***
— Михаил Богданович, что же Вы, право слово, так нервничаете? — спросил Барклая-де-Толли генерал Дохтуров, мужчина невысокого роста, внушительной комплекции, с добрым открытым лицом и ясными умными глазами. — Дмитрий Сергеевич, может быть, моя судьба ныне решается, — ответил Барклай-де-Толли, чья высокая фигура чётко вырисовывалась на фоне окна. — Это моё незаконченное дело. Это не даёт мне покоя. — Вот за это мы Вас и уважаем, Ваше высокопревосходительство, — отчеканил Кутайсов, совсем ещё молодой генерал, пригладив буйные кудри и бросив валета на десятку Дохтурова. — Бито! — Дмитрий Сергеевич сдвинул карты в сторону. — За что? — спросил Барклай. — За совестливость. Михаил Богданович приподнял уголки узких губ. Да, а былой авторитет, кажется, возвращается, ведь Кутайсов пришёл просить прощения одним из первых, и вовсе не потому, что оказался здесь даже раньше Барклая-де-Толли. После него были братья Тучковы, Неверовский, Дохтуров... Старая гвардия пополнялась новыми бойцами стабильно, раз в несколько лет. Но с каждым новым прибывшим Барклаю почему-то становилось всё грустнее и тоскливее: как там Россия без них? Хотя Суворов лично объяснил ему принцип работы Зеркала Небес и даже продемонстрировал, как им пользоваться, Михаил Богданович ни разу не смотрел через него на Землю. Почему? Наверное, просто не хотелось. — Вы уже придумали, что говорить будете, Ваше высокопревосходительство? — пробасил Николай Тучков. — Нет, Николай Алексеевич, — с притворно непринуждённым тоном сказал Барклай-де-Толли, — представьте себе, не придумал! — Правда, Михаил Богданович! — звонким голосом воскликнул Кутайсов. — Я перед признанием Настасье своей так не волновался, как Вы перед разговором с Его Сиятельством. — Пётр Иванович, чай, не зверь, не съест, — отозвался Дохтуров, перетасовывая карты для новой партии. — Он сразу проглотит, — неожиданно для себя съязвил фельдмаршал, вызвав тем самым улыбки на лицах своих собеседников. — Поддержу господ генералов, — Николай Тучков поправил рукав рубашки. — Фантазии двигают мир! Никогда не думал, что скажу это, но советую Вам отдаться на волю случая. Поймёте, что говорить и когда. Всё само придёт. Общее молчание стало знаком согласия со словами старшего Тучкова.***
— Кутайсов! Шурик! Ты что делаешь?! Зачем тебе розы? Тучков с выражением ничем не прикрытого ужаса взирал на Кутайсова и огромный букет роз самых разнообразных расцветок в его руках. Тот невинно улыбался. — Ну как же, Николай Алексеевич, как будто Вы не знаете! По-моему, Михаил Богданович всем говорил об обстоятельствах разговора. — Шура, друг любезный, — Тучков тщательно подбирал слова, — это была всего лишь шутка. Однако Кутайсов нисколько не расстроился. — А мы примем эту шутку за правду. Тучков понял, что с Шуриком спорить бесполезно, и оставил его дальше привязывать к какому-то кусту, который был им найден в саду, длинные стебли душистых роз. Невдалеке послышались шаги, и на мощёной белым камнем дорожке появился Барклай-де-Толли. Кутайсов схватил охапку оставшихся цветов и притаился за деревьями недалеко от созданного им самим розового куста. Михаил Богданович сразу приметил этот куст и улыбнулся, вспомнив свои слова. "А пускай всё будет так, как я сказал", — подумал он и присел на стоявшую рядом скамейку. Багратион не заставил себя долго ждать. Он подошёл к Барклаю и неловко, точно стесняясь чего-то, опустился рядом с ним. Некоторое время они молчали, не решаясь начать. Михаил Богданович с несвойственной ему усмешкой во взгляде смотрел на князя, а Пётр Иванович всеми силами отводил глаза. — Полно Вам, Ваше Сиятельство, — наконец начал Барклай-де-Толли, — я, право, ожидал горячего спора на тему стратегии. Что же Вы молчите? — Михаил Богданович, - отозвался Багратион, — я должен перед Вами извиниться. К чёрту стратегию, к чёрту тактику! Я не только в этих ошибках повинен. Я...знаете, думал, что знаю, как будет для армии лучше. Русский солдат привык побеждать и всегда побеждал даже тогда, когда противник превосходил его числом. А с Наполеоном сначала вышел Аустерлиц, потом — Фридланд... Разве я мог допустить, чтобы слава русского оружия перестала греметь по всему миру? Разве мог я разочаровать солдат, которые видели во мне второго Суворова? Разве господа генералы не рвались в бой? Я видел, что происходило в армии, что говорили все. У меня не было выхода. Когда Вы приказали отступать, я подумал, что Вы желаете сдать Россию Наполеону. — Ваше Сиятельство, — голос Барклая-де-Толли был холодным, точно лёд, — Вы прекрасно знаете, что Россия — моя Родина, и я не предам её никогда, что бы ни случилось. Так что оставьте разговоры и мысли о моём возможном предательстве. Я тоже зрения, к счастью, не лишён и также видел, что творилось в армии, которая порой грозила выйти из-под моего контроля. Не без Вашей помощи, думаю. То, что Вы добровольно поступили под моё начало, не было ли жестом снисхождения к моей скромной персоне? — Михаил Богданович говорил негромко, но каждое слово отпечатывалось в душе князя; в них было столько яда, что можно было отравить всю Великую армию до последнего маркитанта. — Ни в коем случае! Я... Он осёкся. Барклай-де-Толли смотрел на него с видом победителя. — Я прекрасно помню все ваши слова, и не