* * *
Второе правило, которое он нарушает, — это правило прикосновения. Его присутствие обратилось в постоянный зуд на коже, который она чувствует, стоит ему оказаться поблизости, как чувствуют чужое дыхание на шее. Она могла бы узнать это ощущение где угодно. В тот день где угодно оказывается в коридоре, безлюдном, за исключением её самой. В её руке кинжал брата, давно пылившийся на стене. Эовин поднаторела во владении мечом, но кинжалы всё ещё представляют для неё загадку. Многие годы она надеется, что кто-нибудь подарит ей один, но вместо этого она всегда получает лишь множество красивых драгоценностей, духов и платьев — и эти вещи ей нравятся, но не они ей нужны и не их она хотела. Лишённая желаемого, она, милое дитя Рохана, решает это желаемое заполучить. Грима, похоже, намерен сделать то же самое. Эовин чувствует, как ей в спину упирается знакомый укол его взгляда, и тут же оборачивается к нему лицом, засовывая кинжал в рукав, чтобы он не заметил. На этот раз они в коридоре и совершенно одни. Лишь Валар известно, как долго он там стоит. Он отлично сливается с тенью — мрачная фигура в кромешной тьме. — Советник, — произносит она. Они никогда не оказывались рядом подобным образом, наедине, в тенистом коридоре. Это осознание не тревожит её так, как следовало бы; в подобном повороте событий определённо есть нечто волнительное, и она наслаждается этим чувством. — Прятаться в дверных проёмах — это ваша давняя привычка или вы к ней только приучаетесь? — Многое можно узнать, скрываясь в дверных проёмах, — отвечает он тёплым елейным голосом, скользящим по её коже, точно шёлк. — Возможно, вам стоит самой этому поучиться. — Вы ставите под сомнение мою ценность и бремя моих обязанностей, милорд, если считаете, что у меня есть время и желание сидеть и выжидать в том месте, где никто и не подумает пройти, — произносит Эовин, сузив глаза. — Полагаю, и у вас, как у советника короля, есть куда более важные дела. Он выходит из темноты, отбрасывая полу плаща в сторону таким движением, каким прихлопывают муху. — Ваш дядя нуждается в глазах и ушах повсюду, — он склоняет голову на правый бок. — Я считаю своим долгом быть этими глазами и ушами, насколько мне это позволено. Его немигающие глаза холодного голубого оттенка, и их взгляд способен заморозить на месте людей послабее. Но Эовин — не слабая, и она встречает его взгляд с подобающей воину дерзостью. — Ваше усердие, бесспорно, достойно восхищения, — говорит она с насмешкой в голосе. — По-видимому, вы не оставляете без присмотра ни одну пустую гостевую комнату. Без сомнения, с такого выгодного положения вам довелось видеть и слышать сотню ценных сведений. Если её сарказм и оскорбляет его, то он не подаёт вида. — О, безусловно, — отвечает он, смело подходя к ней ближе. Лишь сейчас в ней начинает зарождаться чувство тревоги — чувство, будто что-то во всём происходящем идёт не совсем так, как должно. — Для начала, я видел, как вы прячете кинжал вашего брата в рукаве. Без сомнения, если я решу предать этот секрет огласке, вашему дяде будет любопытно узнать, с какими целями вы собираетесь его использовать. Кровь застывает в жилах Эовин. Прежняя игра закончилась. Теперь они играют в нечто совершенно иное, в игру, которую она уже не понимает. — Грима... Он улыбается, довольный тем, как его имя звучит из её уст. — Не беспокойтесь, — говорит он прежде, чем она успевает возразить. — Ваш секрет останется в безопасности. У короля есть куда более важные дела, о которых ему стоит беспокоиться, и может настать день, когда Рохан будет рад вашему умению владеть клинком. Его улыбка исчезает, а в глазах разгорается пламя. — Несмотря ни на что, миледи, я бы никогда не вознамерился лишить вас того, что приносит вам радость. Видит бог, вам её и так дано слишком мало. Он произносит эти слова с гораздо большей фамильярностью, чем следует, однако теплота в его тоне неподдельна, и правдивость его слов подавляет всякий протест со стороны Эовин. — Вы очень добры, милорд, — произносит она. Он улыбается, и в его улыбке вовсе нет доброты — она острая и хищная, как змея, готовая нанести удар. — Мне больше нравится, когда вы называете меня по имени, — отвечает он. Его голос мягкий, опасный, и в нём слышится нотка, значение которой Эовин не может разобрать. Он звучит как голод и ощущается как нужда. Она вздрагивает в ответ — и ей нравится это чувство. Лёгкая улыбка пляшет в уголках её губ. — Милорд? — с детской непокорностью и озорным весельем она притворяется, будто не понимает, о чём он. Грима воспринимает эти слова как вызов, как ещё одни ворота, которые он должен отпереть. Он делает шаг вперёд, заполняя пространство между ними и оказываясь достаточно близко, чтобы коснуться. Внезапно Эовин вспоминает прикосновение рук к своей коже, тепло от