Зелень

      У Шэнь Цинцю глаза яркие, живые, цвета свежей весенней зелени. И во взгляде насмешка, не скрываемая и не маскируемая вежливым интересом; в плавных движениях ленца, пленяющая взгляды; в словах — правда, горькая и ненавистная. Наверно, это было единственное, за что Лю Цингэ мог Шэнь Цинцю уважать: за правду. Тот не кривил губы в поддельных, неживых улыбках, не прятал неприязнь в сложном плетении слов, не создавал ложного фасада и не играл нелюбимую роль притворца.       У Шэнь Цинцю движения легкие, плавные, за которыми стелился шелк многослойных одеяний. И Лю Цингэ каждый раз отводил взгляд, стараясь не смотреть слишком жадно, запоминая каждый легкий взмах рук, каждое отточенное открытие веера, каждый мягкий, неслышный шаг. Это было даже смешно: Шэнь Цинцю, в первую встречу представший нескладным подростком, высоким и нездорово худым, бледным, с горящими глазами, теперь стал, пожалуй, самым прекрасным человеком, которого только смог вспомнить Лю Цингэ. Невольно вспоминались ядовитые демонические цветы, на которые так сильно походил Шэнь Цинцю: пропитанный злостью и ненавистью к окружающим, он с большим удовольствием заманивал окружающих в свои сети, после с усмешкой наблюдая за тем, как нерадивая жертва дергается в путах.       У Шэнь Цинцю под пальцами стелилась музыка, из-под кистей выходили прекраснейшие пейзажи, из уст лились сладкие, красивые речи, пропитанные тщательно замаскированным ядом. Каждое слово — удар наотмашь, приводящий Лю Цингэ в себя и заставляющий задуматься: а… а что с ним было не так? Вокруг людей — море, самых разных, с такими же интересами или с совершенно противоположным мировоззрением, и Лю Цингэ, обладающий достаточным влиянием и богатством, мог бы выбрать любого. Ежегодно матушка присылала ему кипу писем с кандидатами в жены и мужья, достойными и не очень, стремившихся завладеть сердцем прославленного Бога Войны Тань Гун. Ему бы не отказали, выбери он любого, Лю Цингэ знал.       Выбрал, почему-то, Шэнь Цинцю, не знавшего слов «любовь», «дружба» и «доверие».       У Шэнь Цинцю зависть лилась через край, у него не было значений слову «честь», женщины из борделя заменяли ему привязанность, а верными товарищами были ветхие книги богатой библиотеки Цин Цзин. Лю Цингэ не знал, почему именно он. Почему именно Шэнь Цинцю, что любил красивых и доступных женщин, едва ли не каждую ночь проводя в борделе в городе рядом с сектой; почему именно Шэнь Цинцю, отвечающий резкостью на доброту; почему именно Шэнь Цинцю, славившийся своим мерзким характером. Лю Цингэ правда не понимал, но матушка сказала, что сердцу не прикажешь.       У Шэнь Цинцю всегда было желание жить, право на которое он выцарапывал голыми руками; он скалился в ухмылках и готов был вцепиться зубами в глотку посмевшего покуситься на его свободу. Может, по этой причине он каждый раз огрызался на главу школы, когда тот пытался мягко намекнуть, что Шэнь Цинцю не должен покидать секту. Может, именно по этой причине он не любил работать с кем-то в паре.       Теперь у Шэнь Цинцю глаза не будут иметь цвет свежей зелени, а изо рта не вырвется десяток ядовитых слов, призванных задеть сильнее, больнее, пробежать по каждой струне души. Лю Цингэ потеряно всматривался в застывшее маской выражение удивления на чужом лице, и с каждым прошедшим мяо до него все яснее доходило: мертв.       Шэнь Цинцю, человек, видевший десяток путей отхода, умеющий вовремя остановиться и выйти из битвы, мертв. Какой бы сильной ненавистью не воспылал Лю Цингэ в самом начале, как бы сильно не возжелал его в конце — никогда не мог подумать, что именно Шэнь Цинцю будет первым из поколения Цин, ушедшим за грань. Как бы много не было брошенных бранных слов, угроз, проклятий и пожеланий смерти, Лю Цингэ никогда искренне этого не желал и был уверен, что Шэнь Цинцю точно также не желал смерти ему в ответ.       Лю Цингэ растерянно огляделся, не понимая, что стремился отыскать, и сел на колени, аккуратно притягивая тело Шэнь Цинцю к себе. Недалеко лежали тусклые осколки Сю Я, некогда сияющего в руках хозяина; в другом конце — переломанный веер, окропленный багровой кровью; Чэнлуань же с поразительной легкостью выскользнул из чужой плоти и был со звоном отброшен как можно дальше. Лю Цингэ не сразу понял, что плакал, дрожащими руками закрыв доселе открытые глаза Шэнь Цинцю и тихо взвыв после.       Лю Цингэ готов был отдать все, что угодно, чтобы шисюн сделал резкий вдох, закашлялся и откатился в сторону, медленно приходя в себя на холодной земле; готов был обменять все богатства мира на живой, ехидный взгляд и пару ядовитых слов; все готов был сделать, чтобы глаза снова засияли свежей зеленью.       Но Шэнь Цинцю был мертв.       И виноват в этом был только Лю Цингэ.