только ваши. Все обвинения, которые господа генералы, включая милейшего Константина Павловича, сыпали на мою голову. Все до единого. Как вы распинались перед своими солдатами, проклиная меня на все лады и обещая, что будь вы на моем месте, Бонапарт бы уже поджал хвост и, потерявший всю свою Великую армию, быстрее пули несся бы обратно во Францию. Как вся армия, науськанная недовольными генералами, встречала меня гробовым молчанием. Как я постоянно слышал в свой адрес недовольства и оскорбления от простых солдат, даже когда просто проезжал мимо них. Как в Калуге в мою карету швыряли камни озлобленные люди и кричали при этом: "Смотрите, вот изменник!", "Предатель!" и тому подобное. Князь в ответ скрестил руки на груди, как бы закрываясь от своего собеседника, и вмиг стал похож на загнанного в угол маленького котенка, который бессилен что-либо сделать против недоброжелательно настроенной к нему собаки. Вся его уверенность в себе, уверенность льва, с которой Петр Иванович шагал по жизни, куда-то испарилась с самого начала их разговора. Багратион хотел уже сдаваться на его милость, был готов к абсолютно любым словам, но вдруг... Барклай рассмеялся. Он смеялся чисто, искренне, вовсе не беззлобно. Притаившийся у дерева Кутайсов выпучил глаза от изумления. — Пётр Иванович, — Барклай впервые за всё это время назвал своего сослуживца по имени-отчеству, — помните замечательную русскую пословицу: "Кто старое помянет, тому глаз вон"? Я сегодня хотел поднять наше с вами "старое" в последний раз. Хватит! Я скажу Вам так: если бы у нас было побольше сил, если бы Тормасов был к нам поближе, если бы Чичагов не возился с турками на юге, то, может быть, сражение мы бы дали у границы, у Немана. Но это лишь фантазии, предположения. А при том раскладе, который был в реальности, это было невозможно. Скажу Вам: солдат Вы не разочаровали. Я никогда не видел, чтобы кого-то так оплакивали, как Вас. — Так Вы... Всё же были готовы дать генеральное сражение? — Разумеется. Я всегда был к этому готов. Армия была не готова. — Я зря упрекал Вас в трусости. И в предательстве. И во всём остальном. Как же мне стыдно! Багратион обессиленно уронил голову на руки, весь как-то сжался, будто зверь, загнанный в клетку. — Я понимаю, — на плечо князя опустилась крепкая рука. — И потому предлагаю забыть наш раздор. — Вы предлагаете мне дружбу? — потрясённо спросил князь. — Дружбу не дружбу, но хорошие отношения — точно. Вы согласны, Пётр Иванович? — Позвольте пожать Вам руку. Два генерала, две легенды, две противоположности сидели на скамейке в одном из многотысячных уголков безграничного Рая. Рукопожатие разрушило давнее соперничество, старые склоки, ссоры и даровало обоим прощение их обид. На прощание Багратион сказал: — Заходите ко мне как-нибудь. Мне кажется, у нас много общего. — Зайду непременно, — отозвался Барклай-де-Толли, а, когда князь скрылся между кустами жимолости, повернул голову в сторону и крикнул. — Граф Кутайсов! Что же Вы прячетесь? Снимите-ка лучше розы с этого куста да раздайте девицам. Хотя работа, что и говорить, отменная. Оконфуженный Кутайсов вышел из-за дерева и, густо покраснев, принялся отвязывать цветы от веток. Правда, граф вовсе не собирался разыскивать по всему раю хоть мало-мальски знакомых ему девиц, и поэтому получившийся из собранных цветов букет был аккуратно разделен на три части и отправлен всего трем людям: Барклаю-де-Толли, Багратиону и Суворову. Первым двум — как знак их окончательного примирения, а последнему — как своеобразному голосу совести у генерала, и другу, оказавшему поддержку фельдмаршалу. Александр Иванович даже потом получил небольшой выговор, но это нисколько его не расстроило. Хоть Суворов и старался говорить строгим тоном с генерал-майором, тот все равно увидел, как генералиссимус изо всех сил сдерживается, дабы не рассмеяться. Это событие до того позабавило Николая Тучкова, что он некоторое время иронично подтрунивал над своим сослуживцем: — Сводник наш! Где это видано, чтобы Барклай-де-Толли, холодный, подобно айсбергу, и Багратион, горячий, как вулканическая лава, не только не пытались вцепиться друг другу в глотки, но и относительно мирно беседовали! Наш Александр Иванович, добрая душа, и не таких мирил! В первый раз Кутайсов густо покраснел и заявил, что никакой он не сводник, а просто выполнил все так, как Михаил Богданович пожелал при первой своей встрече с Петром Ивановичем. Но это не слишком подействовало на Тучкова. В следующий раз генерал позволил себе сыронизировать над сослуживцем во время их очередного сборища. Находившийся в другой стороне комнаты, но при этом прекрасно все слышавший Барклай позволил себе улыбку, не отвлекаясь, однако, от шахматной партии с Александром Васильевичем. Тот, в свою очередь, быстро переглянулся со своим любимцем, сейчас резавшимся в карты с Ермоловым. Заметив осторожную улыбку князя, непобежденный Суворов осторожно заметил Барклаю: — А вы, Ваше Сиятельство, все же соизволили простить моего ученика? — Да, Александр Васильевич, — тот в ответ быстро взял в руку свою черную ладью и съел ею белого вражеского ферзя, — шах и мат вам, Ваше Сиятельство! Что же до Петра Ивановича... думаю, я загляну к нему в самое ближайшее время. Есть у меня к нему одно дело...