4 better luck

Он заперт в одной комнате. Эта комната та, в которой нет обоев, на полу лежит рубероид и банка от пива, которой запивали таблетки. В комнате стоит шаткая табуретка из потемневшего и сыплющегося дерева, она пахнет тухлым и влажная. На ней стоит маленький кинескопный телевизор с антенной, но на экране только помехи. Изображение такое бледное что не понятно где фон, а где объекты. В комнате два проема и две двери. Тут всегда пусто, но телевизор никогда не выключается. Окон нет, но выход есть. Его глаза липнут будто намазаны жидким клеем, он бы заснул, если бы не холодный ветер. Рики слышит голос, как шепот, но громче. Голос исходит из его черепа, будто его кто-то медленно ест и говорит, что кости вкусные. Но это нормально, убеждает он себя, потому что раньше он крошил его кости и кричал. Руки шершавые, как асфальт, а губы такие мягкие и сладкие, что ему не хочется, чтобы они уходили. Асфальт нагревается летом, как сковорода, но эти руки холоднее чем смерть. Они обнимают его горло, потому что хотят согреться, а он дрожит, потому что замерзает. Рики облизывает губы и чувствует на них вкус пыли или бетона со стен старого дома. Вздох и ветер заворачивает его в шторм. Он просыпается на кровати и тонет в ней, погружаясь все дальше от света, которого и нет из-за штор плотных, как черная дыра. Прикосновение в худым коленям его пугает. Рики видит там что-то нечеткое, но знакомое по тому, как фигура дышит в тишине. Рука тянется сама и её хватают цепкие пальцы. Жесткие, но почему-то знакомые. Он почти тянет вторую руку, но к той присобачена капельница и она болит так, будто руки и не существует, а только боль и пустота. Рики чувствует, как что-то совсем мягкое прикасается к его рубцам на запястье и выдыхает весь воздух, что был у него в легких. Если бы он мог достигнуть дна, он бы был спокоен, но ему еще долго падать. Так тихо и мертво все вокруг, он помнит свою комнату, а затем оцепенение, от которого заскрипела зубная эмаль. — Жив. Чтобы это не значило, голос был приятным. Почти как мамин. — Где мама? Рики слышит свой хриплый голос и молиться про себя, потому что в тишине так неловко лежать. — Я хочу увидеть маму, — он мямлит обессиленно и смотрит с надеждой на темную фигуру, которая опять молчит. Он думает — может ему показалось, что это нечто умеет говорить? Рики прислушивается, но его череп уже никто не скоблит, даже никто не говорит ему, что время заканчивается. Рики видит острую иглу, будто из алмаз, она светиться в темноте, как звезда на небе. Фигура поднимается и наклоняется к его лицу и он видит глаза, похожие на два дна одной ямы. Они молчаливы и улыбчивы, он чувствует, как с его запястья сдирают свежую корочку с самого старого пореза. Ему хочется плакать, потому что он помнит как шептал сестре, чтобы она помогла убрать кровь, пока мама не проснулась. Ему жаль. Тень тяжело вздыхает над ним и он чувствует легкий укол в вену, почти не реагирует. Ему не больно, когда густая жидкость проталкивается поручнем шприца в вену, потому что он хороший мальчик — он терпит боль. Рики узнает запах, который исходит от одежды. Это оставляет что-то кислое на языке, как витамины, которые давали ему в школе. Он пытается подняться с кровати, но рука его вдавливает обратно и он чувствует спиной, как от дна веет холодом. Глаза опять липкие, точно как липкая лента для мух. Тело такое легкое как пух, вроде это называют «кайфом» те, кто приходит к ним домой за лекарствами. Рики чувствует прикосновение губ к своему лбу, словно в то же место, куда мама целовала его перед смертью. Хочется поплакать, но он знает, что уже поздно. Он умирает.

***

Сону шмыгает и слышит, как последний вздох покидает тело на больничной койке. Все расслабилось и глаза закрылись. Интересно, он узнал его? Ему нравится думать, что да, но страшно думать, что нет. — Родителям стоило заботиться о тебе лучше. Эта фраза остается на стенах комнаты. Она — то, что остается от Нишимуры Рики, от чувств Сону, которые заледенели, как реки зимой. Есть много способов любить, но Сону всегда выбирал самое трудное. А самое трудное — это отпускать.