morendo.

nothing but thieves — emergency

Шесть часов музыки ежедневно. Еженочно — примерно столько же. Говорят, что если человек занимается только одним делом, и в его моногамной жизни более нет других интересов — он становится в ряды помешанных фанатиков. Сычен был одним из таких. Его талант к музыке всплыл сам собой и совершенно спонтанно — в далёком детстве, когда маленькому Сычену было около пяти лет. Его семью пригласили далёкие знакомые из Европы — на семейный праздник, название которому давно стерлось из памяти, как и лица тех, кто там был вместе с ним. В большой зале для гостей на подиуме стоял рояль, белый, блестящий и такой волшебный, если смотреть глазами маленького мальчика. — Что вы играете, дяденька? — с широко распахнутыми глазами Сычен подошёл к самому роялю; совсем рядом с мальчиком он казался просто огромным и для этого маленького ребёнка запретным, недостижимым. — Да так, «Элегия» Рахманинова, — тут же отозвался человек за роялем, отрывая кисти рук от клавиатуры и поворачиваясь к любопытному мальчику. А после он предложил маленькому Сычену повторять за ним простые, детские пьески — и мальчик их повторял, почти без ошибок, а между тем вокруг рояля собиралось всё больше и больше гостей торжества. Разговоры стихли, лишь фортепианная музыка возносилась к сводчатым потолкам. А Сычен всё повторял и повторял, пока наконец не выдохся и не отошёл от рояля. В его семье классическая музыка не запрещалась, у него была самая обычная семья, только в роду этой семьи не было никаких музыкантов на несколько поколений. Мать держит небольшой ресторанчик в Шанхае, доставшийся ей в наследство от матери, а отец занимается фрилансом. С классической музыкой семью не связывало буквально ничего — разве только, спонтанные рождественские шоу по телевизору. — У вашего мальчика, определённо, есть дар и все задатки на то, чтобы стать знаменитым музыкантом, — ненароком подслушал Сычен, как тот самый человек за роялем разговаривал с родителями Дун. — Такой талант нужно показать всему миру. Вашего ребёнка нужно отдать в музыкальную школу. Родители Сычена были не из консервативных, даже несмотря на особенности китайского народа, и считали себя семьёй либеральной. В шесть лет, как только смог позволять возраст, его отдали в музыкальную школу. Музыка по сей день, на протяжении пятнадцати лет, не то чтобы являлась его проводником в жизни — она была его жизнью. Сейчас ему двадцать один, и он готовится к рождественскому концерту в Шанхайской филармонии. Его пригласили туда по наставлению из Академии как солиста, и, дóлжно признать, что это было для Сычена самым важным концертом в его жизни. И он готовился к этому концерту, начиная с самого первого дня. Готовился днём и ночью; в академии, дома и вообще везде, где доступно было фортепиано. По пути из академии домой он «играл», стуча пальцами по своим коленям, вспоминая свою программу. Исключением, когда он не вспоминал о музыке, было только время сна. За день до торжества — генеральная репетиция, прогон программы от начала до конца. Снег под ногами хрустит, а глаза слепят гирлянды, развешанные тут и там. — Дун Сычен, ещё час до начала! Почему ты пришёл так рано? — слышится как сквозь туман голос шефа, когда пианист показывается за кулисами. Сычен, уже при параде, спешит на сцену, где рояль, ещё «упакованный» в чехол и с закрытой крышкой, ждёт, когда нежные руки прикоснутся к его белоснежным клавишам и начнут исполнять музыку. — Постой-постой, — рука шефа мягко ложится на плечо пианиста; тот слегка вздрагивает и оборачивается к старшему. — Что же это ты удумал? Хочешь заболтать программу перед самым её показом? А ну вон со сцены, отдыхай пока. И возьми чего-нибудь поесть в буфете. Обмороки на последней репетиции мне не нужны! Сычен подрывается с места