касания плоти к плоти и цвета перед глазами. Кажется, теперь она чувствует потребность в его голосе, и отражение этой потребности, посылающее нечто тёплое пульсировать в её крови, настораживает её — и всё же она будет упрямо стоять до конца. Она знает правила ведения боя. Отступить — значит уступить; а она, в конце концов, воин Рохана. Отступить её не заставят. Его взгляд скользит по её губам, и на мгновение ей кажется, что он вот-вот её поцелует. Но хоть его желание и очевидно, ему удаётся устоять — он лишь протягивает руку к её лицу, заправляет прядь волос за ухо, а затем проводит большим пальцем по её скуле, отстраняясь. Это прикосновение настолько лёгкое, что его можно было бы счесть случайным, если бы не сосредоточенность во взгляде Гримы. Она задыхается под его рукой, её кожа горит в том месте, где его плоть касается её. — Твои волосы выбились из косы, Эовин, — говорит он. То, что он сознательно называет её по имени, заставляет её напрячься. Он подначивает её, бросает ей вызов: позволит ли она вернуться к фамильярным жестам или откажет ему в этом. — Должно быть, ты захочешь попросить служанку поправить их перед ужином. Она хочет ответить на вызов, но не может. Её щеку покалывает в том месте, где прикасались его пальцы, а кровь бурлит в ушах. — Я… Благодарю вас, милорд, — произносит она, отступая назад, впервые уступая ему. — Я немедленно вернусь в свои покои, чтобы поправить их. Она разворачивается и уходит, её туфли шлёпают по каменному полу, заглушая тихий возражающий вскрик Гримы. Даже если бы она и остановилась послушать, что он скажет дальше, она бы не обернулась. Она боится, как отреагирует сама, если задержится ещё хоть на мгновение. Прошло очень много времени с тех пор, как к ней прикасались подобным образом.* * *
Грима продолжает смотреть на неё, но теперь его задерживающийся взгляд не сопровождается улыбкой. Больше она не смеет бросать ему вызов, опасаясь его реакции; она избегает его, насколько это возможно, опасаясь его рук, опасаясь его голоса, опасаясь того, как кровь ускоряет свой бег и жар закипает под кожей. Он принимается любым простительным способом дотрагиваться до неё, когда она проходит неподалёку. Однажды он ловит её, обхватывая пальцами её запястье и слегка притягивая к себе, когда она проходит мимо его кресла советника. Большим пальцем он проводит по тому месту, где ощущается её пульс, чувствуя, как тот становится быстрее от его прикосновений. — Тысяча извинений, миледи, — произносит он, нежно поглаживая косточки её запястья. Эовин подавляет тихий вскрик и проклинает румянец на своих щеках. — Но ваш дядя хочет видеть вас сегодня вечером, когда вы покончите со своими дневными делами. Будьте добры, зайдите к нему... Эовин высвобождает руку и убирает её за спину, чтобы он не смог дотянуться. — Благодарю, советник, — отвечает она, сохраняя спокойный тон. — Я буду рада поговорить с ним. Затем она уходит, едва осмеливаясь пересечься с ним взглядом. Он одновременно пугает и манит её, и смятение только делает её беспокойные мысли ещё тревожнее. На другой день, когда они проходят по коридору мимо друг друга, он едва ощутимо задевает её, и со стороны кажется, будто это лишь случайность. — Прошу прощения, леди Эовин, — бормочет он, как обычно склоняясь в слишком глубоком поклоне. — Сегодня я нахожу себя крайне рассеянным. — Это совершенно очевидно, советник, — огрызается Эовин, её лицо пылает жаром. — Возможно, вам стоит более тщательно следить за тем, куда вы идёте, и меньше думать о политических делах, что отвлекают ваше внимание. Вы не на суде, и дела могут подождать, пока вы не присядете. В его глазах вспыхивает гнев, и он с силой сжимает челюсти. Почти не раздумывая, он делает шаг к ней и обеими руками прижимает её к стене. Эовин задыхается, жар его тела проникает сквозь её платье. — Грима!.. — возмущённо вскрикивает она, но её голос срывается. Было неразумно называть его по имени. В одно мгновение гнев сменяется желанием. Он наклоняется к ней, его лицо оказывается в нескольких дюймах от её лица, и Эовин изо всех сил старается не шевелиться. Дыхание в её горле перехватывает. Когда он, наконец, начинает говорить, его голос звучит неровно. — Моя принцесса должна научиться принимать извинения более изящно, — произносит он и, закутанный в чёрный бархат, отступает назад, а затем насмешливо кланяется и устремляется прочь, сжимая свои кулаки. В том месте, где он мог бы прикоснуться к ней, её кожа горит, крича от необходимости ощутить его руку.* * *
