Проснись

Вокруг — кровавые реки. Они затопили леса, затопили города и смешались с водами. Всё живое осталось под алой густотой. Тишина оглушает, нет даже ветра. А она ступает, и снег кровавый сохраняет её следы. Она идет прямо по трупам, по частям мёртвых тел, по скрипучей, ранее белой, пелене, она чувствует себя одной из них. Одной из этих мертвецов, лишённых жизни её твёрдой рукой в белых перчатках, таких же чистых, словно не было здесь безумного боя. И это единственное, что здесь чисто. Единственное, что напоминает о внутренней гнили, о покрытых грехом ладонях. "Это просто помутнение. Они заслужили. Заслужили." В её голове звучат мрачные голоса, они подначивают её продолжить расправу. Отомстить. Они хотят, чтобы всё вокруг погибло, захлебнулось в крови и жестокости, сгинуло. И она хочет продолжить — хочет собственными руками лишить жизни неугодных существ и людей, обитающих в мире Яви. Все они заслужили, заслужили, заслужили. Более ничего нет в её разуме, покрытом сейчас налётом безумия, слепой яростью. Глаза её пусты, они видят лишь кровь и зимний лес Сибири. Почему Сибирь? Почему лес? Почему не города, где рек крови было бы больше? Почему ярость её легла только на глушь холодного царства? "Не думай. Иди дальше. Лей кровь, лей ярость, лей безумие и жестокость." И Том идёт. Она идёт всё дальше, пока не переходит лесную границу. Пред ней поле. Белое, ослепляющее, пустое. И нет здесь никого и ничего. Но место это выглядит знакомым, а красная лента на ветке обугленного чёрного древа привлекает так много внимания, словно это нечто личное, нечто глубоко зудящее в сердце. Скрип снега. И она переводит взгляд вперёд, облокачиваясь о хлипкий ствол берёзы. Она смотрела, и в глазах её отображалось нечто божественное. Недосягаемое. Что-то такое, до чего было запрещено дотрагиваться, словно помеченное древнейшим вето. Нет, грязь её рук не имеет права оставаться мерзкими отпечатками на её смугло-золотой от солнца коже. И глаза её, видавшие и творившие смерти без сожаления, не смеют видеть это божество, даже смотреть в его сторону за сотни миль. Нельзя осквернять его. Нельзя. Рябина, алым пятном видневшееся на её тёмных волосах, свисала вдоль лица да шеи высушенными бусами. Рубашка тонкого льна закрывала до узких бёдер тело, скрывала за винтажной каймой ключицы да шею божества, босиком танцующего на снегу под тишину лесной глуши. Она порхала по снегу, словно не чувствуя лютого холода сибирской зимы, сама похожая на воплощение летних ночей. Ступни её оставляли следы на белой перине, растапливая её. За ступнями её тянулись ростки чёрных цветов, тут же увядая, теряясь в жестокости ледяного царства. Даже её невольные творения не могли достигнуть богиню, уж мёртвая и подавно. И силуэт, слившийся по цвету со снегом, не отрываясь смотрел на неё. Смотрел, смотрел, смотрел. И не мог отвести взгляда. Не мог перестать порочить высшее существо. Не мог заставить себя уйти, проклиная за слабость воли. За собственную мерзость. Мертвая сжимала ствол дерева тонкими пальцами в перчатках иронично белых. Острые выступы коры впивались в её кожу тонкую, черные прожилки вен словно переносили мрак на природу. А богиня все танцевала, танцевала, танцевала прогоняя зиму, прогоняя мёртвых духов, прогоняя холода и несчастья. И чёрные цветы погибали, не успевая распускаться, не успевая заточать лесных духов. Взгляд божества скрыт был за алой повязкой под цвет бус, единственных издающих звуки. Звуки предупреждающие, опасные, но столь умиротворенные, что все тревоги прятаться начинают, оставляя ватную пустоту. А потом богиня посмотрела на неё. Мертвая её взгляд почувствовала, сквозь повязку алую почудился ей изумрудный блеск недосягаемых очей. Не получалось не взгляд отвести, не уйти. Нет сил противиться столь высшему