и спешно кивает. Сбегает по ступенькам вниз и только его и видели. Аппетита не было, как всегда у него бывало в часы перед репетициями. Остановившись в коридоре напротив зеркала, он оглядел своё отражение: до жути бледный, будто бы побывал на свидании с голодным вампиром и лишился всей крови. Вернувшись за кулисы, он стал боковым зрением наблюдать за музыкантами, которых становилось всё больше и больше. Струнный оркестр развернулся прямо рядом с ним и стал настраивать инструменты, которые разладились на холоде. Они концерт торжественно открывают, Сычен же далеко после них — десятым номером. Взгляд скользит по глянцевым корпусам смычковых и сосредоточенным лицам струнников. Необъяснимая тревога начала понемногу овладевать им, поэтому Сычен решил переключиться на свой телефон. Около получаса назад ему написала мать, спрашивала, когда он вернётся и почему «как всегда» не взял с собой перекус. Сычен с минуту смотрел на сообщение, но так и не придумал, что ответить. В голове слишком пусто, нет буквально ничего… Проснись, Сычен, проснись… — Сычен, просыпайся! — голос шефа, слышный как сквозь толщу воды, постепенно приобретал яркость, и в конце концов Сычен разлепил тяжёлые веки и посмотрел на него. — Сейчас на сцене восьмой номер. Готовься… боже, что за вид у тебя, что за вид… Сам себя до смерти хочешь довести? Хлопки старшего по щекам окончательно взбодрили Сычена. Подошёл к концу восьмой номер, пролетел девятый — и вот он подходит к белоснежному роялю (совсем как в детстве), кланяется невидимым гостям (из которых осязаемый — только звукооператор) и нежно погружает свои пальцы в клавиши первого аккорда. Ни единой ошибки, ни малейшего промаха — музыка скользит как по маслу, легко и непринуждённо. Вторая композиция, более чувственная и насыщенная динамикой, производит впечатление на невидимых слушателей за кулисами. Сычен готов поспорить, что когда музыка стихла, он слышал тихие аплодисменты. Завтра всё пройдёт так же гладко, молился Сычен про себя и в кулаках сжимал отголоски последних нот хоральной прелюдии. ♡ Вы когда-нибудь чувствовали себя, словно вы — хрустальная фигурка, пылившаяся на полке десятки лет и внезапно раскрошившаяся мелкими осколками? Сычен чувствовал себя в миллион раз хуже. Когда руки подвели его в первый раз — Сычен не растерялся и продолжил, всеми силами игнорируя жуткий тремор. Он профессионал, а профессионалы должны заглаживать свои ошибки насколько возможно. Сычен — профессионал, но он допускает уже вторую ошибку и всем телом чувствует презрительные взгляды скептиков, заполонивших концертный зал, хотя не видит их лиц (а ведь концерт ещё и транслировали по телевидению). Несколько прожекторов разоблачают оплошность, которую Сычен себе никогда не простит. Вся надежда была на коду, однако она тоже получилась смазанной. — Ну, хотя бы последний аккорд получился, — выдохнул вслух Сычен, смахнув с щеки крупную слезу. Концерт был завершён, и почти всё исполнители давно разбрелись по домам. Сычен забился в угол между сложенными друг на друга стульями и чьими-то вещами, зарываясь в пышные рукава концертной рубашки и глубже — в свои мысли. Неудачи перед глазами повторялись и повторялись… Сычен не заметил, как сильно прикусил губу; подбородок окрасили алые капли. Поперёк горла вставали слёзы, но всё никак не вырывались. Лишь редкие солёные капли стекали по щекам и таяли на выглаженном воротнике. Слёзы гложат Сычена и топят в печали. Пианист не мог заметить, что инструментальная опустела полностью, тихие голоса и чужие тёплые вещи покинули её. Не заметил он также и тень человека, остановившегося напротив. Со скрипкой в футляре за спиной, человек долго молчал: не тщательно подбирал слова, но просто оценивал внешний вид Сычена, а именно — его растрёпанность и бледную