Именно Эовин нарушает третье правило, и, вероятно, это происходит случайно. Так она будет утверждать, когда её служанки начнут задавать вопросы и когда её вынудят задавать вопросы самой себе. Это редкий день, когда вся королевская семья отправилась на рынок Эдораса, чтобы пообщаться с людьми и купить какие-нибудь безделицы. Теоден занят разговором с плотником и его детьми и тепло улыбается маленьким девочкам, собравшимся вокруг его ног. Эомер любуется доспехами в кузнице. Теодред пробует хлеб у красивой девушки, которая его продаёт, и ослепляет её очаровательной улыбкой. Эовин отвели к швее, чтобы та подобрала ей новые наряды. По мнению служанок, её нынешний гардероб поистрепался. — Вы слишком небрежно относитесь к своим платьям, миледи, — укоряет одна из них. — Вы должны быть аккуратнее со своей одеждой. Такого количества изодранных подолов и порванных рукавов я еще не видела!.. И вот Эовин, скучающая и раздражённая, стоит посреди лавки швеи, и на ней лишь тонкая сорочка да поджатые губы. Её волосы беспорядочно заплели и уложили наверх, открыв шею, чтобы не мешались. Ткани поочерёдно проносятся перед ней и прикладываются к её телу. Несмотря на все протесты Эовин, некоторые варианты одобряет её служанка, остальные же Эовин выбирает сама. Её заворачивают в зелёный бархат, когда она слышит голос Гримы, испуганный и полный отчаяния. Эовин не может разобрать слов, но он о чём-то умоляет, и голос его едва не превращается в скулёж. Если служанка или швея и слышат, то не предпринимают никаких попыток прийти ему на помощь. Эовин же, почти не задумываясь, отбрасывает бархат и выбегает из лавки, почти нагая, не считая сорочки. За углом она замечает прижатого к стене Гриму и вора, приставившего нож к его горлу. Кинжал, который Эовин держит привязанным к икре, оказывается в её руке прежде, чем она успевает задуматься хоть на мгновение: ноги сами несут её к оборванцу, а руки прижимают кинжал к его горлу. — Брось нож, — приказывает она голосом, не терпящим отказа. Мужчина сглатывает и опускает оружие. Грима прислоняется к стене, бледный как смерть. Когда нищий наконец разглядывает её, он едва не заходится хохотом. Зарычав, он выхватывает нож и с размаху делает выпад в её сторону, целясь в живот. С тихим вскриком Эовин отпрыгивает назад, и её кинжал царапает шею вора. Этот первый порез недостаточно глубок, чтобы убить; но когда вор пытается ударить её снова, она уворачивается от выпада и вонзает кинжал ему в бок, пронзая кожу сквозь рубашку. От испуга он роняет нож, тут же хватаясь за кровоточащую рану; вместо того, чтобы остаться с ней лицом к лицу, он решает сбежать. Пальцы Эовин влажные от крови, на её руке расцветает маленький порез, но она почти не замечает боли. Нахмурившись, она поворачивается к Гриме. — Вы ранены, советник? — спрашивает она, подходя к нему и кладя прохладную ладонь на его щеку. — Он не навредил вам? Грима не говорит, не думает. Его пальцы обвиваются вокруг её обнаженных рук, притягивают к себе, и он накрывает её рот своим в неистовом, отчаянном поцелуе благодарности. Порочная кровь с силой бьётся в жилах Эовин. Её первая реакция, животная по своей сути, — ответить, обхватить его руками за шею и с рычанием впиться ему в губы. Он рычит в ответ, ловит её волосы и оттягивает их, обхватывает её рукой за талию, чтобы прижать к себе. С ужасом Эовин понимает, что они могли бы овладеть друг другом прямо здесь, как дикие кошки, отчаянно совокупляющиеся под открытым небом. Очевидно, та же мысль приходит в голову и Гриме. Его рука опасно перемещается с внешней стороны её бедра на внутреннюю, пальцы сжимают тонкую ткань её сорочки, будто желая сорвать её. — Эовин, — он прижимается к её губам, едва прервав поцелуй. — Моя воительница, моя леди... Упоминание титула тут же выводит её из всякого состояния дикости. Задыхаясь, она отрывается от его рта и выпутывается из его рук. Её губы покрыты следами от его поцелуев, а прикосновения его пальцев на бедре горят, как ожоги. Мгновение они настороженно глядят друг на друга: Грима по-прежнему прижат к стене, Эовин напряжена и готова нанести удар. Но затем Грима отступает от своей опоры и как ни в чём не бывало отряхивает одежду. — Что ж, моя принцесса, — говорит он, через силу растягивая губы в тонкой улыбке. — Похоже, вы спасли мне жизнь, хоть это и могло вам дорого стоить. Я безмерно благодарен вам. Он расстёгивает свой тяжелый плащ, и на мгновение Эовин кажется, будто он собирается продолжить начатое, но он всего лишь снимает его и протягивает ей. — Нам не следует бродить по улице, когда вы почти обнажены, миледи, — произносит он. Внезапно Эовин вспоминает, что раздета. Покраснев, она берёт плащ и прикасается к его пальцам — намеренно? В этот момент она и сама не понимает. Её кровь закипает, а рот ноет. Поцелуешь меня снова? — Спасибо, Грима, — благодарит она, с некоторым усилием принимая плащ. Она опускает голову, чтобы скрыть румянец, но Грима всё равно замечает его и жарким взглядом пробегается по линии её скулы. Он предлагает ей руку, притягивает её к себе и нежно приобнимает за талию. Этот жест