Не место для бабочек III: Клинок доблести

Лим, покусанный гулями, был благополучно зарезан Камелией, пока вся честная компания искала проход на ту сторону завала, а Ненио вспоминала, что, оказывается, может сквозь него пройти. Едва изрезанное тело алхимика, белое и неповоротливое, как и все мертвяки, предстало перед Вольжифом, его встряхнуло, будто привычный уже теплый плащ прошибли настоящей молнией: как же так, раз даже неубиваемого психа могут взять — и грохнуть… Значит, убить могут и… Уголька? Вдруг, блаженная тоже уязвима? Вольжифа сводила с ума мысль, что девчонку могут просто зарезать насмерть, закусать и оторвать рога, и никто не успеет ее излечить. Совсем никто не справится, даже Арендей — тоже, кстати, предположительно вовсе не бессмертный. Подойдут к нему в темноте, и как укусят гульей головой! И прямо за хвост. Ужас! Хвост у Арендея абсолютно беззащитен. Вольжиф старается не думать о том, что боится за собственный хвост куда больше, чем за Дейранов. И о том, что у Дейрана вообще нет хвоста, а у Уголька — рогов, тоже пытается забыть. Вольжифу, в общем, снова стало очень-очень осторожно, и он, прикусив губу, следил, как алхимика раскладывают на чьем-то красном плаще, растягивают в стороны руки, испуганно шарят бледными пальцами по изрезанному нагруднику, склоняются к самому лбу и негромко ноют командирским голосом под всеобщее молчание. Как с другой стороны плачут, прижав к груди истерзанные старыми ожогами совсем другие руки, как неверяще хлопают огромными черными глазами, влажными, блестящими, раньше всегда наполненными нереальным, безумным счастьем. Сейчас в глазах Уголька была только боль. И немного — такая же осторожность, как и, наверное, в глазах самого Вольжифа. Отчетливо зашумело в ушах, сердце зашлось, загрохотало участившимся пульсом. Вольжиф подошел ближе к телу, опустился на корточки, как-то неуверенно, почти неосознанно протянул руку и коснулся пальцами бледной, перемазанной гуль знает чем ладони Лима. Холодная. Смертельно ледяная. Помер. Совсем. Вольжиф поднял голову, ища Арендея, веря, что он снова всех спасет — сращивал же переломы? Сращивал, на месте! А ведь говорили, что нельзя-невозможно, а он просто делал — и все. А воскрешать даже в храмах умеют, за сходную цену, хоба — и живехонек! Ничего же сложного! Так чего он молчит, чего бледный такой, почему руки так дрожат? Вольжиф следит за взглядом графа и замечает, что тот уставился на широкую улыбку мертвеца — чуть ниже подбородка, на бледной шее. Вольжифа начинает мутить. Края страшной раны успели потемнеть от запекшейся крови. Словно сквозь вату доносятся голоса: причитания командира, всхлипы Уголька, негромкая молитва Сиилы. Ланн замер в нерешительности, протянув руку к острому командирскому плечу, но так его и не коснувшись. А Арендей молчит, не двигается, ничего не делает. Как будто просто не может. Получается, все это время умереть мог и Вольжиф? Совсем умереть, насмерть, без последующего немедленного воскрешения? Сколько раз он практически жал Фаразме руку, сколько раз целительное заклинание доставало его с самой грани? Значит, если бы он сделал еще шаг на ту сторону, если бы командир или граф чуть-чуть опоздали, он бы совсем насмерть умер?.. И никогда бы больше ничего не спер, никогда бы не станцевал с кинжалами за чьей-нибудь спиной, не наложил даже простейшее марево? И никогда бы не почувствовал тепло очага, не ощутил вкуса жареного мяса или ароматного согревающего чая у походного костра, никогда бы не вдохнул, не выдохнул, и вообще больше бы не был? Все это время Вольжиф, получается, ходил по самому краю пропасти?.. Уголек упрямо водит руками над телом алхимика, шепчет сакральные формулы, пытается затянуть раны, но всем, даже Вольжифу уже ясно, что это не поможет. Камелия слабо, непривычно хрипло бормочет что-то едкое, но блаженная ее, конечно, не слушает. Камелия повторяет ту же фразу, она обрывком доносится до слуха вора: — Думаешь, не пыталась? Думаешь, не хотела его спасти?.. Вольжиф испуганно поднимает взгляд — Камелия выглядит странно. Для Камелии. Она не ноет, будто обиженная невинность, не язвит сдержанно и высокомерно, она кричит. Почти в истерике, совершенно не изящно. На нее не похоже, она не ведет себя так… значит, все взаправду. И каждый из них легко может умереть в любой момент. Необратимо, навсегда. Вольжиф не удерживается на корточках, когда Арендей отталкивает его от трупа, и больно бьется о каменный пол копчиком. Но не кричит, не ругается, а смотрит — в руках графа шелестит дорогой пергамент. Под раскатистый низкий голос сияет сакральное заклинание великой силы — пещеру освещает теплым солнечным светом, нимб аазимара сверкает необычайно ярко, и поток энергии, отразившись от огромного бриллианта в желтоватых пальцах, течет к неживому, бледному до синевы алхимику. Все молчат — Вольжиф зачем-то смотрит на Уголька и видит, как засветились ее глаза, как