разбитость. — И долго ты собираешься сидеть? — со смешком подал голос он, протягивая Сычену руку. — Филармония скоро закроется. Не думаю, что тебе приятно будет слышать причитания охранника. Сычен ответил взглядом исподлобья. — А ты кто? И почему не ушёл вместе с другими? — Я из оркестра, — лаконично ответил скрипач и помог Сычену подняться. — Всё наблюдал за тобой, думал, когда же ты начнёшь собираться. Так скажем, волновался за своего коллегу. Сычен сглотнул ком в горле: его слабость не игнорировал какой-то совсем не знакомый человек. — Позволишь мне проводить тебя до дома? — тем временем продолжил незнакомец. То ли он приглашён из другого города или страны, подумал Сычен, то ли не отпечатался в памяти и забылся. Во всяком случае, пианист не помнит той улыбки, которая цветёт и благоухает на лице струнника. Такую солнечную и весеннюю улыбку он бы точно запомнил, если бы они встречались хотя бы однажды. Сердце музыканта всегда трепещет пёстрыми переживаниями, оно чувственно, способно уловить малейшие нюансы человеческой души и испытывает эмоции в разы сильнее, словно через увеличительное стекло. Скрипач был с этим знаком, поэтому не удивился внезапному порыву бедного Сычена, когда тот обнял его, и охотно ответил на нежность, надеясь, что так сможет хотя бы немного помочь. — Всё уничтожено… два месяца работы… На протяжении пятнадцати лет я посвящал себя делу своей жизни, целых пятнадцать лет всё было почти идеально… Почему… почему именно сегодня… Сычен наконец смог излить свою душу, оросив слезами чужое плечо. Больше он не говорил ни слова, лишь сдавленно всхлипывал. Говорить больше не было сил. — Как тебя зовут? — спросил скрипач, оставив пианиста, чтобы помочь ему собрать вещи. — Меня… меня зовут Сычен, — тихо и заикаясь промолвил пианист, наблюдая за тем, как скрипач берёт чужие куртку и шапку. — А тебя? — Это не так важно, — скрипач покачал головой и мягко улыбнулся. — Тебе сейчас важно покинуть филармонию, сменить обстановку и освежить голову. Скрипач спросил адрес, но Сычен только отрицательно покачал головой и сказал, что пока не хочет показываться на глаза родителям. Тогда парни сошлись на решении немного прогуляться. В ночь перед Рождеством было многолюдно, но вместе с тем из публики были в основном компании подростков или люди одинокие, которым не с кем было провести эту ночь дома. (Наш скрипач был одним из таких, наверное, поэтому, не отпускал Сычена до сих пор). Семьи давно разошлись по домам. Время растягивается до невозможности, никто за ним не следит. Важно, что была середина одной из самых длинных ночей в году. В ночи не видно было ни одной звезды, ведь всё вокруг было опутано сетями гирлянд. Сычену холодно, жутко холодно, но не от ночного мороза — от тревоги. Скрипач уловил, как его спутник дрожит всём телом, и подошёл ближе. Они не держались за руки, ибо не были хорошо знакомы, но тянулись друг к другу, ведь так душе теплее. — Ты всё думаешь о концерте? — вкрадчиво спросил струнник, но закусил губу, увидя, как Сычен заметно напрягся от его слов. — Прости… Не стоило мне спрашивать. Слушай, как твои родители смотрят на то… — Юта! — звонко окликнул кто-то, и скрипач обернулся к машущему руками человеку. — Какие люди и без охраны! — К ним подошёл арфист, который так же, как и Юта, состоял в оркестре, открывавшем концерт. Парень остановился в метре от Юты и покосился на Сычена. Того одолели мысли, он словно отключился от мира, опустив глаза в снег. — А это кто с тобой?.. — Это пианист, десятый номер, — ответил Юта и дружеским жестом приобнял того за плечо. — А почему вы… — Ренджун, это не важно, — сказал как отрезал, ибо не хотел при Сычене обсуждать то, что могло довести беднягу до истерики. Увидев бледность пианиста, Ренджун понимающе кивнул. Они обменялись ещё парой