не придумал, как не есть при Бомгю – колышется вместе с ним, и ему мерзко. В комнате включен свет, Бомгю то, во что превратился раньше тонкий и звонкий Сокджин, видит, Джину хочется залезть под одеяло и скрыться в темноте. Когда член внутри дрожит, Джин понимает, что пора. Сжимается ритмично, выдыхая немного громче, и кулаком накрывает головку давно обмякшего члена – лицо Бомгю прямо напротив, он нависает и заглядывает в глаза, Джин знает, что ему нравится видеть, всматриваться в заломы бровей и прикрытые веки, потрескавшиеся губы, влажнеющие от дыхания, и думать, что Джину хорошо только из-за него, поэтому он едва ли заметит. Когда тот скатывается, Джин обтирает ладонь о простыню, краем глаза косится, видит ли Бомгю – да – и краем жестковатой ткани стирает сперму с внутренней стороны бедра. Может быть, если спросить Бомгю еще раз, будет достаточно.

***

Намджун понимает, что ненавидеть Сокджина не может физически, но сейчас – пальцы в замок с шероховатыми и грубыми, парные футболки и «Бомгю решил ввести новую традицию – вечерний марафон ТВ-шоу, и мне было неудобно отменять нашу с тобой встречу, поэтому давайте посмотрим втроем» – злость подымается к горлу словесным комом, из цензурных там только предлоги да окончания. Бомгю с соседнего дивана улыбается довольно, притягивая Сокджина к себе за плечи поближе. Сокджин не сопротивляется, ластится к тому и кладет голову на грудь, сползая чуть ниже, чтобы удобно уложить ноги. Намджун думает, что это жестоко. Несправедливо тоже, но он, черт возьми, сам виноват, и клубок ругательств оплывает жалящими оскорблениями самого себя. Мысль сказать не мелькает даже на донышке: Сокджин улыбается и крадет чипсины из миски Бомгю. Сокджин счастлив и ест. Ничего из этого ни на единый ебаный гран не мог бы сделать для него Намджун, даже если бы расшибся пытаясь. Сокджин вопросительно смотрит на него, брови вверх – что-то случилось? – и голова склонена набок, вглядывается в Намджуна, подозрительного с начала вечера, и ждет ответ. Намджун качает головой – не могу отвести от тебя глаз – и пялится в экран, где кто-то то поет, то читает. Читает отвратительно, сбиваясь с бита и проглатывая слоги и судя по рифме даже целые строки, Намджун бы возмутился и сказал, что так не делают, даже он зачитает лучше, но сбоку Бомгю, глаза за спиной Сокджина сверкают цветными всполохами экрана, и Намджун чувствует, что блики эти про него. Возможно, правильно было бы глянуть в ответ. Влипнуть зрачками друг в друга, пока кто-то не моргнет, темнота и напряжение очернят ему веки, и он пойдет или останется дома с меткой позора. Дурацкие игры. Да и Намджун уже проиграл, хоть и говорит себе, что счастье Сокджина достаточный утешительный приз. Намджун всегда делает все ради чертовой радости Сокджина, готовый рвать глотки зубами по указке его пальца, но эта мысль, которая настигает его в неудобном протертом кресле под дерьмовую читку, может его убить. Сокджину ничего: ни рваные глотки, ни приготовленные ужины по вечерам – от него не нужно. – Меня сейчас стошнит от такого дерьма, так что я лучше пойду. Вслед: «Слабоват желудок у твоего дружка» и звук тычка в бок. Бомгю ставит миску на свою сторону, подальше от Сокджина, и сцепляет с ним пальцы в замок.

***

Намджун думает, что что-то идет не так, когда обедает который раз один, кимпаб из кафетерия кажется сухим и безвкусным, и смотрит третий выпуск «Ван Пис» в абсолютной темноте своей комнаты. Аниме, если смотреть на экран с нужной картинкой, оказывается интересным, он только немного не понимает из-за дыр – по форме точь-в-точь Сокджин в окошке скайпа – возникших по невнимательности во время предыдущих серий. Их вполне удачно латает фан-сайт, Намджун случайно читает и содержание серии, которую смотрит, и после, когда по экрану красочные пятна фигур и титры, заставляет себя что-то сделать. Так в вечера возвращается девушка, выбравшаяся из рамок Намджуновых ужинов не в одиночку, перекочевала в гостиную для выпивки в компании и в какой-то момент, кажется, осталась там на неделю-другую. Девушка Юна и юна, все еще умна и прекрасна, к Намджуну не чувствующая ничего, кроме дружеского интереса, с такой легко, просто и приятно. В мертвых паузах она рассказывает что-то из неисчерпаемых историй про общежитие, Намджун вспоминает похожие свои, исполосованные Сокджин-Сокджин-Сокджин жирными наискосок, поэтому ими он не делится, но с радостью смеется над ее и снова предлагает не возвращаться в ночь. Юна не спрашивает, что случилось и почему у него для нее теперь свободен каждый вечер, даже начинает меньше вспоминать право на встречах, видимо, поняла, что он ее к себе едва ли пристроит, и она такая хорошая и интересная, что Намджун не думает про Сокджина, пока ее голос остаточно звенит в голове. После – костные своды его черепушки исписаны фресками Сокджина, его лицом и руками, неровными столбиками его голосовых сообщений, в Намджуне ни мыслей, ни знаний, ни толку, одно «Сокджин», Намджуновым почерком выведенное. Начальник кричит, что сделает Минсу своим замом, Намджуну кресла не видать. Чон за спиной ухмыляется довольно, Намджун оборачивается, и ему мерещится Бомгю с оскалом и руками парня-в-одеяле на плече. Начальник испуг принимает на свой счет, даже извиняется – Минсу никогда не был даже близко так хорош, как Намджун – и отправляет его в отпуск. Намджун пьет неделю один, у Юны проекты и незакрытые модули, на кухонном столе армия пулепробиваемых бойскаутов-бутылок, в гранях одной отражаются стоящие позади, кажется, что их много, армада, но на деле всего пять. Больше он едва ли потянул бы так, чтобы выжить. На второй неделе в его взводе пополнение. Юна выглядит так, будто половину стеклянных воинов опустошила она, и первым делом стаскивает обмундирование с горла нового. По комнате эхом звуки жадных глотков и надорванный выдох в конце, Намджун думал, она закашляется и остановится, Юна ведь такая Юна, но она продолжает и пьет до тех пор, пока из перевернутой бутылки не капают остатки алкоголя. У нее горят алым щеки и черно-карим глаза. Намджун растерян: в его квартире двадцатилетняя пьяная девушка и он, пьяный, но не так, как она, и что делать в такой ситуации, кроме «трахаться», которое в голове звучит голосом чертова Сокджина, он не знает. Юна в этом вопросе оказывается более осведомленной, Намджун бы подумал, что для нее это обычная ситуация, но даже если да, то какая разница, тем более, что она просто лезет обниматься. Ее щека горячая, прожигает домашний свитер, отпечатывается запекшимися румянами и тоналкой, но Намджуну похрен. У него внутри пусто, только расписные своды и недавно отправленная месса, все его тело – храм во имя Сокджина, и когда она так близко ко всему, что он хранит, вот-вот прислушается и уловит отбитое ребрами эхо молитвы, он чувствует спокойствие. Волосы Юны под пальцами рассыпаются длинными нитями золота, даже во тьме отблескивают солнечными всплесками, и в этот момент или еще раньше Намджун понимает, что она тоже солнцепоклонница, только воплощение у ее Солнца другое. Намджун прижимает ее ближе, складки свитера шевелятся под ее выдохами, и им до приятного гармонично. Юна просит посидеть так еще чуть-чуть, руками обхватывает за плечи и Намджун не решается нарушить тишину, чтобы сказать, что он готов сидеть так вечно, потому что с ней легче. С ней пустота и холод прогреваются и заполняются ее теплом, запахом и тихим сопением, и в храме будто не он сам, а еще кто-то. Когда отстраняется, по ней видно, что до чего-то додумалась – Намджун не уверен, что хочет знать, о чем думают настолько пьяные люди – и собирается об этом чем-то спросить, но взамен она тянется к новой стекляшке, и ему приходится перехватить ту у кончиков ее пальцев. – Сначала разговор, милая. Она дует губы, вместо обиженного ребенка получается проебавшаяся студентка, и пытается взять другую бутылку, поэтому Намджуну приходится взять Юну осторожно за запястья, переплетая пальцы. Юна не дергается, знает уже, что ее хен куда упрямей, и спрашивает: – Как ты понял, что ты гей? Намджун вздыхает. Все могло быть куда сложнее, она могла бы спросить об андронном коллайдере, а все, что он про него знает – тот где-то в Швейцарии и просто гигантский, но проще ведь тоже могло быть – с вопросом о времени или их месте нахождения. И ей, пьяной спрашивающей знакомого, но все еще чужого мужчину, о негетеросексуальной ориентации, могло быть легче. – Я и не понимал, – смеется. – Просто был, – есть, блядь, до сих пор, – парень, на которого я посмотрел и понял, что не хочу касаться так никого, кроме него. Он не ждет, что Юна поймет, но она да, зубами сминает пухлую нижнюю губу и выдает: – Это любовь, глупый оппа, – рукой тянется к его волосам, Намджуну не жалко, там уже неделю отсутствует офисная укладка, пряди должны быть мягче и приятнее, чем обычно, и она массирует плавными поглаживающими движениями и смотрит так, что он чувствует, что она понимает, о чем это. – Больше похоже на наказание. Она кивает и отбирает у него следующую бутылку. Намджун не может ей сказать ничего за «оппа», которое не разрешал, потому что Юна рядом ощущается как младшая сестра, повторившая ошибки за глупым старшим братом, и он думает, что готов спустить ей с рук и выпитый ею его алкоголь и переезд к нему на время до конца отпуска. Им стоит держаться вместе. С нею храм Намджуна не-пуст (хоть и не полон), и вдвоем – втроем, с ними еще остается добрый друг алкоголь – терпеть мимо воли звучащие внутри песни легче. Когда Юна засыпает, по снова бледным щекам слезы, а губы искусаны до ожерелий из кровавых бусин, Намджун переносит ее в свою комнату, укладывает прямо в одежде, но укрывает одеялом и пытается подоткнуть то дрожащими руками. У Юны солнечные волосы, которые обжигают, когда их случайно касается, и из комнаты не выходит – вылетает.