неуместен и интимен, но прежде, чем она успевает запротестовать, он тащит её обратно в лавку, где её с разинутыми ртами ждут служанка и швея. Служанка вырывает её из рук Гримы, как будто он намеревается убить её, и смотрит на него с вызовом. — Вон, — велит она, сердито указывая на дверь. — Быть может, леди и забылась, но вы-то, милорд, должны понимать. Его светлые, разные по размеру глаза опасно и холодно сужаются. — И что же именно я должен понимать? — спрашивает он. — Быть может, мне следовало оставить плащ при себе и позволить Эовин вернуться сюда нагой и без охраны? Быть может, так тебя устроило бы больше? Служанка вздрагивает, рот её то раскрывается, то захлопывается, как у рыбы, но она не отвечает. Эовин, закусив губу, сильнее заворачивается в плащ. Одно лишь ощущение его на теле кричит о роскоши и власти; он гладит её по коже, как гладили бы его руки, почти полностью поглощая её. Всё в нем, думает Эовин, пропитано колдовством — колдовством, которое, похоже, действует даже на неё. Возможно, на неё в особенности. Служанка, очевидно, не может подобрать слов, чтобы ответить. — Так я и думал, — говорит Грима, резким движением головы давая понять, что их разговор окончен. Его взгляд, голодный и жаждущий, вновь обращается к Эовин. — Я вновь благодарю вас, миледи, за мою жизнь, — говорит он ей, кланяясь с искренностью, совершенно чуждой его натуре. — Я у вас в долгу. Эовин поднимает глаза и отвечает, не успевая толком понять, что именно говорит. — Как мне повезло, что такой человек, как вы, остался у меня в долгу. Вы можете многое сделать в уплату. Я этого не забуду. Он смотрит ей в глаза, улыбается, и в его улыбке нет ничего скромного или целомудренного. — Как и я, милая леди.* * *
Когда Эовин возвращается в Эдорас с заказанными платьями и другими приобретениями, всё её оружие пропало. Слухи, как известно, распространяются быстро; теперь все знают о безумной попытке Эовин спасти заблудившегося советника из рук норовистого вора. Как и подобает слухам, история разрасталась подробностями по мере того, как её рассказывали и пересказывали по новой, так что теперь она уже ни в коей мере не соответствует действительности. И слуги, и солдаты, и ремесленники болтают, что Змееуст подстроил всё это как предлог, чтобы расположить к себе Эовин; что на Эовин не было ни единой ниточки во время нападения; что вор не хотел причинить ей никакого вреда. Что никакого вора и вовсе не было — только Эовин, Грима и пустой переулок, и вернулась она, закутанная в его плащ, а её ноги и босые ступни, точно преступники, выглядывали из-под чёрного бархата. Выводы, похоже, уже сделаны. Королю Теодену эти выводы не нравятся — как и Теодреду с Эомером. И хоть они и утверждают, что не верят в эти лживые домыслы, Эовин всё равно наказывают. После оглашения приговора Эовин подвергается последнему унижению: отныне за ней постоянно следует небольшая свита из нянек, служанок и придворных дам, и все они бдят, готовые в дальнейшем предотвратить любой её неверный шаг. Её сделают иконой целомудрия, бастионом благопристойности — красивой безделушкой, на которой будет написано предупреждение: «Смотри, но не смей прикасаться». Однако советник, похоже, не считает, что подобные предупреждения относятся и к нему тоже. Несмотря на слухи, несмотря на бесчисленных защитников её целомудрия, несмотря на злой выговор от самого короля, он находит способ снова прикоснуться к ней. Это четвёртое правило они нарушают вместе, и оно, наконец, довершает все остальные. Ведь если нарушено одно правило, что помешает другим пасть в свой черёд?* * *
Грима утверждает, что пришёл за своим плащом. Со знаменитого спасения проходят две недели. В распоряжении Эовин есть только ночи, наполненные сновидениями о нём, о его губах и пальцах, о том, как он выдыхает её имя. О том, каково это, когда к тебе прикасаются как к любой обычной вещи, а не как к созданию, сотканному из сахара и шёлка. Измученная, точно после лихорадки, она просыпается, чувствуя беспокойство и раздражение, и позже сидит при дворе в угрюмом молчании, обвиняя его в своих страданиях. Его самого теперь сторонятся больше, чем раньше, — в свите он стал точно прокаженный. Он притворяется, будто его это не беспокоит, но когда она осмеливается бросить взгляд в его сторону, то замечает, что его плечи напряжены, глаза наполнены яростью, а пальцы постоянно скрючены в кулаки. В честь рождения Дома Эорла устраивается пир: торжественные речи и весёлые песни, мясо и питьё для всех. Из-за недавней выходки Эовин запретили танцевать с кем-либо, кроме других дам, но она провела в их обществе столько дней, что больше не намерена их терпеть. Вместо этого она пьёт, гораздо больше, чем следовало бы. Медовуха разжигает внутри неё гнев, пока он не обращается жарким пламенем в её