реплик, которые скользнули мимо ушей Сычена. Где-то звучала музыка. В ней было много рождественских колокольчиков. Эти колокольчики звенели и переливались, будто находясь в голове Сычена, отзываясь болью в висках. Ногам так холодно, словно он стоит в снегу босиком… А плечам тепло, как будто кто-то невидимый накрыл их объятиями. А может, этот «кто-то» был и видимым, и осязаемым, просто из-за поднявшейся метели его черты невозможно было разглядеть. Или метель — это туманная пелена, покрывавшая глаза. — Сычен, ты меня слышишь? Сычен!.. ♡ — Ваш сын переутомился. Ему следует отдохнуть в постели. Я бы вас хотел попросить об одном… не расспрашивайте его ни о чём. Это может только сделать ему хуже. Если захочет, расскажет сам. Мать Сычена была понимающей, в дальнейшем она исполнит просьбу, ведь доверие родного сына ей важнее всего. Женщина принесла в комнату поднос с двумя кружками пряного чая и тарелкой имбирных пряников в виде ёлочек, покрытых зелёной глазурью. — Как же удачно сложилось… и вы оказались в нужное время в нужном месте, и я позвонила вовремя, — рассуждала мать Сычена. — Если бы вас не было, что с ним могло случиться? — Думаю, в таком случае кто-нибудь его заметил бы и вызвал врача. — Юта, сидевший в изножье кровати (на ней лежал бессознательный Сычен), пожал плечами и закинул ногу на ногу. — Но как случилось, так случилось. Зачем гадать? — Пожалуй, вы правы, господин Накамото… Кажется, он приходит в себя. Полагаю, мне пока не стоит показываться ему на глаза. Так что я пойду. — Дверь тихонько скрипнула, и мать Сычена вышла. Юта стал внимательно наблюдать за пианистом. Ресницы Сычена, шторкой опущенные на глаза, трепетали. Юта подвинулся ближе и не заметил, как затаил дыхание. Он облегчённо выдохнул, когда столкнулся взглядом с измождённым чужим. — Я… дома? — у Сычена в горле пересохло, говорить было трудно. Окончательно придя в себя, он принял полусидячее положение и сделал глоток ещё горячего чая. — Дома, детка, — усмехнулся Юта, вогнав Сычена в краску. — Ты смущаешься? — встретившись с осуждением в чужом взгляде, скрипач мигом стал серьёзным (впрочем, ненадолго). — Прошу прощения, это у меня уже вошло в привычку. Называть всех ласково, детками да малышами. — Как я попал сюда? — Сычен попытался сменить тему. — Я не помню, чтобы говорил тебе адрес… И Юта с лучезарной улыбкой (за которой скрывалась собственная усталость) рассказал обо всём, не упуская подробностей. Он успел подхватить Сычена и предотвратить падение, довёл до ближайшей скамейки (не забыв, разумеется, смахнуть на землю снег), а в то время позвонила мать. Юта узнал у неё адрес, и они вместе с Ренджуном (который вызвался помочь, но на деле только мешал) дождались такси. Закончив свой рассказ, Юта умолк, и в комнате воцарилась тишина; были слышны приглушённые голоса родителей из гостиной и поп-музыка, создающая атмосферу. — Лучше бы оставил меня там, помирать. Слова Сычена выстрелили ядовитой стрелой. Судя по выражению лица, он даже и не думал шутить. — А что ты на меня так смотришь? — его тон был пугающе спокойным и отстранённым. — Я теперь никому не нужен. Это крах. Конец. Теперь меня никто никуда не возьмёт. Плакала моя Европа. — Сычен, ну что ты такое… — Что я такое говорю, Юта? — пианист резко повысил голос, отчего Юта вздрогнул всем телом. — Я не привык проигрывать. Но я проиграл. И лучше бы ты оставил меня помирать на холоде и втоптал поглубже в снег, чем привёл меня домой. Я бы тебе с того света или из больницы сказал «спасибо» и дал благословение. Понимаешь, я теперь боюсь показаться на глаза шефу. И родителям тоже… От того, чтó говорил и кáк говорил Сычен, хотелось громко крикнуть: «Да ты второй Моцарт! Такого дара ещё никто никогда не видел. Если бы ты был никому не нужен, ты бы не оранжировал и без того