***

На работу возвращаться не хочется первый раз за чертову прорву лет. Намджун не может признаться, что сейчас, когда садится в свое новое кресло в своем новом кабинете, где на дверях табличка с его именем – картинка из тех, ради которых он раньше был готов на многое – не чувствует ничего. Вокруг офисная тишина с боем клавиш, печатью принтеров и звуками наливающегося чая, а в кабинете хорошая звукоизоляция, и слышно только ход стрелки часов на стене и грохочущий в ушах пульс. Кабинет хорош. Стильный, в темных тонах и удачно обставленный. Тихий и мрачный, что кажется, будто еще немного – и стены станут мягкими-мягкими, а зашедший с кофе коллега превратится в санитара. До обеда сто восемьдесят смещений минутной стрелки, она с каждым шагом цокает каблуками громче и громче, и уже ближе к сотне буквы в документах сливаются в плотный строй и шагают тоже, маршируют по листу, сбиваясь в смешанные колоны хангыля и цифр, и уверенно идут на Намджуна. Парад все тянется-тянется-тянется, он даже досиживает до момента, когда выкатывается тяжелая техника графиков и соцопросов, те издалека выглядят устрашающе, вблизи – как что-то, что отнимет у него ночной сон. Сокджин заходит ровно в двенадцать. Стрелка стучит дальше, пока секундная бешено крутится рядом, и Намджун слышит, но кажется, что время остановилось. Лучше бы, блядь, да, потому что Сокджин чертовски хорош со своей фирменной улыбкой и – пожалуйста, может, просто кажется – еще худее. Они молчат. Сокджин неловко топчется у захлопнутой двери, Намджун рассматривает раскрашенное тенями лицо. Сокджин красивый, но еще – болезненный и больной, словно потускневший, хоть и улыбка все такая же широкая и белая. Сокджин сейчас – скорее дикое месиво всех цветов видимого спектра, чем желтеющее на небосводе светило. Солнце не может быть белым, пожалуйста. – Как ты? – спрашивают хором. Намджун не может не подумать, что голоса вместе звучат гармонично. Одинаково смущенные и растерянные, нуждающиеся в чужих словах и присутствии, не придумавшие ничего лучше тупого «как ты?»; осталось только в ответ кинуть «нормально». – У меня был тяжелый период, – тоже вместе. Сокджин смеется, и Намджун впервые ловит себя на мысли, что его смех, отрывистый и ненатуральный, больше похож на лампу дневного света. С похожими функциями, но сутью совершенно другой. Мигающую, нестабильную белую лампу, которая над головой висит и хрен допрыгнешь, да и надо ли, когда вокруг таких же еще четыре в ряд, и Намджун любит – и очень, блядь, не – то, что ему надо. Он бы и попробовал. Сказал бы, что Сокджин мог прийти к нему, что он, Намджун, пытался дозвониться, узнать, помочь, что Сокджин мог бы позвонить ему сам, ему было это нужно, но блядь, это как обвинять солнце в том, что оно далеко и на него смотреть больно, а лампу в том, что она вышла из строя. Сокджин просто такой. Они идут на обед, и про тяжелый период в разговоре разве что уставшие голоса.

***

Сокджин мерзнет. Стылые кости холодят мясо, окунись в кипяток – будет все еще мало. Мурашки расползаются по коже под шерстяным свитером, снуют под пледом по укрытым ногам и кусают с каждым шагом маленьких лап сильнее. Ступни холодные, ледяные, и щиколотка Бомгю, по которой случайно скользнули, не примерзает только чудом. Касания Сокджина к нему ощущаются жалящим холодом, до этого всегда теплые, растекаются дорожками инея на открытой коже. Бомгю под одеялом поворачивается спиной и откатывается чуть дальше, туда Сокджиновы руки точно не дотянутся. Сокджин растирает пальцы, стылые и синеющие, дышит в ковшик своих ладоней, и выдохи – пожалуй, единственное теплое, что в нем осталось. Он не может уснуть, под одеялом и пледом слишком морозно, и в животе тянет и болит. Удивительно, конечно, что его желудок еще не присох к позвоночнику, но сейчас ему кажется, что так было бы лучше. Потому что болит сильно, этому повторения, что завтра он будет лучше и это того стоит, не помогут. Это с Бомгю уже едва прокатывает, а со жрущим сам себя организмом тем более. На кухню крадется в темноте: у Бомгю чуткий сон, а у Сокджина глаза, которые могут увидеть то, что захочется сильнее впалого живота. Капли сока лимона стекают по пальцам, щиплют потрескавшуюся кожу и падают в стакан с тихим звуком, и у Сокджина от этого во рту скапливается слюна, которую сухим горлом сглатывает. Теплая вода с лимонными нотками немного помогает. Ему еще холодно, но хотя бы больше не хочется есть, и Сокджин знает, что если выпить еще стакан, будет достаточно, чтобы заснуть. Одеяло шуршит, откинутое, когда он забирается обратно. Бомгю мог бы поспорить, что матрас под Сокджином уже почти не проминается, он о возвращении узнает по шороху простыни и попытке прижаться к нему со спины. Свитер колется даже через его футболку, бок под Сокджиновой рукой чешется, и ему жарко, но Сокджин едва ли засыпал по-другому последние несколько недель, и ради своего красивого Сокджина Бомгю готов потерпеть. – Что с тобой не так? Сокджин гладит по ребрам под футболкой, чертит пальцами дуги, поднимаясь выше, и укладывает ладонь у Бомгю на груди. Тук-тук-тук равномерное успокаивает, он бы так всегда лежал, может, только в тепле бы. – Сейчас, – тянется к телефону, заставка загорается знакомо-радужная, и показывает экран, – глянь. На белом коллаж из комментариев: черные слоги от 1204 с разными датой и временем, по шкале мерзости от немного до за-такое-горят-в-аду. Буквы от навернувшихся слез плывут перед глазами, Сокджин едва видит, как Бомгю вглядывается и приближает, чтобы прочитать что-то – издалека кажется, что это «выглядишь, как свиноматка». Бомгю смотрит на него спустя вечность. Сокджин не понимает, почему взгляд у того нечитаемый и даже будто снисходительный, списывает все на темноту и неудачно легшие тени, и на то, что он не дает своему парню спать, хотя тому завтра на работу. – Это все? – Сокджин кивает, неспособный выдавить из себя хоть что-то: на горле лимонный налет, во рту пересохло так, что язык от неба отходит шершавым бесполезным куском мяса. – Это просто комментарии, Сокджин, глупо на них так остро реагировать. Бомгю целует его в щеку, на коже оттаявший контур его губ, и отворачивается спать. Сокджин закутывается в плед поверх шерстяного свитера, еще холодно, но если уснуть, будет почти незаметно, и укладывает грелку в ноги, зажимает ее носочками с Луффи. Действительно, глупо так реагировать на чужие слова, брошенные даже не человеком – совпадением цифр. Не есть из-за этого глупо. Бояться поправиться снова глупо. Бомгю прав. Сокджин удаляет коллаж – тот остается висеть в «удаленных» – и думает, что заблокирует 1204 при следующем же комментарии.

***

После у Сокджина появляется сразу несколько проблем. 1204, обычно посылающий свой отвратительный мерзейший комплимент где-то утром, молчит уже несколько дней подряд. Сокджина на этом клинит, хоть и понимает, что сам хотел достичь того же – уведомлений гребаного инстаграма с цензурными комментариями и сообщениями о лайках, белого шума на линии с токсичным чмом, но когда источник ряби и потрескиваний не он сам, оказывается не прикольно. Ровно настолько, что любая вспышка экрана с ублюдским радужным фотоаппаратом в левом верхнем углу вызывает необходимость посмотреть-прочитать-убедиться, что все не то и не так. Сокджин же даже придумал, как сделал бы это. Ответил бы на гребаный комментарий что-то настолько же оскорбительное и кинул в блок через пару часов. И никогда бы об этом 1204 не вспоминал. Последнее – сомнительно и опционально, но в идеальном мире было бы так. Еще – начать есть, когда под каждой едой появляется окошко с калорийностью и необходимым количеством физической активности, чтобы это согнать. Тоже та еще задачка. Но Сокджин пробует: прикрывает руками, закрывает глаза, не смотрит в чужие тарелки – от любимого рамена у него теперь истерики – и старается есть в компании, чтобы не есть было странно. Почти всегда это Намджун, умный и наблюдательный, но безотчетно слепой (Сокджин его слепит) по отношению к нему, и Сокджин, возможно, тварь, но этим пользуется. Скармливает тому периодически какие-то отговорки про перехваченный у коллеги чуть раньше снэк или поход в гости к друзьям Бомгю вечером, сдобренное шуткой, что он, как хороший гость, должен прийти голодным и сожрать все. (При мысли о количестве сахара в мифическом снэке и муки и риса в блюдах несуществующих друзей Сокджина тянет блевать.) Иногда, чуть реже, приходится действительно съесть какой-нибудь салат, потому что Намджун умный и наблюдательный и слепота его выборочная, и тогда Сокджин ступает на дорожку и шагает до тех пор, пока может идти. Бомгю в такие вечера говорит, что его подтянутые ноги стало приятно держать на своих плечах, и Сокджин ходит чаще, почти каждый день, кроме тех, когда ему так холодно-голодно-головокружительно, что едва может доехать домой. Еще – он, может быть, больше не хочет Бомгю. Или секса. Бомгю такой же, как был, сексуальный по мнению большинства, но Сокджин не уверен, что теперь имеет хоть какое-то мнение и дело до чужой сексуальности. Вечером хочется спать – есть, конечно, больше, но он исправно пьет воду, и в тепло, но он изучил специальные дыхательные практики – и чтобы Бомгю обнял и сказал что-то отличное от «глупо так остро реагировать», привалиться к теплому боку и чувствовать, как тот засыпает рядом. Забавно, на самом деле, что Бомгю этого даже не замечает, когда стягивает свитер, без которого холодно становится почти мгновенно, и сдергивает штаны, толкается в задницу пальцами, в горячее и тугое, и позже членом. Сокджин, уставший прикрывать пах рукой и пытаться дрочить, когда член мягкий и никакой, ближе к концу перекатывается в коленно-локтевую: так хотя бы проще не думать, что Бомгю похрен, хорошо ему или нет. Еще – он хочет рассказать Намджуну, потому что больше не может сам, но у того, кажется, появилась девушка, и помощь другу едва ли входит в его планы. Еще – когда Сокджин говорит «помоги», отзывается только Siri.