животе и не грозит поглотить её. Отказавшись от всякой помощи, она, спотыкаясь, возвращается в свои покои и запирает за собой дверь, как велел дядя. Она уже успевает снять с себя одежду, оставшись лишь в одной сорочке, когда в дверь раздаётся стук. Решив, что это её брат или служанка пришли убедиться, одна ли она, Эовин поднимает засов и с проклятием на устах распахивает дверь. Но это не служанка, не брат и не какой-либо другой порядочный человек. Грима тоже пил. Она никогда не видела его пьяным, но по его лицу видно, что он больше не контролирует себя. Когда он трезв, его осанка говорит о дисциплинированной сдержанности, выдавая в нём человека, который не собирается ослаблять контроль над своими эмоциями. Но сейчас в нём нет ни капли той сдержанности. Он смело окидывает взглядом её тело, глазея совершенно открыто, как точно не осмелился бы сделать, будь они на людях. — Почему, принцесса, ваша нагота становится традицией? — произносит он. — Люди начнут болтать, вы же знаете. Эовин круто разворачивается на пятках и направляется обратно в свою комнату, позволяя ему войти внутрь. — Похоже на то, — говорит она, берёт в руки волосы и перекидывает их через плечо, собираясь заплести косу. Она делает паузу и смотрит на него поверх пучка. — Итак, советник, что может сделать для вас запятнанная принцесса? Надеюсь, вы не ожидаете, что я буду вести себя так, как утверждают слухи. Если вы пришли сюда, чтобы быть изнасилованным, то будете жестоко разочарованы. Он смеётся, гораздо громче, чем она ожидала. Она осознаёт, что до сих пор ни разу не слышала его смеха. А жаль, проносится у неё в голове. — Это вы будете насиловать, миледи? — он заходит в комнату и захлопывает за собой дверь. — Я думал, что эта задача будет целиком и полностью лежать на моих плечах. — Почему? — с презрением в голосе спрашивает Эовин, опускаясь на стул. — Потому что у вас есть член? Женщина может владеть оружием мужчины так же хорошо, если не лучше. Грима усмехается, прислонившись к одному из столбиков её кровати. — Мы говорим не о мечах, милая леди, — отвечает он. — Член и меч служат совершенно разным целям. — Хотела бы я быть так же уверена, как и вы, — произносит Эовин, расчёсывая волосы гребнем. Её голос кажется слишком горьким даже для её собственных ушей. — Мужчины имеют привычку использовать и то, и другое, чтобы запугивать женщин. Грима пожимает плечами, соглашаясь. — И всё же, — говорит он, наклоняясь чуть ближе, — вы, думаю, не боитесь ни того, ни другого. Эовин бросает на него неосознанно лукавый взгляд. — И то, и другое может быть обращено против своих же хозяев, если знать, как правильно ими пользоваться, — произносит она. — Не стоит бояться того, что ты в силах сломить и подчинить своей воле. Улыбка Гримы расплывается шире, становясь похожей на кошачью. — Моя милая и благородная леди говорит, исходя из собственного опыта? Или вы, как я подозреваю, просто строите предположения? Эовин возвращается к гребню и продолжает расчёсывать волосы. — Это всего лишь теория. — Хм, — он издает короткий гортанный звук, почти мурлыкающий, и делает шаг вперёд, постукивая длинными бледными пальцами по полированному дереву следующего столбика кровати. — При желании вы могли бы проверить эту теорию в том переулке. — При желании я могла бы проверить и свой кулак на вашем лице, — отвечает Эовин с меньшей злостью, чем намеревалась. — Но, полагаю, вам бы это понравилось гораздо меньше. Грима облизывает губы, вновь становясь похожим на змею. — Я привык ценить боль. Эовин снова бросает на него взгляд, и её губы слегка приоткрываются. Она никогда не задумывалась, что он может желать, чтобы она причинила ему боль, что он может даже наслаждаться ею. Никто никогда не говорил с ней о таких вещах. Поддавшись внезапному порыву, она поднимается со стула и становится в нескольких сантиметрах от него, вглядываясь в его лицо своими широко распахнутыми глазами. — На что это похоже? — спрашивает она дрожащим голосом. — Желать боль... Одной рукой он обхватывает её за бёдра и притягивает к себе, сокращая расстояние между ними. — Позволь мне показать тебе, — говорит он и наклоняется вперёд, чтобы прикусить её кожу на шее чуть ниже уха. Эовин задыхается. Его зубы приносят одновременно и боль, и наслаждение, они волочатся по её коже, оставляя следы на бледной плоти. Она шипит и отстраняется, а затем, точно одержимый зверь, кусает его в ответ с нечеловеческим рыком. Первое ощущение соленой кожи на языке вместе с его внезапным криком удовольствия заставляет что-то внутри неё щелкнуть; в тот же миг она совершенно исчезает, растворяясь в тех тёмных удовольствиях, которые он собирается ей открыть. Его пальцы мстительно прочерчивают дорожку на её спине, разрывая сорочку. Вслед за ними протягиваются огненные линии, продолжающие