сложные произведения, усложняя их». Но Юта молчал. Молчал намеренно. И добился своего: сбил Сычена с толку и заставил его разжать челюсти в недоумении. Приложил руку к чужому лбу и нахмурился: — Да у тебя жар, Сычен… ты сам не знаешь, что говоришь, — констатировал он. — Я попрошу твою мать принести тебе лекарства. А ещё тебе нужно выспаться. И кому-то надо присмотреть за тобой. Вдруг тебе станет хуже или… — Останься. — Сычен слабо схватил чужое запястье. — Я вижу тебя в первый раз в жизни и узнал твоё имя невзначай, но умоляю… останься ты. Я не хочу, чтобы кто-то другой видел меня таким разбитым. А тебе уже на следующий день станет всё равно на меня. — Ты правда уверен, что мы больше не встретимся? — усмехнувшись, Юта обошёл кровать и лёг на неё с другого края, оперев голову на локоть. Эту новогоднюю ночь они провели вместе. В основном говорил Юта, он рассказывал о себе, приводя весьма весёлые случаи из своей жизни. Казалось, Сычен в одну ночь узнал о нём всё, даже больше, чем сам Юта — то, что он недавно приехал из Японии по приглашению, разговорный китайский выучил быстро, но писать толком не умеет; то, что оркестр его принял, будто он и всегда был с остальными, и то, что он любит играть импровизированные элегии на природе (тут он пообещал как-нибудь сводить Сычена в центральный парк и показать несколько собственных сочинений). — А разговариваешь ты совсем не как деятель искусства, — вяло заметил Сычен и зевнул: рассказы Юты действовали на него успокаивающе, температура почти пришла в норму, и начало клонить в сон. — Слишком просто? — Слишком грязно. Мой шеф за такое заставил бы тебя мыть язык с мылом. Фраза накалила воздух в комнате почти мгновенно. Плечи Юты взметнулись вверх и напряглись. «Это твой рот надо почистить хорошенько. От слов о смерти, например». Под утро Сычен провалился в крепкий сон без сновидений. Юта ещё около получаса пробыл у чужой кровати, чтобы убедиться наверняка, что всё будет хорошо, и когда он уйдёт, в этой комнате не настанет конец света для одного человека. Скрипач умильнулся мирно посапывающему Сычену, поправил одеяло, оголившее плечи, и оставил бедного пианиста одного. Юта был прав. Прав насчёт того, что они ещё не раз встретятся. Он сам приходил в гости почти каждый день — начались каникулы, свободное время позволяло. Первые дни Сычен почти не выходил из комнаты, даже не вылезал из-под одеяла. Но вскоре его состояние пошло на улучшение — если опустить тот факт, что теперь Сычен смотрит на фортепиано с таким отвращением, словно на кучу мусора. Когда началась работа, Юта стал меньше часов проводить в компании Сычена, но не переставал ходить каждый день. Тем временем, пианист не посещал академию, будучи временно отстранённым; «за усердную работу в прошлом семестре» ему продлили каникулы (но на самом деле преподаватель прекрасно видел состояние пианиста и решил, что отдых от музыки только пойдёт на пользу). Недели через две Юта почти убедился в том, что его опека больше без надобности. Однако в один день всё обернулось иначе. В момент, когда Юта расспрашивал мать Сычена о состоянии его сына, раздался звон битого стекла. — Ты весь в крови! Как ты так… — скрипач рванул к упавшему на колени (прямо в стекло!) Сычену и попытался поднять его на ноги, но тот не поддавался. В одной руке был зажат большой осколок, Сычен было замахнулся, чтобы нанести увечье другой, но Юта оказался проворнее и успел его остановить. — Сычен, ты в своём уме?! Руки — это же святое для музыканта… — Отпусти меня! — Сычен предпринял попытку вырваться; осколок, который он сжимал, со звоном упал на пол, в кучу зеркальной крошки. — Вот поэтому я и хотел… изуродовать их. Общими усилиями (и не говоря ни слова, дабы не провоцировать парня на крики) Юта и мама Сычена перетащили его на диван