существу. "Опорочила, опорочила, опорочила.." А богиня всё ближе и ближе подходила к ней, приблизившись протягивала мозолистые, исходящие жаром ладони. И мертвая ухватилась за неё, без сомнений следуя за божеством, молчавшим до сих пор. И в глазах богини мёртвая видела искрящуюся нежность, светлую и недостойную совершенно её грязных рук, запачканных в крови и жестокости. Их дорога была медленной. Светлая Богиня шла вперёд не спеша, проводя через лес Том, которая смотрела на тёмные непослушные кудри перед ней. Кудри эти подрагивали от ветра, что пробирал до костей, однако холода никто словно и не чуял. В голове её крутились мысль немного странные, непонятные, неразборчивые. Пустота поглощала, но в тоже время не настигала полностью. Будет опустили вату вместо мозгов, и облака вместо души. Легко, тревожно, никак. Она просто шла. Шаг за шагом, по следам Богини ступала в ямки от растаявшего снега. — Скоро придём, Том, — нежность голоса успокаивала мятежную душу, побуждая погрузиться в сон. И вот, вместо сугробов и высоких, уходящих в светлое небо, деревьев, Том видела перед собой хижину. Деревянный домик стоял в окружении зелёной травы, посреди зимнего леса. Она опускала взгляд вниз, разглядывая каждую травинку под ногами, ощущала тепло земли, ласкающее её голые ступни. Богиня тянет её за руку дальше, открывает дверь и заводит внутрь, не позволяя и дальше наслаждаться спокойным пейзажем. Том находится в прострации и не замечает, как её укрывают цветастым одеялом, что тяжёлым пухом ложится на плечи. — Том, слышишь меня? — перед ней садится на корточки божество, взирая изумрудными глазами, повязки на которых уже нет. Том в прострации кивает, разглядывая великолепное лицо напротив себя. Рука её гладит божество по тёплой щеке, ощущая мягкую кожу с едва заметными линиями шрамов. Божество напротив вздыхает, и Том думается, что это из-за её грязных касаний, мерзких окровавленных рук. Но она кладёт ладонь поверх ледяной, точно у мертвеца, ладони Том, поглаживая костяшки большим пальцем. — Гарриет, Том. Моё имя — Гарриет. А тебе пора очнуться. Том не понимает. Она застывает, не в состоянии пошевелиться, пока разум её старается вытолкнуть облако пустоты. Где-то внутри, словно из бури воспоминаний, выскальзывают мягким потоком старые, почему-то забытые. Она видит божество в них, которое ещё прекраснее, чем сидящие перед ней. Это божество смотрится уютно, словно сытый кот, ласкающийся в её руках. Это божество улыбается ярко, до того ярко, что хоть глаза закрывай, иначе ослепнешь. Это божество закатывает глаза во время страсти, сжимая ногтями плечи Том. Это божество — Гарриет. И Том не понимает, как она могла забыть её. Гарриет мягко гладит её по щеке, размазывая кровь, окропившую бледную кожу в лесу. Том видит, что богине совсем не противны такие касания, а потому начинает поглаживать её лицо в ответ, смотря точно в изумрудные глаза. — Вспоминай. Иначе отчитывать тебя будет бесполезно, — брови застывают в хмуром изгибе на обоих лицах. — Я не сделала ничего, за что бы меня нужно было отчитать, — Том говорит уверенно, а ещё отчасти обиженно. Гарри вздыхает, не отводя взгляда от девушки напротив. Она поправляет одеяло на плечах той, задевает ногтем открытую полоску шеи, и склоняется к тонким губам в поцелуе. Том не то что бы поражена, она, скорее, в лёгком трансе. Мягкие губы на её обветренных согревают лучше пледа, а обожание в глазах Мёртвой будто говорит: "Только тронь её, и падёшь". Гарри лишь дотрагиваться, но этот не до конца-поцелуй для Том идеальнее некуда. — Вспоминай, и тогда поцелуй будет настоящий. Гарриет скрывается за дверью, оставляя Том, с нездоровым румянцем и, не более здоровым, блеском в глазах, одну. Та клянётся себе, что обязательно всё вспомнит, лишь бы почувствовать вновь эти губы.