губы неуверенно изгибаются в улыбке. И хочет улыбнуться сам. Это то, чем кажется. Иламин будет жить. *** Жуткие раны затягиваются, сухой коркой трескается отсеченная восстановленной кожей от плоти темная кровь, смешанная с гульим гноем. Каждый звук отражается от стен с голосом Арендея — раскатистым, необычайно низким, глубоким. Таким голосом нужно петь на пирах, перекрикивая очередного барда, закрыв глаза и отдавшись незамысловатой, но душевной песне. Но он звучит здесь, среди пыли, крови и пота, в окружении людей, которых вокальные данные графа, как и его материальная жертва, будто не интересуют. Дейран впервые читает воскрешение, свиток вот-вот рассыплется в руках — нельзя допустить ошибки ни в одной формуле, иначе — пшик! И нет ни алхимика, ни ценного свитка, стоившего годового оклада среднего Кенабресского работяги. Арендея потряхивает, и держать голос ровным становится все сложнее — и дело не в том, что ему настолько жалко свитка или прилагающегося к нему огромного, слезной прозрачности бриллианта. Дело совсем в другом. Дейран старается не смотреть на жуткий порез, почти отделивший голову Лима от туловища. Он понимает, что виной тому — лежащий рядом изогнутый ритуальный нож, что держали его, должно быть, руки Камелии, и никакие потусторонние сущности к делу не относятся. Но голос в любой момент готов сорваться на панический фальцет, как если бы головы не было вовсе, как если бы она спустя пару дней обнаружилась в дорожной сумке — или где-нибудь еще. В самом неожиданном месте. Он чувствует вину, хотя не должен, и поэтому успешно завершает сакральное плетение, впуская в грудь алхимика последний сноп золотистых искр. Раны затянулись, кожа Лима приобрела здоровый, будто чуть тронутый оранжевым загаром, цвет. Все прошло удачно, но Арендей все еще смотрит на его шею, перечеркнутую теперь будто бы застарелым белым шрамом. Дейран почти подумал, что виновен — и почти испугался. Всегда, сколько бы ни прошло времени, Арендей с ужасом заглядывал в прикроватную тумбочку. Он был рад, если видел в ней голову какого-нибудь незнакомца — не потому что ему это просто нравилось. Конечно, нет. Но потому что это голова незнакомца, и никто из тех, к кому граф за последнее время успел позорно привязаться, на этот раз не пострадал. Ну, и еще он был откровенно счастлив, что отрубленная неизвестно чья башка не обнаружилась кем-то и где-то еще. Вышел бы жуткий конфуз. Он привык к смерти — она шла за ним, истребляя близких и далеких, научила не любить, не ценить, не запоминать имен. Держаться на расстоянии, даже если вбитые когда-то правила приличия требуют обратного. Даже если хочется поступить по-другому. И теперь, когда собственная жизнь и собственные чувства окончательно вышли из-под контроля, Дейран снова чувствует почти забытый страх. Боится, что следующее лицо-из-тумбы будет ему знакомо. «Это не я. Не они. Это не имеет ко мне отношения» — думает Дейран. Высокомерно, с толикой презрения ухмыляется, поднимаясь на ноги, смахивает пыль с дорогой мантии, отводит глаза, зная, что все взгляды сейчас обращены к нему. Он знает, что в этих взглядах удивление и благодарность, но не хочет их видеть. Ни один. Боится, что это может понравиться, стать привычным и даже необходимым. — Дей, — голос командора заставляет Дейрана все-таки сфокусировать взгляд на ее лице. Она стоит напротив, ниже почти на голову, но умудряется все еще выглядеть величественной и сильной. Несмотря на покрасневшие глаза, несмотря на влагу и пыль на щеках она… все равно… — Не стоит благодарности. Хотя нет, стоит. Можете начинать меня боготворить, — невпопад выпаливает он, отводя взгляд. Она берет его за руку, и пальцы Мерисиэль до смертельной жути холодные. Его собственные неосознанно сжимаются, едва заметно, но эльфийка замечает это и улыбается. — Спасибо, — просто говорит она. Хочет сказать что-то еще, но отворачивается, и ледяные пальцы покидают некрепкий захват. Лим тяжело, хрипло дышит, ошалело скользит взглядом вокруг, пока не упирается в испуганную Камелию. Девчонка Гверма, вопреки всему, что Дейран знает о ней, ползет к рыжему, хватает за руки и начинает совсем по-девчачьи всхлипывать, глупо, но широко улыбаясь. Будто бы даже искренне. Вся компания наконец-то приходит в движение — Уголек неистово обнимает алхимика, заливая его слезами, Вольжиф задает ему какие-то вопросы, дурацкие, как и всегда. Ненио прерывает вора и лезет сама, спрашивает, какова Фаразма? Чем она пахнет? А какова на вкус? Неужели не укусил, «да где твоя тяга к исследованиям, алхимик?» Замершие, погибшие вместе с Лимом, его спутники оживают вместе с ним. Дейран чувствует себя капельку лучше — и с ужасом понимает, что не простил бы себе смерти спутника. Почему? А об этом лучше не думать. То ли размяк настолько, что готов жалеть даже рыжий позор рода аазимарского, то ли просто не хотел чьих-то слез. Чьих?.. Нет, лучше просто об этом не думать.