и принялись обрабатывать раны. Вытаскивая осколок из правой ладони Сычена, Юта случайно поранился и не нашёл ничего лучше, кроме как засунуть раненый палец в рот. Сычен внимательно наблюдал за этим и слабо улыбался. Признаться честно, он наблюдал за Ютой почти всё их общее время: исподтишка, притворяясь спящим, когда упрямый скрипач не хотел уходить до самой ночи, или в открытую, как сейчас. — Пустяки, — коротко отрезал Юта в адрес матери Сычена и бережно взял ладонь пианиста в свои. Руки музыкантов были на втором месте по идеальности — ибо на первом стояли вечно испачканные, но оттого по-своему прекрасные руки художников, — но эти руки, руки Сычена, пианиста-виртуоза, каких не встречалось на протяжении нескольких поколений… даже израненые ребристыми порезами — они были произведением искусства. И скрипач невольно засмотрелся на них, завис, изучая и запоминая каждый их изгиб, каждый угол и каждую костяшку. — Обними меня. Юта, в то время накладывавший стерильную повязку, замер от неожиданности и посмотрел на Сычена: «погоди, мне показалось?» — Обними меня, пожалуйста, — терпеливо повторил Сычен с болезненной хрипотцой в голосе (будто бы он сутками напролёт кричал что есть сил). Юта осторожно наклонился над Сыченом и не менее осторожно окольцевал руками его худые плечи. Реакция на такой неловкий и неуклюжий жест совсем его удивила — Сычен мёртвой хваткой схватился за ткань чужой одежды в районе лопаток и зажмурился до звёздочек. — Или ты не будешь отпускать меня никогда, или я прямо сейчас пойду, возьму осколок зеркала (на этом моменте мать Сычена, подметавшая осколки, едва не уронила веник) и всажу его себе в сердце. — Но… — вместо того, чтобы сказать «но как ты так быстро привязался ко мне?», Юта лишь выдохнул. Немного помолчав, он всё же продолжил, однако с его губ сорвалось другое: — Умоляю, перестань говорить такие ужасные вещи. С тех пор Юта долго размышлял. И все мысли крутились вокруг Сычена. Он думал о том, что неплохо было бы на время переехать к нему. В первый раз такая идея пришла ему в голову, когда Сычен засмеялся — искренне, без капли фальши, беззаботно засмеялся. Он смеялся с какой-то нелепой шутки, какую Юта выкинул по неосторожности и вообще не хотел её говорить. Он смеялся почти до слёз. От этого Юте хотелось тоже залиться слезами счастья и утонуть в них. В этот неожиданный момент — их жизнь вся полна неожиданностей, не правда ли? — он сам для себя понял: Сычену в его присутствии гораздо лучше. — Юта… — вкрадчиво начал Сычен, когда они завтракали в кафе недалеко от их академии. — У меня к тебе очень важный вопрос… Даже расслабляющая музыка, льющаяся из колонок, не могла смягчить нараставшей с огромной скоростью тревоги. — Задавай. — Ты… со мной… ты находишься и встречаешься со мной каждый день… не просто потому, что тебе… жаль меня? С трудом проговорив слова и запнувшись с десяток раз, Сычен замолчал и залился стыдливым румянцем. — Мой дорогой Сычен, — ладонь перехватывает чужую и переплетает пальцы. — С чего такие вопросы? Ладно, наверное, ты сейчас думаешь обо мне примерно так: «он, наверное, сам не хочет, но нянчится со мной чисто из жалости, из сострадания». — Скрипач сделал паузу, а Сычен виновато кивнул, мол, примерно так и есть. — Но малыш, это не так. Только вот… сам не знаю, как так получилось. Я заметил, ты очень привязан ко мне. Так вот, может быть… может быть и я тоже… не знаю, почему… как-то само получилось… вот. На несколько минут над их столиком повисло молчание. Первым его прервал смех Сычена. — Видел бы ты себя со стороны, — задыхаясь сказал он, — Как будто в любви признаешься, честное слово. — Малыш, — Юта игриво улыбнулся. — Ой, всё, — пианист наконец пришёл в себя и, выплеснув все эмоции в смехе, успокоился. — Извини, быть может, вопрос этот