пульсировать под её кожей, даже когда его руки исчезают. Она вновь повторяет движения за ним, своими пальцами проводя по его боку. Он стонет, не думая о слугах, проходящих мимо, и о тех, кто мог бы его услышать, и прижимает её к себе ещё крепче, ловит её косу у основания и оттягивает голову назад, чтобы обнажить горло. Он посасывает и прикусывает кожу на её ключице, и Эовин думает, что именно этого, да, именно этого она всегда и хотела: чтобы до неё дотрагивались, чтобы ей грубили и сражались с ней, а не оставляли стоять на пьедестале, как холодную статую. Ей нужны его зубы, его кулаки и его рычание у самого уха каждый раз, когда она сопротивляется, точно предупреждение, что он не боится бороться с ней в ответ. Оскалив зубы, она вырывает волосы из его хватки и толкает его, толкает с силой, и он падает на кровать. В её изогнутых губах пляшет улыбка, такая же хищная и голодная, как и у него. — Мой господин, — говорит она, возвышаясь над ним на расстоянии вытянутой руки. На его лице застывает порочная ухмылка. — О, нет, — шипит он, хватаясь за её бедра и притягивая к себе на колени. — Титулами ты здесь не отделаешься, любовь моя. Если ты желаешь даровать мне то, чего я жажду, то ты произнесёшь мое имя. Или даже прокричишь его. Она смеётся, впивается руками в его плечи, впивается в его губы в похожем на укус поцелуе. — Заставь меня, — отвечает она, задерживаясь у его рта. — О, я так и сделаю, — говорит он хрипло и нервно, а затем с рычанием сгребает её в охапку и переворачивает на спину с силой, которую Эовин и не думала ему приписывать. Его руки — одно лишь их тепло — навевают на разум Эовин тяжелую дымку. Она думает, что ей, наверное, следовало бы возмутиться или сбежать, но каждое животное чувство в её теле требует, чтобы она осталась, боролась и наконец отдалась ему. Как дикая собака, она рычит и кидается вверх, чтобы впиться острыми зубами в нежную кожу на шее Гримы пониже уха. Он снова рычит и освобождает одну из её рук; вместо этого он хватает её за подбородок, заставляя повернуть к нему лицо, и их рты яростно сталкиваются. Он выгибается над ней, другой рукой обхватывая её бедро и притягивая её к себе так, словно сможет проникнуть в неё одним лишь усилием воли. В этот момент его положение вновь становится неустойчивым, и она хватается за его плечи и толкает, сбивая с кровати. Он спотыкается, но сохраняет равновесие и поднимается на ноги. В глубине его глаз борются желание и ярость. И это оживление на его лице? Как долго он мечтал об этом, спрашивает про себя Эовин, мечтал о вкусе её крови, представлял, какие звуки она может издать в ответ на прикосновения его языка... Он бросается к ней и ловит её за руки, вытаскивая из мягких мехов, а затем оборачивается и прижимает её к стене, отбрасывая маленький столик, стоящий на пути. Тот с неприятным треском падает на пол, и Эовин подозревает, что теперь он сломан. — Так вот как бы ты хотела, милая? — рычит он, уперев руки по обе стороны от её тела и преграждая пути к отступлению. — Безо всяких мехов и шелков, лишь стена позади тебя? Полагаю, это достойно воина. Эовин хватается за ожерелье на его шее и с силой дёргает на себя, прижимаясь к его губам своими и зубами прикусывая его нижнюю губу. — Ты слишком много болтаешь, — говорит она, наконец отстранившись. — А ты пришёл сюда не ради болтовни. — Нет, — соглашается Грима и отрывает от её сорочки тонкий рукав, обнажая белую, слегка веснушчатую кожу. — Я пришёл сюда за своим плащом. Но я с радостью возьму вместо него тебя. Эовин возмущённо вскрикивает и выворачивается из плена, пытаясь убежать от Гримы. Но его рука тут же вылетает, цепляясь за её сорочку; та рвётся, стоит потянуть за неё назад, и тонкое белое одеяние в мгновение ока превращается в лохмотья. От одного вида её спины в его глазах вспыхивает дикое пламя. Она снова пытается вырваться, но он ловит её, толкает обратно на кровать, и с бешено колотящимся в груди сердцем она приземляется на колени. Издав писк, она пытается отползти, но Грима успевает поймать её, вонзается пальцами в то, что осталось от сорочки, и рвёт, рвёт, рвёт, пока не разрывает в клочья. Сдирая сорочку, он обхватывает её за обнаженную талию, притягивает к себе на колени и посасывает кожу на её плече. — Эовин, — шипит он, прижимаясь губами к её уху. — О, Эовин… Она поворачивает к нему голову и накрывает его рот своим. Вновь отвлёкшись на поцелуй, он ослабляет хватку, и она тут же освобождается, разрывает поцелуй и ускользает, оказываясь вне досягаемости его рук. Её глаза призывают следовать за ней, призывают преследовать. Поймай меня, если сможешь. Зарычав во всё горло, он бросается к ней — но безуспешно. В мгновение ока она поднимается на ноги, с ухмылкой и смехом убегая от него. Грима снова рычит и следует за ней, вскакивая с кровати