***

Намджун кажется злым. Снова. Каждый чертов раз последний месяц. Никто другой бы не понял: брови не сведены, челюсть не сжата до зубовного скрежета, осанка прямая, а движения ровные. Он такой же, как обычно, но Сокджин за все годы научился смотреть в глаза и видеть чуть больше идеально круглой радужки с тенями ресниц и световыми бликами. У Намджуна в глазах ярость, не гнев даже, который бурный и пламенный, жалящий и горячий, а холодеющая, стынущая в карем ярость, бьющаяся о роговицу при каждом движении глаза. Когда они сидят в квартире Намджуна, Сокджин вдруг осознает, что они собрались не на работе первый раз месяца за два. Намджун берется приготовить ужин. Ненавидит готовку, у него на кухне-то кастрюля появилась только потому, что отключали горячую воду и нужно было как-то выживать, а сейчас вон – стоит у плиты и варит миеккук, потому что «у меня больше ничего нет в холодильнике» и совсем не потому, что Сокджин тот обожает. Расбухшие миек режет на кусочки, движения ножа рваные и резкие – у Сокджина в голове мелькает «злые» – лезвие стучит о доску так, что кажется, будто Намджун ее сейчас расхерачит. Сокджин не удивляется, что ему рядом не страшно: знает, что Намджун ему никогда больно не сделает; еще, возможно, догадывается, что тот злится на самого себя, пусть и не понимает, почему. Намджун жарит говядину в кастрюле, Сокджин почти говорит что-то про тонкое дно, но слова его ничего не изменили бы, поэтому просто слушает, как в масле шкварчит мясо, и во рту в тепле подкипают слюни, он снова не ел день (может быть, чуть больше, какая разница), если не считать тот лимон, который он сгрызает со шкуркой – так кажется, что желудок не пустой, но после с каждым разом болит больше и больше. Говядина пахнет прекрасно. Намджун шутит – голос злой, хоть и пытается контролировать – что Сокджин выглядит так, словно готов съесть ее сырой. Сокджин смеется и думает, что он хочет съесть ее какой угодно, но готов едва ли. На кухне пахнет жареным мясом, калориями и дополнительным временем в спортзале, непонятной злостью Намджуна и его взглядами, кинутыми на Сокджина, когда тот не видит, залипший на бурлящую в кастрюле воду. Сокджин пытается придумать, как не есть с Намджуном. Самое простое – сослаться на срочное дело и уйти, но он пришел полчаса назад и не видел Намджуна без сдавливающего плечи пиджака очень долго, и ему хочется посидеть и поговорить, провести с ним время (и свой любимый суп, приготовленный другом, тоже хочется). Отмазка из разряда более сложных – сказать, что уже поел на работе, перекусил по пути, коллеги угостили чем-то, но в обед его рацион составила лапша подчиненных об их продуктивности и случайной пропаже уже готового отчета, а сюда они с Намджуном приехали вдвоем. Намджун закидывает мясо в варево в кастрюльке, накрывает крышкой и садится напротив. У него маленькая кухня, на двух мужчин явно не рассчитана: Намджун наверняка помещается в нескольких квадратных метрах со своей милой Юной, но не с Сокджином, который сидя коленом упирается в противоположную стену. Сокджин под его взглядом ерзает на стуле, по щиколотке расходятся всполохи боли от удара о гузку стола, чуть позже – что-то странное, когда он задевает ногу Намджуна. Тот от тычка даже не дергается, не оглядывает ушибленное место, только пялится на Сокджина со странной сосредоточенностью и чего-то ждет. – Что? Намджун не отвечает, подпирает голову рукой и смотрит дальше. – Не смотри так, мне становится страшно, Намджун-а, – Сокджин пихает его, подбивая уложенную локтем на стол руку, Намджун на стуле выравнивается и снова глядит. – Что ты от меня хочешь? Намджун улыбается, больше похоже на злую (обреченную) усмешку, Сокджин такой не видел еще никогда, и ему странно. – Я жду, какую отговорку ты на этот раз придумаешь. – Какую отговорку? Его смех лопается на тысячу мягких «ха» низким голосом, они летят прямо в Сокджина и каждое попадает, бьется о кожу и жалит до понимания, что Намджун ему не верит. Намджун, который его друг дольше, чем он себя помнит и осознает, не верит его словам – и хорошо – и сидит напротив злой и отталкивающий. – Мне тоже интересно, какую, – пальцы по столу отбивают ритм в такт словам, он нервничает, подавленный крик скребется в горле наждачкой. – Пойдешь потом в гости? Наелся в обед? Планируешь романтический ужин с Бомгю? Научился питаться солнечной энергией? Сокджин не знает, что ему ответить. Все из предположений, кроме солнечной энергии, он же не идиот, он уже пробовал. Все из них прокатили, главное – чередовать и не использовать слишком часто, ситуации, где нужно есть, лучше избегать, чем пытаться в них извернуться. Эта, с Намджуном, который коленом между его колен, а вторая нога греет бедро, и Сокджином, который в этом ничего, кроме случайности и удобной возможности размягчить задубевшие кости не видит, как раз из вторых, только Сокджин уже у стенки: та в прямом смысле, да и фигурально, у него за спиной, холодит лопатки и заставляет выровняться, чтобы не чувствовать ее поясницей – а впереди Намджун, яростью затопленный по темечко. – Да не было такого, – тихо и неуверенно, – это были не отговорки, а правда. – Правда? – Сокджин кивает. – Хорошо, сегодня тебе ведь никуда не надо? – Сокджин мотает головой. – И ты не обедал, – не спрашивает, – значит, точно поужинаешь со мной. Сокджин не отвечает. Суп в тарелке не густой и не жирный, Намджун Джина все-таки любит, на вид и вкус – Кимов день рождения дома. Миеккук такой, что кажется, словно сейчас из комнаты выглянет мама, чтобы потрепать по волосам и разрушить укладку, Сокджин думает, что мама была бы в ужасе, увидь его сейчас. Хорошо, что все, что у нее есть – его страничка в инстаграме, где он наконец-то худой, в фотошопе подправляет фигуру только чуть-чуть, и на лице ни теней, ни морщинок, проевших – ха – дыры под глазами и во внешних уголках век и губ. Намджун не притрагивается к своей тарелке, пока Сокджин не набирает полную ложку – он пробует зачерпнуть немного, но у Намджуна дергается бровь – дует, пытаясь оттянуть момент, и ест. После пары ложек Намджун наконец отводит глаза, перемешивает водоросли и говядину, катает кусочек мяса по дну тарелки (он этот ебаный суп ненавидит), и слышит, как Сокджин понемногу хлебает, доедая свою порцию. Джин не смотрит вниз, да и если бы глянул, то сквозь рубашку вряд ли заметил бы, но чувствует, как живот, его плоский, впалый живот с дугами торчащих ребер, вздувается. В желудке булькает горячее и согревающее, он, кажется, начинает мерзнуть чуть меньше, но все, о чем может думать – у него живот. Натягивающее кожу как наполовину спущенный мяч брюхо, нависшее над затянутым на вчера пробитую дырку ремнем. Этот гребаный суп – миек, говядина, соевый и ебанное кунжутное масло – еще одна тренировка завтра или поход домой пешком, он, наверное, дошел бы к утру, так что точно тренировка, еще одна, скорее всего кардио. Какая разница, провести на дорожке час или два, нужно будет еще сделать на всякий случай силовую, вдруг масла было слишком много, тренировка спасет его от лишнего жира. И свободного времени, и отдыха, он не помнит, когда в последний раз отдыхал вне зала – «ты не понимаешь, мне занятия просто в кайф» – хотя секс с Бомгю стоило бы считать за отдых, Джин там едва ли инициативнее простыней, чье единственное действие заключается в ебаном шуршании и попытках сползти с кровати. Точно, двойная тренировка, отсутствие завтрака и уполовиненный ланч. Должно хватить. Он не понимает, что плачет. Слезы катятся по щекам, Намджун тянется через стол своими большими ладонями, обнимает его лицо, стирая капли такие же холодные, как и весь Джин, гладит скулы – надо же, даже не режется, а те казались такими острыми – и смотрит в глаза. Джин не видит ярости – она была вообще? – у Намджуна в зрачках расплываются блики от лампочек, дрожат на краю век, вот-вот готовые скатиться, и Джин пытается убедить себя, что это проекция его собственной влаги. Намджун был зол, сейчас – нет, но он точно не собирается плакать. Джин закрывает глаза, чтобы не разубеждаться, молча кивает на просьбу не ехать никуда ночью и остаться ночевать. Намджун уступает ему свою кровать и пристраивает рядом обогреватель, тихо работающий всю ночь, так что уснуть оказывается просто, может быть, впервые за неделю.