оказался бестактным. Просто… я хотел поблагодарить тебя, но всё язык не проворачивался, было много сомнений на этот счёт. Спасибо, с приходом тебя в мою жизнь мне правда стало гораздо лучше… А ещё я хотел шокировать тебя кое-чем. — Всё-таки, признанию в любви быть? — в характерном жесте Юта приподнял брови. — Да нет же, блин. Не об этом речь, ты, извращенец. — Так что же? — Я вчера впервые сел за фортепиано сам. И написал короткую элегию. Её я посвятил тебе. ♡ Середина февраля погодой не радовала. Если долго смотреть в окно, можно нагнать на себя невыносимую тоску. Но окна малого зала академии уже занавешены, приглушённый свет опускает длинные тени от дорогого дерева французских скрипок и виолончелей. Чуть поодаль стояла роскошная арфа, за которой Ренджун, перебирая струны, фантазировал что-то атональное и не вписывающееся в законы гармонии, пока остальные собирались. На удивление остальных, Юта пришёл одним из последних, хотя обычно был одним из тех, кто занимал зал за час до репетиции. И он был не один. Помимо скрипки с ним был парень чуть выше его ростом, с которым они крепко держались за руки. Отделившись от Юты, пианист прошёл в ряды кресел и устроился на предпоследнем ряду, застыв изваянием и ожидая. У Сычена вновь появилась та горящая синим пламенем страсть к делу всей его жизни, он почти преодолел выгорание (благодаря помощи родителей, специалиста и одного японца, который с ноги ворвался в его жизнь и при любой возможности называет его деткой или малышом), но всё же занимался обособленно, почти не контактируя с другими студентами, за исключением одного. Поэтому Юта, посчитав, что это может послужить последним толчком к реабилитации, пригласил его на репетицию. После того рождественского концерта симфонический оркестр, в составе которого прибавилось музыкантов из провинций, сначала какое-то время заново срастался воедино, а затем работал над новой программой, уготовленной на первую неделю весны. — У меня есть просто шикарное соло в одной арии, ты обязательно должен это послушать, — шепнул Юта перед тем как они толкнули дверь и вошли в зал. А ещё он пообещал сделать Сычену сюрприз. Наверное, из-за этого пианист так волновался, когда Юта взял в руки скрипку и протянул первую ноту. На протяжении всей репетиции (три часа с двумя перерывами) Сычен не сводил с Юты глаз. А после, когда все начали собираться, бурно разговаривая кто о чём, они вдвоём пулей вылетели из зала и были таковы. Оба едва не задохнулись, пока бежали на четвёртый этаж в свободный кабинет, ключ от которого Юта взял ещё на первом этаже во время второго перерыва. Всё ещё не отдышавшись, врываются, и Юта тут же начинает распаковывать скрипку вновь, напевая себе под нос таинственную мелодию и тем самым заставляя Сычена изнывать от нетерпения, мол, какой же сюрприз ему подготовили. — Мне вчера не спалось, это сочинение прямо рвалось из сердца наружу. За него, правда, мои соседи по общаге будут наводить на меня порчу еще ближайший месяц. Смычок нежно коснулся струны, Юта завёл мелодию, начиная тихо и искусно её развивая. Кульминация была даже трагичной, хотя в целом сочинение отличалось меланхолией. Было видно, как Юта на ходу дорабатывал своё творение, добавляя всё новые и новые штрихи, как художник оставляет на холсте завершающие мазки. Только ноты эти на полотне не зафиксированы, они просто есть в памяти Юты, такие гибкие, как и запястье, делающее вибрато. Последняя нота повисает в воздухе. Сычен ловит себя на том, что не дышит. — Ты потратил всего ночь на это? Это великолепно. И… Юта… у тебя слеза потекла. Смущённый, скрипач шустро размазал солёную каплю по щеке. — Спасибо, что ли, — доселе уверенный, он замялся, опустив инструмент. — А теперь, мой дорогой Сычен, сыграй, мне пожалуйста, свою элегию ещё раз. Да, ту