и пытаясь загнать её в угол, но как раз в тот момент, когда он пытается её поймать, она хватает его за рубаху, кружит, а затем впечатывает в стену. От сильного удара он задыхается и почти пытается улизнуть, но Эовин возвращает его обратно и прижимается к его рту, впиваясь в нижнюю губу. С неуклюжим рвением новичка она пытается снять с него тунику, расстёгивая пуговицы и местами вырывая их с мясом. Туника соскальзывает с одного плеча, затем с другого и комком падает на пол. Рубаху он снимает самостоятельно, стягивая её через голову, и отбрасывает в сторону. На мгновение Эовин отступает назад и оглядывает его. Он не красив и не подтянут, в свете свечей его тело выглядит бледным. Она представляет, как на его коже будут смотреться следы, яростно оставленные её зубами. Вновь обнажая их, она издаёт дикий, собственнический звук и бросается на него, впивается в его кожу на ключицах и груди, покусывает её и ухмыляется, когда он вскрикивает от того, что она прикусила сосок. Он ударяет кулаком о стену, резко подаётся бёдрами вперёд, а её язык танцует вокруг соска, превращая его в твердую горошину. Грима издает невнятный звук, полувздох-полустон, который тут же сменяется злобными проклятиями, стоит ей опуститься ниже и провести языком по его животу вплоть до пояса бриджей. Она прикусывает кожу на его тазобедренной кости, и улыбается, когда он вскрикивает. Некоторое время её рука возится с завязками его бриджей, но затем она отстраняется, опускается на колени и разрывает их. Она никогда раньше не видела эту часть мужчины, и на мгновение любопытство пересиливает все иные чувства. Он сглатывает, освободившись от бриджей, и вздрагивает, когда её пальцы проводят по его длине, горячей, твердой и подрагивающей на её ладони. Она пробует обхватить его рукой и погладить, всего один раз, но он задыхается и отталкивает её. — Нет, — кричит он, широко раскрыв потемневшие глаза. — Нет, не сейчас... Я не могу... Его лицо становится багровым. Прервав свою речь, он опускается на колени и валит её на пол прежде, чем она успевает запротестовать. На этот раз он прижимается ртом к её соску, его язык мечется вокруг него. От этих прикосновений она издаёт первый стон, и жар разливается между её бёдер. Приподнявшись над полом, она встречается с его ртом и хнычет, когда, спустившись ниже, он слегка прикусывает её кожу. — Грим... — она задыхается, произнося его имя, не в силах выплюнуть последний слог. Она чувствует, как он улыбается рядом с её грудью. Словно в награду, он просовывает руку между её ног, проникая в неё длинным пальцем. Она тут же сжимается вокруг него, резко вскрикивая в темноте своей комнаты. До этого момента она не знала настоящих мучений, пока не ощутила тепло его руки на своей сокровенной части. Она выгибается навстречу его пальцам, отчаянно желая большего. Дрожь сотрясает её тело, когда он скользит внутри неё, исследуя, поглаживая и толкаясь, пока не находит место, прикосновение к которому заставляет её выкрикивать его имя. Он проводит пальцем по особенно нежному месту где-то в глубине, и огонь внутри начинает передаваться от нерва к нерву. Она выгибается, её бедра дрожат по обе стороны от него. Пальцы отчаянно ищут, за что бы ухватиться, и вот она находит прикроватный столик и цепляется за его изящно вырезанный край, запутываясь в полированной филиграни. Камень сильно впивается в спину, но ей всё равно. — Нет, здесь, пожалуйста... — умоляет она, пока он снова не находит это место. — Боже, да, здесь… Да! Её ноги дико дрожат, пальцы крепко сжимают крошечную, хрупкую деревянную резьбу. Какое-то время столик выдерживает её вес и хватку её дрожащих руки, но затем он трескается и ломается под ней. Она вскрикивает и в страхе отшатывается, внезапно отрываясь от своего удовольствия. Грима вскакивает, испугавшись, но, заметив тот ущерб, что она нанесла, он прислоняется к раме кровати и разражается смехом, ярким смехом, от которого его плечи трясутся. Он прижимает руку ко рту, чтобы заглушить звук, и ему слишком смешно, чтобы смотреть на неё. — Не смей... — возмущённо восклицает она, наваливаясь на него сверху и оттаскивая его руку от рта. — Не смей надо мной смеяться! Он пытается подавить очередной смешок, сильно прикусывая губу, но его глаза искрятся весельем, и никакое закусывание губ не может скрыть его улыбку. Эовин предпочитает стереть её своими губами, и этого оказывается достаточно, чтобы отвлечь его. Через несколько мгновений он снова превращается в зверя, рычит и целует её, как будто и не было никакого перерыва. Она скользит по нему, находя его таким же твердым, как и прежде; она задается вопросом, каково это — скакать на нём так, будто он добрый конь, ждущий лишь её удовольствия. Внезапно она осознаёт, что совершенно не понимает, что делает. Может ли женщина оседлать