***

Жизнь налаживается. 1204 молчит которую неделю, Бомгю больше не трахает его, Сокджин худеет. Кажется, почти так, как мечталось. ты что, жертва бухенвальда?🤮

***

На Бомгю – на его члене, если быть точнее – парень. Сокджин едва ли удивляется, странно было бы увидеть там девушку, да, а этот, с торчащими кверху локтями, потный и скачущий, вполне приемлемый для его ориентации. Парень маленький и хрупкий, сквозь тонкую кожу дрожат мышцы, но видно, что настырный, если с каждым разом падает все резче и стонет громче. Руки Бомгю на его бедрах, пальцы сминают – Сокджин помнит, как больно – и шлепают, под ними бело-красное месиво, под Бомгю свернутые простыни их постели. Надо бы крикнуть и учинить скандал, Сокджин знает, но звуков вокруг так много, влажных, хлюпающих и хлопающих, довольных, что его голос едва бы подошел. Но вот голос Бомгю, прерывающий охи-ахи, вполне вписывается: – Подожди меня на кухне. В какой-то момент Сокджину кажется, что он готов пробить тонкую стенку и черепа тех двоих, злость клокочет в нем, клубится перед глазами, застилая все резкими яркими чертами, бьется «тебя снова недостаточно» о перепонки в такт движениям. Сокджин хочет, чтобы это прекратилось, готов разбить если не чужую, то свою голову, только бы все стихло, а люди в спальне замолчали. Вместо крови он выдавливает кетчуп в свой хот-дог, больше, еще больше, так много, что когда кусает, весь подбородок и верхняя губа в красном, стекающем на шею и воротник рубашки, но он мнет булку пальцами, и кусает снова, едва прожевывая, и опять, пока половина гребаного хот-дога не оказывается во рту. Челюсти смыкаются с трудом, но Сокджин старается, доедает быстро и едва чувствует вкус даже растекшегося пятнами соуса, и делает себе еще. Когда Бомгю заходит на кухню, голый и с ожерельем из засосов, на лице и шее ни единого томатного следа, стойка воротника в не замытых красочных ляпках, но блядь, это вряд ли хуже пятен спермы на бедрах того парня. Тот парень шмыгает в ванну, в проходе Сокджин видит его, прикрывающегося трусами, и думает, что тот толще него. Чертов Бомгю изменил ему с парнем габаритами с кабана, пока Сокджин пытается стать худым, чтобы ему нравиться. Блядь. Бомгю молчит, приваливается бедром к тумбе, тазовая кость стучит о столешницу, и неспешно пьет воду. Сокджин думает, что это несправедливо, что человек, которого он любит, такой, потом вспоминает, что эта жизнь вообще ебала справедливость. – Это не то, что мне кажется? Бомгю идет к барной стойке. На члене остатки смазки, на животе – пропущенная капля спермы. Бомгю стоит напротив и смотрит, хренов ублюдок, Сокджину стоило бы ударить его и выгнать к херам, наорать и вытащить жирную свинью из своей ванны за волосы, выбросив за дверь без одежды вместе с милым Бомгю. Но – это Бомгю, который тайком носил ему цветы и провожал домой, плакал у него на коленях, когда родители случайно узнали про них, и умолял ничего никому не рассказывать больше. Бомгю, который попросил его притвориться для остальных, что они просто снимают вместе квартиру. Его, Сокджинову квартиру. Блядь, Сокджин такой жалкий, что даже всех попыток быть хорошим, идеальным недостаточно, он даже такую мелочь сам сделать не может. – Смотря чем это тебе кажется. Сокджин помнит, что впервые подумал о том, что влюбился, когда переслушивал его голосовое пятнадцатый раз и улыбался, хоть там и было простое «спокойной ночи». Он смотрел на столбики сообщения и чувствовал, что готов вырвать свое сердце из груди и вручить Бомгю, лишь бы тот не отверг и не растоптал, и как придурок пересылал короткие фразы в отдельный чат, чтобы слушать все вместе. Он ненавидит, что сейчас этот голос до сих пор заставляет его чувствовать себя так. Единственное различие в том, что теперь его сердце действительно валяется у того под ногами. – Изменой? – Не преувеличивай, – поправляет волосы. – Измена это если с чувствами, а я только тебя люблю, хоть ты и выглядишь как ебаный скелет. Парень заглядывает уже полностью одетый: вещи облепляют его бока, собравшиеся маленькими складочками, и жирные ляжки. Он отвратительный, но все еще лучше Сокджина, так что хочется кричать и крушить, и узнать, наконец, что с ним самим не так. Этот парень машет им рукой и отправляет воздушный поцелуй, подмигивает, смотря на Сокджина, и к косяку словно прилипает: торчит там и не уходит, от одного взгляда на него больно. – Если решитесь на тройничок, звоните. Бомгю уходит закрыть за ним, хлопок двери совпадает со звоном разбившихся стаканов. Сокджин успокаивается позже, в кольце его рук, плечи горят от мысли, что Бомгю трогал так же – еще ближе – кого-то другого совсем недавно. Ему кажется, что пальцы на рубашке не Бомгю – того парня, низкого и полноватого, с которым его парень переспал, пока кто-то считает, что Сокджин похож на модель «Vogue». Сокджин так старается нравиться, и все, что получает – вот это от человека, ради которого он на все. Ебаный скелет. Звучит так, словно он виноват. Бомгю этого не говорит, они вдвоем молчат весь вечер, пялясь в телевизор с дурацким талант-шоу, на ступнях Бомгю ошметки его сердца и кровь, у Сокджина израненные собиранием стекла пальцы и затапливающее чувство вины от того, что он не понимает, почему такое произошло именно с ним. Он же Сокджин, у него все и всегда получается, кроме, видимо, отношений.

***

– Намджун, почему так долго? И, о, перед ним явно не Намджун. Не-Намджун выглядит по-девичьи привлекательно в платье с облегающим верхом и струящейся вниз юбкой, в движении ткань скользит по ладным узким бедрам, а светлые волосы лежат на темной бархатной ткани солнечными зайчиками. Она улыбается сначала неловко-натянуто, но быстро понимает и расслабляется, поводя плечами, локоны скатываются за спину и в вырезе платья – грудь, острые ключицы и кулон с солнцем. – Ты Сокджин, да? Он кивает. Почему-то видеть у Намджуна дома кого-то непривычно, тот к личному пространству относится уж очень ревностно, и, черт возьми, для Намджуна это наверняка что-то значит. – Проходи, не стой на пороге, – она затаскивает его внутрь за рукав, тянет совсем несильно, но он ведется, как оловянный солдатик из коллекции Бомгю. – Намджун сказал, что задержится на работе, но я думаю, что мы с тобой скучать не будем. Девушка разливает чай по чашкам и подсовывает раскрытую коробку «Пеперо» с розовым перцем, его любимых. Под светом кухонной лампы она кажется очень молодой, почти маленькой, и очень веселой, хоть и ведет разговор сама, не уверенная даже, что Сокджин ее слушает. К блеску на губах липнут крошки, она слизывает их и запивает чаем, и рассматривает его пристально и с интересом, что даже становится неудобно. Она доливает еще чаю, Сокджин не помнит его вкус, и говорит дальше. Звон ее голоса успокаивает, речь мерная и монотонная, время от времени взрывающаяся смешками, смысла которых он не улавливает, и думается, ее можно было бы записывать для новомодных АСМР, она могла бы сделать на этом блестящую карьеру. – Так ты расскажешь, что случилось? Ложка бьет о стенки чашки, как в колокол, звук дребезжит на кончиках его пальцев, и Сокджин прекращает мешать несуществующий сахар на дне. Девушка – он все еще не знает ее имени – интересуется между глотками чая, спокойно и непринужденно, и ответа будто вовсе не ждет. Она макает палочки в чашку, Сокджину становится мерзко, и откусывает размякший бисквит с видимым удовольствием. – Почему ты думаешь, что что-то случилось? – Просто показалось, – потому что Намджун звучал так, будто тебе нужна помощь. У нее в чашке мерзкая жижа из чая, оплавившегося с печенья шоколада и частичек перца, плесо мутное и затянутое отблескивающей пленкой, на вкус, должно быть, дерьмо, но она пьет и снова улыбается, и Сокджину неприятно ни то, как она ест, ни ее улыбка, ни она сама. Он надеется, что Намджун скорее приедет и распрощается с ней, они останутся вдвоем и станет легче. Рядом с Намджуном всегда становилось. – Тогда у тебя плохо с интуицией, – его чай оказывается замечательным: горячим, освежающим и немного горчащим, почти настолько же прекрасным, как заваренный Намджуном. – Намджун скоро приедет? – Не знаю. Ей это, кажется, и неинтересно. Она осматривает Сокджина, взгляд липко скользит по лицу, спускаясь к стойке отбеленного в химчистке воротника, задерживается там, словно томатные кляксы еще украшают ткань, и сползает к искусанным ладоням, сжимающим чашку. С керамики прямо на нее скалится университетский тигр, Намджунов, Сокджинов и ее, малиново-красный с белеющими клыками. Юну не пугает ни злобное животное, ни агрессивный Сокджин, явно собирающийся съебаться, если Намджун вот-вот не придет. Он выглядит усталым и чем-то напуганным, и голодным тоже – такой болезненно-худой, с кожей тонкой настолько, что видны синюшные сосуды под ней, но за все время к еде не притрагивается. Юна в тишине готовит ужин, Сокджину думается, что она идеальная девушка, ждущая парня с работы, не раздраженная даже тем, что его жалкий друг собирается помешать всему, что они запланировали, и ему себя жалко и от себя же мерзко – он едва ли способен смотреть на еду без ощущения, что готов накинуться и съесть все, и вины, не то что приготовить что-нибудь своему парню. Когда она заканчивает, приходит Намджун. Слегка обнимает девушку, наверняка смущающийся поприветствовать ее теплее при Сокджине, и садится к ним за стол, нахваливая ее готовку. Сокджин пробует пулькоги, говядина на языке растекается и пускает взрывы остроты по небу, Намджун и его девушка смотрят, как он ест, как им думается, незаметно, и он злится и съедает сразу несколько порций, только бы они отстали.