самую, что ты посвятил… мне. Он уже несколько раз слышал элегию Сычена: один раз — дома у пианиста, другой раз дома у себя, несколько раз за разными роялями и фортепиано, что находились в разных уголках академии. — Да, я уже слушал её много раз. Но чёрт… надеюсь, ты поймёшь меня. У меня такое… вдохновение сейчас. — Чем больше Юта запинается, тем больше волнуется, и под конец разрывает зрительный контакт, устремив тяжёлый взгляд себе под ноги. — Я бы хотел подобрать что-нибудь под неё. Даже если не получится ничего, кроме длинных нот и пары пассажей. — Ты хочешь сыграть со мной вместе? — говорит Сычен, словно то были слова неприличные. — Да. Сычен, давай сыграем дуэтом. Моя скрипка и это фортепиано, клавиши которого полностью поддаются твоим золотым рукам. «Как и я. Я тоже, тоже поддаюсь тебе. Беспрекословно. Просто ты, детка, ещё пока об этом не знаешь. Или уже догадываешься». Это была самая душевная, самая чувственная и самая близкая к сердцу музыка. Нежные переливы клавиш и протяжные ноты скрипки, создающие лад, покачивания мелодии, словно бумажного кораблика в луже. Они приложили к этой мелодии четыре руки, два сердца и просто нескончаемое количество любви. — Мне понравилось, — лаконично констатирует Сычен, поднимаясь на ноги. — Надо нам играть почаще. Знаешь, давай всех удивим на отчётном в марте. Мне кажется, все будут в шоке. — Я не против, детка. — Это «детка» из уст Юты обожгло чужие губы и отрезвило разум Сычена, но лишь на одно мгновение, чтобы тот успел вовремя понять: они так близко друг к другу. — Ты невыносим, — пианист хихикает и толкает скрипача в грудь. — Знаешь, я раньше пробовал освоить скрипку как второй инструмент. У меня даже немного получалось. Правда затем фортепианное искусство полностью поглотило меня. Но позволь мне сыграть что-нибудь на твоей скрипке? Не один ты вдохновился на новые свершения. — Но я очень нервничаю, когда моя скрипка попадает в чужие руки, даже в такие прелестные руки как твои… Но инструмент уже оказывается в руках Сычена. После неуверенной ноты ля, самой чистой ноты в звукоряде, идут более смелые, правда всё ещё немного не стройные, друг за другом, по гамме идя вверх и переливами скатываясь вниз. Это не было похоже на музыку, просто набор нот. Юта прислонился к Сычену со спины; почувствовав чужие руки на своей талии, Сычен вздрогнул всем телом, отчего диссонанс на секунду обжёг уши. — Не пугайся, малыш, — ласково заговаривает Юта, уткнувшись носом в изгиб чужой шеи, такой же изящной, как весь Сычен с головы до ног. — Да не пугаюсь я, просто… как-то это неожиданно. — Да наши две жизни полны неожиданностей. Начиная с той самой ночи в Рождество, когда они переплелись. — Ты стал говорить так литературно. Начал увлекаться китайской поэзией? — Нет. Просто каждое твоё слово отпечатывается у меня в памяти перманентными чернилами. Сычен рывком разворачивается, кладёт скрипку на ближайшую горизонтальную поверхность, и они целуются. И в этом поцелуе были и нотка горечи, и пряный красный перец, и послевкусие вишни, и много-много всего и сразу, отчего у Сычена закружилась голова. Юта отрываться не хочет, пока воздух в лёгких не иссякает. — Я так привязан к тебе, Сычен. И это значит для Сычена гораздо больше, чем самые красивые и красноречивые признания в любви. — И я к тебе. — подушечкой большого пальца, на которой остался едва заметный шрамик от зеркального осколка, Сычен надавил на чужие губы. — И мы будем опираться друг на друга и двигаться вперёд, вместе, держась за руки или будучи связанными на уровне духовном, — только и успел прошептать Юта, когда его губы снова накрыли в поцелуе. На небе высыпали звёзды, и почти все окна в Академии погасли. И даже тогда они не могли оторваться друг от друга. Они почти никогда не отрывались друг от друга.