мужчину? Как это происходит? Будет ли он входить в неё так же легко, как и его пальцы, или это будет больно? Её называют женщиной, но никто так и не удосужился рассказать ей, каково это — быть превращённой в женщину. Её целомудрие слишком важно. Гнев затмевает страх — гнев на традиции, которые связывают её, на законы, которым она должна подчиняться. Что ж, они с Гримой нарушили все правила, почему бы не нарушить и это? Она слезает с него, отстраняясь от его губ, и ложится на пол, раздвигая ноги настолько, чтобы это выглядело, как приглашение. Едва осмелившись взглянуть на него, она прикусывает губу, и её щеки приобретают красивый розовый оттенок. Ей нет нужды переживать. Грима тут же оказывается между её ног, мягко прижимая её к полу. — У тебя есть кровать, — усмехается он. — Возможно, там тебе будет удобнее... — Нет, — говорит Эовин, решительно качая головой. — Я не просила об удобстве. Его улыбка смягчается. — Как пожелаешь. Он наклоняется и целует её, нежно в сравнении со всеми предыдущими поцелуями. Одна его рука обхватывает её бёдра, приподнимает их навстречу, и медленно, дюйм за дюймом, он проникает в неё, останавливаясь, когда она вскрикивает, отстраняясь и снова проникая, будто она хрупкое создание. Она чувствует, что он дрожит под её руками. Он хочет большего, он хочет всего, что она может ему дать, но сдерживает себя, и его пальцы скребут по камню. Двигаясь в ней, он скрежещет зубами и постоянно высовывает язык, облизывая губы. Он такой медленный, такой нежный. Как будто она сделана из стекла. Но она не из стекла. Зарычав, Эовин отталкивает Гриму, заставляя его сесть, и неловко забирается ему на колени. Он испускает слабый вздох удовольствия, когда она снова опускается на него и её ноги плотно обхватывают его талию. Теперь он полностью в ней, до самого основания. — Эовин... — произносит он приглушённым голосом. — Пожалуйста... Мольба делает своё дело, снова разжигая в ней пламя. Она имеет власть над этим мужчиной. Он хочет её, нуждается в ней, умоляет её о чем-то, что может дать ему лишь она одна. Безумно ухмыляясь, она двигает бёдрами, смутно осознавая, что едва ли понимает, что делает. Но что бы она ни делала, это, должно быть, приятно, потому что Грима стонет и делает толчок в ответ, встречаясь с ней глаза в глаза. Когда она снова начинает двигаться, на этот раз быстрее, он присоединяется, содрогаясь под ней. Ему требуется несколько мгновений, чтобы приноровиться, он прислоняется спиной к раме кровати. Эовин хватается за один из столбиков, прямо за его головой, и использует его как рычаг. Она продолжает двигаться, сильнее и быстрее, взглядом впиваясь в его лицо. Прикрыв глаза, он выгибается навстречу ей, бьётся под ней, стонет. Вскоре он начинает двигаться как одержимый, его рот оказывается на её горле, и он безумно толкается ей навстречу. Трение невероятно. Его естество достигает того же места внутри неё, которого касались его пальцы. Именно это место Эовин старается раздразнивать больше всего, и она резко вскрикивает всякий раз, когда их тела встречаются. Все её внимание сосредоточено на нарастающем жаре внутри, отдающемся в каждом дюйме её тела. Чувствуя, что её возбуждение усиливается, Грима просовывает руку между их телами и принимается ласкать её нежную плоть, заставляя её вскрикнуть. Медленное нарастающее чувство, которое она испытывала прежде, превращается в стремительно разгорающееся пламя в её венах, всё быстрее и быстрее проносящееся через неё. Она содрогается в его руках, выплёвывая проклятия и мольбы низким от наслаждения голосом, который почти невозможно разобрать. Сбиваясь на отчаянные мольбы, он толкается снова и снова, всё сильнее и сильнее. Он с тысячу раз произносит её имя, его голос становится всё напряжённее, пока, наконец, не срывается и у неё внутри не разливается жар. Эти ощущения ошеломляют её, и что-то в ней самой надламывается, отправляя её на вершину, которую она не могла себе представить прежде. Крепко обхватывая его дрожащими ногами, она кричит, чисто и пронзительно. Когда наслаждение угасает, Эовин прижимается к нему, вцепившись в его шею. Он лежит под ней и, тяжело дыша, прижимается в поцелуе к её горлу. — Вот так, милая принцесса, — бормочет он, гладя её по щеке. — Вот так. Вот то наслаждение, в котором тебе было отказано... В котором тебе больше никогда не будет отказано. Это приятная мысль, и на мгновение Эовин представляет, как они с Гримой делят постель, и его горячий и жаждущий рот прикасается к ней, стоит лишь попросить. Но если их застукают, это принесёт горе им обоим; и несколько мгновений удовольствия и утешения не стоят того вреда, что они могут причинить, если она допустит повторение сегодняшней ночи. Вместо ответа она утыкается лицом в его шею и притворяется, что рассвет никогда не наступит.