***

Юна – она представляется перед тем, как уйти, смотря на них обоих, как на несмышленых детей, маленькая, но будто гораздо старше – уезжает поздно вечером на такси, Намджун перед этим рассыпается в извинениях, что ей приходится из-за непредвиденных обстоятельств. Те зовутся Сокджином и слышат из гостиной прекрасно, но Намджун говорит правду: Сокджин свалился как снег на голову, вряд ли такой же жданный, как в те дни, когда Намджун был один, и обижаться на такое было бы глупо. Тем более, что Намджун снова уступает ему свою кровать зачем-то и случайно оставляет рядом обогреватель. Намджун беспокоится о Джине больше него самого. Джин не делает вид, что не знал до, Намджун – прекрасный друг, всегда был и остается даже сейчас, когда гораздо логичнее было бы на Джина забить. Джин застилает постель самостоятельно. Поправляет простынь, разглаживая полотно поверх матраса, цепляет резинки за его края, надевает пододеяльник и наволочку, ткань от чистоты хрустит и ложится в руки мягкими складками, белая, но отдает желтизной из-за коридорного света. Ему тепло даже без включенного обогревателя, желудок бурчит не до конца переваренным ужином, снова вздувшийся плотно обтянутым кожей барабаном, одеяло от тела греется быстро, и в голове мысли вертятся по кругу, хватая друг дружку за хвост последнего слова, чтобы не разобрать-не разделить, только наблюдать со стороны и просить, чтобы закончилось быстрее. Джин успевает подумать, что за последние пару дней съел больше, чем за предыдущий месяц, что Намджун очень хорошо смотрится рядом с Юной и что она отвратительно мила, что его одно упоминание о ней почему-то злит и что дома его будет ждать Бомгю, сделавший вид, что ничего не было. Что хуже – сказавший, что ничего такого в этом не было. Джин не понимает, было или нет, ему больно от того, что все любящие его люди нашли кого-то получше: Бомгю – того парня, Намджун, смотревший на него такими глазами – даже в голове это голосом Хосока, пытающегося Сокджину что-то объяснить – Юну. Заменить его оказывается так просто. Спать в пустой постели странно. Сокджин привык, что как бы ни заснул, проснется в объятиях, придавленный к плечу и помятый, но его, и каждый раз, когда потянувшаяся в сторону рука натыкается на пустоту, его из сна вырывает с сонным испуганным «где он?», а после добивает пониманием, что похуй, в общем-то. Джину больно, и он злится, с каждой капелькой боли, стучащей о темечко, все больше, и будь он дома сейчас – скандал был бы грандиозный, но он в постели Намджуна, жаль даже, что не в том смысле, Бомгю бы такое заслужил (Намджун только вот подобное отношение – нет), и ему пусто. Намджун, как решение если не всех, то многих проблем, возникает в голове неожиданно. Это некрасиво и хороший гость на такую хрень не решился бы, но Сокджин устал пытаться быть хорошим, а Намджун – его друг, поэтому он пробирается в гостиную на цыпочках, по пути едва не снося лампу с тумбы. Намджун если и спал, то от грохота проснулся точно, но ничего на это не говорит, кивает, Джин в темноте плохо разбирает его силуэт, скорее, чувствует, что тот делает, и наощупь идет обратно. Намджун сзади смеется, включая свет, чтобы Джин ничего себе не сломал, и следует за ним со своей подушкой и одеялом. Намджун укладывается подальше, приличный до собственного неудобства, ютится на краю, Джину интересно, как он там помещается, с его-то габаритами, но не спрашивает: чужие вдохи-выдохи выравниваются быстро, а немного подтащить его к себе, перевернув за руку, очень просто. Намджун, конечно, даже с закрытыми глазами и сквозь толщу одеяла на Бомгю смахивает едва ли, но это же Намджун, рядом с которым всегда спокойнее, так что засыпает Джин легко. Они спят в обнимку.

***

Намджуну кажется, что он проходит один и тот же круг ада раз за разом. Джин в его руках теплый и хрупкий, костлявое предплечье упирается в бок так, словно вот-вот проткнет, пахнет мандаринами с Чеджу и костром. Намджун обнимает Солнце, и на коже ни следа ожога – то тусклое, уставшее и светит не для него, но приходит почему-то к нему, ничего не говоря и не объясняя, остается на ночь и пробует его отвратительную готовку, ни разу не спрашивает, куда делась Юна, и закрывается в ванной после ужина, думая, что он совсем идиот. Джин живет у него почти неделю, и Намджунова квартира никогда не была такой полной и уютной. Соседка на лестничной клетке спрашивает у него, завел ли он себе девушку, раз у него каждый раз так вкусно пахнет и домой стал приходить пораньше, он отмахивается и говорит, что готовит сам. Молчит, что завел себе Солнце. Если сказал бы, все стало бы ясно: Солнце прекрасно, но чем ближе, тем, сука, больнее смотреть, как тухнет, жрет само себя, а он стоит и смотрит, без очков даже (глазам наверняка пиздец), и что-то пытается сделать: готовит, говорит, обнимает, но оно все, как будто кинуть спичку, чтобы прогоревшее, но еще светящее зажглось снова. Сокджин ничего не рассказывает, молчит в ответ на «это из-за Бомгю?» и глаза отводит, и Намджун, к сожалению, не тупой и не склеротик – понимает и помнит все хорошо, кроме того, что ему делать. Джин притворяется, что ничего не случилось и скидывает по вечерам звонки, тех было аж два в первый день и целый ноль все оставшееся время. Намджун думает, что Бомгю Джина никогда не заслуживал, но сейчас, когда вместо поддержки, оправданий и ползания на коленях – ничего из этого не помогло бы, но блядь, тот должен получить свою порцию унижений – он просто молчит, утверждается в мнении, что Бомгю – чертова тварь. Его персональный круг ада – собственная квартира с Джином внутри, куда тот приходит даже не ради гребаного аниме, а потому что идти к себе не хочет, и остается на неделю. Намджун все это время ходит по замкнутой ломанной, ее грани под шагами крошатся раскаленным гравием и впиваются в ступни, и ему больно, но на ночном промежутке, когда в углах комнаты тишина, а под ухом сопение, и можно представить, что все немного по-другому, что Джин рядом, потому что Намджуну нужно Солнце, а Солнцу нужно кому-то светить, что Солнце хочет светить не кому-то, а именно ему, становится так больно, что даже хорошо. Намджун понимает, что ему скорее кажется, но Сокджиновы предплечья немного округляются, острие ключиц под кожей прячется, и обнимать его словно теплее, будто ядро разжарилось и разгорелось, готовое ранить его снова. Что ж, ранит, потому что спустя семь дней Джин возвращается домой.

***

Сокджин действительно поправляется. Ест мало и считает калории, но этого хватает, чтобы перестать выглядеть так, словно кости вот-вот прорвут пергамент кожи. Он опухает, руки толстые и некрасивые, наливаются, и у Сокджина истерика, потому что старая обувь слишком мала для вздувшихся ног. Бомгю молча подсовывает ему свою, больше на пару размеров, но сейчас как раз в пору, и Сокджин снова плачет, потому что старался не быть перед тем жалким, так хотел таким не быть, чтобы в итоге разреветься над парой ботинок, в которые не может влезть. Отеки сходят в их с Бомгю молчании и вопросах коллег о том, что с его почками, Сокджин отшучивается (никто из них так и не заметил). В запотевшем зеркале ванной не Сокджин – кто-то другой, со щеками и немного рыхлым животом, ему в моменте кажется, что сейчас едва не хуже, чем было до всего похудения. Когда садится на край ванной, кожа снова в складки скатывается, брюхо после еды полное, выпирает тяжестью, с которой он так долго боролся, и Сокджин не понимает, чего хочет больше: чтобы этого всего никогда не было или знакомый плоский живот. Бомгю подлавливает его в дверях ванной, прижимает к косяку и целует, и Сокджин думает, что это может помочь. Раньше всегда помогало, потому что это Бомгю, ради которого готов на все, и сейчас точно получится, стоит только постараться. Бомгю подхватывает его под спину и коленки и несет в комнату на руках, те скользят по взмокшей коже, и Сокджин хватается за его шею, чтобы не упасть (потому что Бомгю его уже ронял). Бомгю скользит руками непривычно мягко и нежно, поглаживает еще немного тусклую кожу и целует проведенные пальцами линии, разводит ягодицы, впиваясь ногтями, и целует там. Сокджин готов рассмеяться от того, что Бомгю, которому все это время было мерзко делать «такое», меняет мнение, стоит проебаться. Как будто ебаный римминг может помочь. Сокджин опирается на локти, чтобы было удобнее смотреть. Ему не нравится. У Бомгю на лице разве буквами не светится, что он себя в жертву приносит, лижет через силу и отвращение, и Сокджину от этого ничего, кроме желания толкнуть пяткой в плечо, чтобы он прекратил, и опавшего члена. За спиной у Бомгю тот самый парень, низкий и хрупкий, хоть и полноват, смотрит на них, и Сокджину кажется, что их трое и простыни те же, что были в тот раз, и его тянет блевать. – Не надо, я не хочу.

***

Юна звонит ему в середине рабочего дня, где-то между совещанием и непрерывным потоком отчетов, голос дрожит и прерывается, и просит приехать. Намджун не спрашивает, зачем и почему, срывается с работы, потому что может и потому, что для этого и нужны друзья. Доезжает до университета на метро, больше не в проштампованном студенческом бомбере, но все такой же спешащий и суетящийся. Смешно, наверное, что обычно такой спокойный, он превращается в сплошное волнение, стоит чему-нибудь случится с дорогими людьми. Она сидит на скамейке возле кампуса. Волосы скручены в гульку, свитер сползает с хрупкого плеча, глаза – круги черноты в оплывшей то ли туши, то ли подводке. Обнимая, она плачет ему в грудь, рубашка мокрая и в косметических пятнах, задыхается и всхлипывает, цепляясь за него пальцами. Она кажется такой маленькой и тоненькой, что он боится случайно сломать ее, поэтому едва касаясь гладит по спине, расправляя смявшийся свитер. Кто-то из мимо проходящих студентов косится на них, Намджун лишь прижимает ее чуть сильнее и смотрит на зевак, желая, чтобы они быстрее съебались. Юна, его милая Юна, отстраняется, когда звенит звонок. Отшатывается резко и просит уйти хоть куда-нибудь, потому что в толпе наверняка будут ее одногруппники, и Намджун, конечно, ее уводит, хоть и знает, что вся группа ее едва интересует. Они идут в кафе поблизости. Когда он был студентом, они сидели здесь так часто, как только могли, сейчас то полупустое, доживающее свой век – ресторан домашней кухни для теперешних студентов вряд ли был таким же привлекательным, как «Старбакс» поблизости. Их встречает хозяйка, она заметно постарела с их последней встречи: раньше идеально круглое лицо будто стекло вниз, покрылось рытвинами морщин и словно запеклось в тепле кухни. Намджун ведь тоже наверняка на студента-каланчу уже не похож, но за собой всегда заметить сложнее, чем за кем-то. Аджума Ким отводит их к любимому столику его друзей – похоже, все-таки узнала – и суетится на кухне, напевая смутно знакомую песню. Юна осматривается, переводя взгляд со старых плакатов на расставленные почти впритык пустые столики, после на висящий на противоположной стене телевизор. Там очередная модная группа, мальчики такие одинаковые, что не различить, поют что-то про любовь, и она кривится, замечая: – Забавно, что все искусство построено на одной большой мистификации – взаимной любви. Ты такую когда-нибудь видел? Один из солистов тянет «love» высоким голосом, на фоне гитарный перебор и басы, нота дребезжит и двигается на полтона вверх-вниз, качается на качелях, звук не чистый и едва ли искренний. Все вместе – их, кажется, пятеро, но хрен поймешь, выглядят, как размноженный почкованием один – начинают что-то про «лучшую на свете девушку». – Нет. Раньше казалось, что конечно – вон, Бомгю с Сокджином, чуть дальше Хосок с его Юми, счастливые и довольные жизнью, готовые эту жизнь разделить друг с другом, но Хосок звонит из Японии через неделю, и на фоне все чаще какие-то кафе да торговые центры, уже не дом-семья-ребенок, что уж вспоминать про Сокджина, переехавшего к нему, дабы не видеть и не видеться. – Тогда какой смысл в том, что я чувствую? – она мешает лапшу палочками, выхватывая кусочек перца, чтобы закинуть в рот; может, думает, что если заменить душевную боль физической, что-то получится. – Если оно никогда не станет взаимным, зачем оно мне? Спрашивает и продолжает есть. Аджума Ким действительно готовит потрясающе – все те скривленные студенты, проходящие мимо, гребаные идиоты – остро и наваристо, во рту горит, что сдается, можно выдохнуть огнем, но так вкусно, что остановиться сложно. Намджун задумывается. Внутри из «него» храм – костяные стены и своды купола, все расписанные фресками с портретами, и чертова молитва в молитвеннике из одного имени. Оно в нем разрослось, распустилось, он и не препятствовал, разъело мясо и пробралось до костей, засело так, что Солнце у него – одно, чуть ниже, с пухлыми, словно надутыми губами, и без двойного века. Зачем оно ему? – Я не знаю, честно, – выдыхает. – Но невзаимно любить долго невозможно. Юна смотрит на него неверяще, улыбается чему-то и ничего не отвечает. Правда в том, что Намджун ждет годы, и оно не проходит. У него к Сокджину почти десятилетие и целый культ.

***

В норебане темно и душно. Сквозь неплотно прикрытые двери слышен шум соседних компаний, он смешивается с гомоном коллег, опрокидывающих стопки раз за разом, и мешает слушать. В свете тусклого проектора мелькают буквы, складываются в текст попсовой песенки про дружбу, любимую большинства его коллег, и Намджун думает, что с этого чертового тимбилдинга нужно валить. Может быть, нужно захватить с собой Сокджина. Они сидят далеко друг от друга, отделы растащили их порознь, приговаривая, что они и так будто друг к другу прилипли – «не видели бы твою девушку, Намжун, подумали бы про вас что-то не то» от стажерки натягивается между ними пружиной и его желанием сказать когда-нибудь, что подумали бы они правильно – и он может только догадываться, о чем Сокджин спорит с девушкой, тянущей его за руки. Чуть позже, у Сокджина в руках микрофон, а на серо-белой стене строчки уже новые, понимает, что тот будет петь. Все затыкаются на вступлении, весь оставшийся шум – из соседней кабинки, в комнате будто не дышат, девушка рядом тормошит коллегу, залипающего в телефон, и тыкает пальцем на экран: они все знают, насколько Сокджин хорош. Пара секунд перед прозвучавшим вступлением самые тихие за весь вечер, и Намджун боится, что кто-то услышит, как его сердце бьет в колокол под куполом храма, но все смотрят на Сокджина, кто через снимаемое видео, кто через встроенный хрусталик. Когда Джин поет , Намджунова месса звучит с ним в унисон, срывается на «отдал для тебя весь мир», Джинов голос везде: в углу у сваленных курток и в допитом стакане соджу, от расписных стен внутри отталкивается и бьется об купол, волной облизывая ротонду сверху-вниз, рассеивается и ударяет снова, когда почти кричит, что любит его так сильно. Намджун никогда так не жалел, что он не слепой фанатик, как сейчас, когда принять на веру было бы лучшим из благословений, пусть и коротким, но он не – и понимает, про кого и что, не понимает, зачем, зачем при нем, когда Джиновы раны ему болят, как свои. Последний припев тянет на грани с криком, в интонации что-то теряется, сбивает с ритма и нот, но звучит красиво – Намджун не может пошевелиться, вдохи застывают в груди, лишь бы не нарушить то, что перед ним открывается, только перед ним – остальные еретики и иноверцы, молящиеся неживому и нестоящему, он единственный чертов солнцепоклонник, который в пении Джина слышит то, во что трудно поверить, но он попытается. Тем более, что пьяный Джин после приземляется прямо возле него, едва не сев прямо Намджуну на колени, и приваливается к его плечу, грудь поднимается рывками, дыша, и они ничего не говорят. Девушка рядом спрашивает, стоит ли тэгнуть Сокджина в сториз, когда выкладывает часть видео, и Сокджин кивает. Он репостит отснятое, внизу черным по черному тэг с ником Бомгю, и ему немного легче.

***

Джин просит забрать его к себе, едва стоит и цепляется за лацканы пиджака крепче, когда Намджун пытается отказать (убеждает себя, что должен), потому что у Джина есть Бомгю и собственная квартира, но он так слаб и его Солнце хочет быть у него, и улыбается чему-то, глядя в его лицо, и Намджун размазня и тряпка, но посадить в такси и отправить к другому не может. В квартире Джин скидывает с себя пальто, то валяется кучей посредине коридора, Намджун о него запинается, зачарованный застывшим в центре комнаты Джином. Верхние пуговицы расстегнуты, между полами рубашки виднеется треугольник кожи в отрезвление Намджуну с цветущим желтым пятном. Он подбирает брошенную одежду, развешивает на вешалке и поправляет обувь, идти к Джину, который все еще не его, больно. Намджун пытается объяснить себе, что на общем солнце есть пятна, на его – тоже, только их можно увидеть так, вблизи, и от этого щемит где-то в груди. Он был бы счастлив, если бы хоть одна гребаная стена треснула, испортилась разломом, хотя бы неглубоким, это тоже начало, но они становятся прочнее, укрепленные его глупой надеждой и песней Джина. Джин в гостиной усаживается на пол, диван упирается в спину, неудобный край давит, но он не встает, заглядывает в тумбочку с запасами соджу и кричит: – Намджун-а, если сейчас не придешь, я выпью все сам! Алкоголь растекается по его щекам алыми пятнами и теплом внутри, Джин кажется растрепанным и противоречиво милым. Он наливает себе еще, второй стакан ждет Намджуна, который появляется как раз, когда огонь скатывается по груди и животу, лижет солнечное сплетение мягко и щекотно, там что-то тянет и ворочается, но Джин наливает еще. Выпить мешает Намджун. Тянет стекло из рук, по одному расцепляя пальцы, и гладит ладонь, когда Джин хочет отобрать назад. У Намджуна большие руки, больше его собственных, теплые и словно нежные, даже когда тот просто отводит Джинову кисть. Его прикосновения приятны, по коже импульсом проходит то мороз, то тепло, Джину кажется, что рука дрожит, но Намджун, похоже, не замечает, он смотрит на запястье в кольце пальцев, на фоне его неуклюжих рук то кажется болезненно тонким. Оно таким и есть, на самом деле. Джин подается вперед, дыхание Намджуна разбивается о его щеку, завтра он наверняка будет похож на жирную свинью, но остановиться почему-то тяжело, он иначе не решится. Встречаются взглядами случайно и застывают. В черноте Намджунового зрачка видит себя – там всегда только он – красивее, пожалуй, чем когда-либо был, белесые блики от лампы играют в волосах и на коже, он сам себе кажется светящимся и светящим, другим. Может быть, сейчас, когда они застыли напротив, почти щека к щеке, и Намджун теплый и любящий, и это, блядь, заметно, почему-то заметнее, чем за все годы до, Джин понимает Намджуна. Если это то, что он видит и чувствует, оно того стоит. Джин находит губами чужие губы, нужно чуть повернуть голову, и они кожа к коже. У Намджуна губы немного шершавые с запекшейся корочкой, под языком грубые, но отдающие вкусом соджу и любимых Намджуновых мандаринов. Джин пытается быть ближе, скользит руками по его плечам и тянет на себя, но Намджун отстраняется. Смотрит, и в глазах пустота, ни отблеска лампы, ни того Джина, сплошная темень и танцующий зрачок. – Ты не хочешь? Намджун его отпускает, отходит на пару шагов и опускает голову. Под ногами стеклом распустились стаканные розы, один из лепестков окрашивается алым, по паркету течет его сок вкуса Намджуновой крови, но он не чувствует боли. Непонимание и удивление, может быть. Неверие такое, какое бывает, когда бог явился в храм своего имени, снизошел и пообещал благословение на день, а ему, слепому глупцу, хочется на дольше. «Навсегда» даже не в мыслях, но, пожалуйста, хотя бы чуточку больше. – Я же вижу, что хочешь, – Джин делает шаг вперед, – почему ты отказываешься? Намджун не дает к себе подойти, отходит снова и снова, на каждый Джинов шаг делает свой, и Сокджину хочется схватить его и не дать водить себя по кругу, прижать к себе и поцеловать. У него в животе разгорается ядро, опаляет и тянет, и толкает что-то сделать: обнять, почувствовать запах, попробовать на ощупь и вкус, сделать хорошо. Намджун ему отказывает. Сокджину почти до истерики смешно, он же видел, все это ебаное время видел, а сейчас вдруг нет, он смотрит с непониманием и просит объяснить, потому что ему хочется, им нужно, а Намджун стоит далеко, что не дотянуться, и ничего не делает. Он же не мог не понять, должен был, что он имел в виду в норебане, но все равно держится на расстоянии и не дает даже подойти. – Мы вернемся к этому, когда ты протрезвеешь, хен.

***

Утром Сокджин собирается к себе, похожий на надутую через трубочку жабу, мнется на пороге, потому что ему до глупого стыдно за вчера и обидно, что Намджун, стоящий в трех шагах и будто в милях от него одновременно, не делает ничего, чтобы стало легче. Он мог бы, блядь, хотя бы сказать, что не произошло ничего страшного, что понимает, что Сокджин был пьян, но он молчит, и Сокджин понимает, что произошло. Они едва разговаривают, хотя раньше уже смеялись бы над какой-то херней, друг друга в пространстве огибают по широкой дуге, лишь бы не задеть, и его взгляд на Намджуне поскальзывается, падая то на пол, то на стену за его спиной. Сокджин такой дурак. Думает об этом всю дорогу домой, вчерашний вечер крутится заезженной пластинкой, момент наслаивается на другой, картинка смазывается, но не ощущения. Помнит, как под подушечками скользила костюмная ткань, а под губами чужие губы, было до странного хорошо, хоть и коротко – лучше, чем когда-либо с Намджуном или кем-то другим, и почему-то думается, что нужно было попробовать раньше, когда Намджун еще был его полностью и нераздельно. Сейчас для Намджуна случившееся – не больше, чем повод снова объясняться с Юной, она ведь точно оскорбилась еще в прошлый раз, когда ее выпроводили из-за Сокджина, а теперь вот, звучать будет нелепо, а честный Намджун вряд ли сможет смолчать. Сокджин рушит все, к чему прикасается. Отношения с Бомгю, дружбу с Намджуном, даже собственную карьеру умудряется испаскудить – менеджер намекал, что если он не стабилен, а он еще как, блядь, ему нужно отдохнуть, а не руководить людьми, ебаным отделом, который сам собирал – все ломается, стоит подумать, что точно будет хорошо, приблизиться, порадоваться, начать ценить чуть больше, потому что это уж точно его и надолго. Сокджин – гребаное Солнце, с которым хорошо издалека, в восьми световых минутах, и лучше через телескоп или очки, чтобы не обжечься или не сгореть. Странно, что Намджун продержался так долго.

***

Сокджин остается один. Все это время был, но теперь Бомгю и Намджун перестали притягиваться к нему, первый в командировке, второй – очевидно в отношениях, центробежная сила выталкивает их из его системы, и они мелькают далеко-далеко, в сообщениях и соседних коридорах, но никогда не близко и не лицом к лицу, и ему одиноко. Без Бомгю замечательно. С ним рядом все мерещился другой, представлялось, как тот парень трогал его так же, как и Сокджин, и Бомгю было все равно, кто это, лишь бы приятно, словно Сокджин и любой другой человек на планете – одно и то же. Как будто Сокджин для него такой же, как все, не особенный и не его, как тот уверял поначалу, просто сожитель и любовник, с которым сталкивается по утру в ванне и вечером на кухне. Обычный. Без Намджуна хуже. Его в Сокджиновой жизни, как оказалось, было гораздо больше других людей, и без встреч, обедов и ужинов, вечерних просмотров какой-то ерунды – они, кажется, не смотрели что-то вместе уже целую вечность – и скинутых в чат старых мемов непривычно пусто. Он ловит себя на том, что набирает сообщение, несколько раз в день и стирает текст каждый раз, чуть реже отправляет его в избранные, чтобы позже посмотреть на то, какой он идиот. Сокджин не знает, как все исправить, потому что ему никогда не приходилось. Намджун всегда был рядом, кружил по своей орбите и каждый раз приходил налаживать контакт первым, обычно с чашкой кофе и банальными вопросами о проведенном без него времени. Это всегда, мать его, был Намджун, терпеливый и понимающий, готовый ради Сокджина на гораздо большее, чем тот мог бы сделать для своего Бомгю, и теперь, когда сам Намджун очевидно не желает что-либо делать, Сокджин не уверен, нужен ли еще Намджуну. Тот ведь наверняка намекнул бы, если бы хотел хотя бы общаться. Они проходят мимо друг друга в коридорах, Сокджин чувствует, что не может на него не смотреть (наверное, Намджун раньше чувствовал что-то похожее), но Намджун в ответ только кивает, кланяется едва заметно и перекидывается словами с рядом идущими коллегами, не останавливается даже, чтобы спросить, как у Сокджина дела, и притвориться, что ему не похуй. В кафетерии их столики внезапно оказываются на противоположных краях зала – Намджун приходит позже и никогда не садится не то, что к нему, а даже в той же части – Сокджину иногда кажется, что это хорошо, потому что видеть его больно. Еда немного помогает. Он вспоминает, какие на вкус рыбки пуноппана, выпучившие на него свои слепые глаза, и что брусочки ттока пресные, но очень хороши с чачжаном. Сокджин готовит, и ему нравится, закупается каждый вечер и делает по несколько блюд за один заход, они все такие красивые и давно забытые, что бывает сложно остановиться, он и не, разве если больше не может. Иногда, чтобы попробовать все, раздирает ногтями небо и стенки горла, но это помогает, поэтому все нормально. Главное – не пить алкоголь, от него горло будто выжигает горящей смолой, и не смотреть на Намджуна, потому что Сокджин, видимо, неправильное Солнце, если теперь его к тому тянет, а не наоборот. Нарушает оба правила в приезд Хосока. Тот из Японии к ним насовсем и один, разочарование Намджуна в любви номер два, и они собираются втроем, как было когда-то раньше в кафе Ким. Студентами они едва ли могли бы позволить себе снять его на все время, но сейчас вполне, поэтому аджума, готовящая им как своим – она знает их по именам и при взгляде на Хосока восклицает, что тот совсем не изменился – закрывает зал для всех, и они сидят втроем. Ни Намджун, ни Сокджин так и не смогли сказать Хосоку, что идея гиблая, потому что они вдвоем уже не друзья, но и не больше: ему и так плохо, хоть по нему и видно, что виноват в этом как будто он сам. Сокджин знает, что пить для него дерьмовая идея. Не потому, что рядом Намджун – их отношения вряд ли могут быть еще хуже, а потому, что после первого глотка кажется, что он плеснул спиртом на порванную глотку, и та вспыхнула. Глаза влажнеют, и слезы катятся-катятся-катятся, он бы закричал, но будет еще больнее, и он мелко глотает этот огонь, но тот не стекает вниз – растет, у него горит горло и у корня языка, и где-то в груди и к солнечному сплетению, ощущения, словно все плавится и опаляет раньше здоровую плоть, и его больше и больше. Наверное, Хосок и Намджун могли бы заметить, если бы не пили столько. Возле них по несколько пустых бутылок, еще по паре под столом и полные в руках, они в отчаянных разговорах дошли до того, чтобы не размениваться на мерные стаканы, а пить из горла. Сокджин не уверен, что помнит, о чем они говорили – он пытался не есть слишком много, такое больно для него заканчивалось, не пить и не думать, что Хосок усадил их с Намджуном рядом, чтобы насмотреться на давних друзей. Намджун был близко, и Сокджин надеялся, что его отпустит, но когда тот под боком, его хочется только сильнее. Намджун рядом пьяный и взъерошенный, серебристая челка наполовину отведена назад, одна прядь прикрывает глаз, и он должен быть горячим и пышущим жаром, но Сокджин даже сейчас от него чувствует один холод. Намджун за вечер не сказал ему ни слова, не посмотрел и при встрече просто кивнул (наивный Хосок подумал, что они уже виделись сегодня). Намджун – ебаный Юэлян, сидящий на Луне и ничего, кроме изморози по коже и сожаления, не вызывающий (Сокджин врет). Намджун с Хосоком напиваются вусмерть. Сокджину приходится тащить обоих на себе до такси, а после к себе в квартиру, Хосок пьяно лепечет, что Юми не должна на него сердиться, и Сокджин с ним согласен, потому что ей следует его ненавидеть. Сокджину, может быть, тоже, он в потоке бессознательного «я случайно и один единственны раз» вычленяет, и там уже похер, что именно Хосок сделал – про хорошее так не говорят; Сокджин все еще друг Хосока, поэтому он его осуждает и вероятно будет капать на мозги длинной лекцией о морали, на которую самому, если честно, похуй, но не бросит. Намджун плетется молча, на лестничных пролетах – лифт, конечно, не работает именно сейчас – устало сопит в шею, и Сокджину, который счастлив уже от такой малости, кажется, что Намджун вдыхает его запах глубже, чем обычно. Он такой жалкий, что не может даже допустить мысли, что Намджуна просто тошнит (и хорошо, потому что это неправда). Он укладывает Хосока на диван, тот бормочет что-то на японском и отворачивается, Намджуна определяет на кровать. Сам, похоже, если и будет спать, то на полу – Намджун его ненавидит, и лечь рядом кажется неправильным, а Хосок скорее столкнет его с края на пол, чем подвинется, чтобы умоститься вдвоем. Но Намджун, всегда приходящий по его первому зову и покорно спавший с ним в одной постели, потому что Сокджину было нужно, до странного крепко хватает его за кисть и просит остаться. Он ведь ледяной, ему, должно быть, просто холодно одному. Матрас проседает под Сокджином, он ложится не переодеваясь в пижаму, лицом к окну и Намджуну. Намджун спит или хорошо притворяется, вдохи-выдохи ритмично поднимают грудную клетку, и Сокджин наблюдает и подсчитывает, сбивается, задерживаясь на облепившем торс пуловере взглядом, и начинает заново. Он знает Намджуна годы, на месяц меньше с ним дружит и видел его, пожалуй, всяким, но в его постели тот самый красивый.

***

Хосок будит их, сплетенных телами, как наконец встретившиеся Тайян и Юэлян, требованием покормить и заткнуть город за окнами, потому что от него болит голова. Позднее, когда приходит в себя достаточно, чтобы понять, что именно видел, затягивает поздравления на половину с обвинениями в том, что ему ничего не сказали, и они оба выглядят донельзя виноватыми. Сокджин гаркает, что они не – последнее слово не может подобрать, и «не» зависает над ними, чтобы ебнуть со всей силы в назидание, и Хосок затыкается, но лишь после осуждающего взгляда молчаливого Намджуна. Тот, видимо, еще добавляет что-то словами, когда Сокджин прячется от реальности в ванной. Хосок сматывается подозрительно быстро и тихо для человека, который замолчит уже после смерти, и они остаются вдвоем, не знающие, что с этим делать. – Я не имел в тот раз в виду то, что ты подумал. Сокджин бы ударил сам себя за эту фразу, где из понятного слова по отдельности, а в общем нихуя, но Намджун его косноязычие не комментирует никак, помешивая кофе (один пакетик, три ложки сахара, сначала все растереть, а после залить водой). – Что я должен был подумать? – ложка кружит в чашке бесшумно, у него наверняка болит голова, и Сокджин надеется, что что-то еще – то, что осталось от чувств к нему. – Ты пьяный пристаешь ко мне и едва не закатываешь истерику, когда я не бегу, волосы назад, тебя трахать, а после обходишь десятой дорогой. – Я не знаю. Но я не хотел тебя оскорбить. Намджун усмехается, на помятом лице улыбка надломленная и слабая, что даже щеки не пробиваются ямочками. У Сокджиновой Луны удивительно красивые кратеры, но на той стороне, которой она к нему, возможно, больше никогда не повернется. – Ты знал, как я к тебе относился, – Сокджин замечает, – и все равно посчитал, что можешь попробовать разок трахнуться со мной и сделать вид, что ничего не было. Сокджин вскидывается громким «я не мог сделать вид, что ничего не было, если его действительно не было», но звучит как-то блекло и неубедительно. Намджун от него чего-то ждал и так к нему относился, и Сокджин не знает, что-то осколками вспарывает живот от голода или от того, что Намджун хочет сказать, что любил. Он никогда не произносил, все больше показывал, и единственный случай, когда он почти это делает, в прошедшем времени. – Я не собирался так с тобой поступить. Намджун молчит, больше ничего говорить не собирается, и Сокджин готов скулить и просить прощения, оно ему нужно сильнее, чем воздух, и он почти, но «любил» останавливает. Оно ему врезается под ребрами кровавыми буквами, чуть выше – пусто и биться нечему, но кажется, что все не так, и о кости что-то стучится, разгоняя кровь. Джин еще жив, здоров весьма сомнительно, но дышит и передвигается, и даже думает иногда, значит, что-то должно быть, хотя бы плохенькое и слабое, требующее Намджуна и отбивающее кардиограммные пики по нему. – Тебе стоит сначала решить все с Бомгю. Намджун не прощается и все-таки ему верит, и оно становится больше.

***

Время до приезда Бомгю тянется жеванной жвачкой, твердеющей с каждым укусом, стоит ему зайти в квартиру. Сокджин не может улыбаться и на вопросы отвечает невпопад, зачем-то пытаясь найти подходящее время, чтобы сказать, и Бомгю будто бы чувствует: отвлекает историями – половина проходит мимо Сокджина, он не улавливает даже, это было с Бомгю или тем тупым коллегой – и сам готовит ужин на двоих. Сокджину эта еда что пощечина, эта тварь словно не заметила, что с ним происходит. Ублюдок. Он и на то, что Сокджин едва к рамену притрагивается, не обращает внимания, приговаривает, что не стоит так волноваться и что больше не уедет так надолго, и Сокджин почти говорит, что да, конечно, потому что съебет уже навсегда, но молчит. Он прожил с Бомгю пять гребаных лет, а сейчас не может вытерпеть несколько часов в одной комнате, она ему как камера становится, и стены с шагами часовой стрелки сужаются и загоняют его в угол спальни, за окном шум и темнота, в ванной готовящийся ко сну Бомгю, на своей стороне кровати – Сокджин, не способный понять, как потратил столько времени на человека, которому на него насрать. Да блядь, ебанный 1204 беспокоился о нем больше собственного парня. С Сокджином точно что-то не так. Почему это с ним происходит? Бомгю ему вряд ли ответит, может, хотя бы сраный 1204, молчащий столько времени, прояснит. Сокджин в запале не понимает, что идея дерьмо, толкает себя на старые грабли поисков чужого одобрения и объяснения того, что не существует. Он хочет знать, почему, блядь, из всех людей это всегда он, за что, и в директ трясущимися руками пишет это же, на пустом полотне диалога два слова выделяются геометрическим черным, сглаженное только мягкими склонами сиота. Круг у сообщения замыкается, отправляясь адресату, и Сокджин думает подождать, тварь всегда быстро отвечала, когда телефон Бомгю расцвечивает сумерки комнаты вспышкой. У него на заставке их общее фото. Сокджин там счастливый и смеющийся, обхватывает его со спины руками и упирается подбородком в плече, глаза у обоих блестят и Сокджин почти чувствует, как сердце, то, которое осталось под ногами месяцы назад, тогда билось и хотело его одного. Ему смешно от догадки, правда, Бомгю урод, но это было бы за гранью даже для него, но еще Бомгю торчит в ванной сраный час, и Сокджин решает просто проверить. Если он отправит 1204 еще одно сообщение, ничего плохого не случится. Бомгю приходит уведомление чуть позже, чем уроборос сжирает свой хвост. Проблема в том, что кроме значка инстаграма на заблокированном экране не видно нихуя, а Сокджин совестливый. Поэтому перед тем, как начать подбирать пароль, он извиняется. Получается не сразу, с третьей попытки (предыдущие две тратит на день рождения Бомгю и его матери), код у того действительно смешной, и вот же она – прямая пощечина, не то что жалкая лапша. Бомгю, оказывается, до жути любит Сокджинов день рождения.

***

Джин стоит на его пороге и смеется. Он красивый, его теплое Солнце и далекое счастье, улыбается – не разводит уголки губ в стороны, а смотрит глаза в глаза и говорит что-то про то, что свободен и больше не уйдет. Тянется к Намджуну и оставляет поцелуи на щеках и шее, прикрытых веках. Джин сияет и Намджуна слепит, но как-то хорошо и приятно, мягко, влажно и согревающе. Из Намджуна любовь торчит костью в открытом переломе, входе в храм его личного Солнца, и оно, это кареглазое Солнце, переступает порог и там поселяется, еще не любящее, но охочее светить только ему и влюбленное, с пятнами только от его, Намджуновых, поцелуев. Намджуну этого мало, хочется себе все дни его будущего, вдохи и лучи, но он привык довольствоваться малым, а со временем, после – будет больше.