Измерение разбитого сердца

      Его руки дрожат. Его губы дрожат — тоже. Внутри всё сжимается, клокочет, но на лице — по-прежнему никаких эмоций. Вдруг его мгновенно посещает мысль, что, наверное, он ещё та бесчувственная мразь, и при ней же как-то пятится назад, устало прикрывая лицо руками. Он не хочет это видеть. Он не может. Но даже закрыв свой взор от внешнего ужаса, ему приходиться слышать:       — Проваливай.       Ему бы хотелось наплевать на эти слова, ему бы хотелось их мгновенно опустить и забыть, но то словно ножом полоснуло по его хрупкой душе — да, непременно, она хрупкая. И запирал он её каждый день на прочный замок в четырёх стенах самого глубокого этажа своего подземелья, но сейчас юноша понимал, что запирать надо было — ещё глубже, и ещё, чёрт возьми, прочнее. А дыхание так и перехватывает, и он в каком-то безрассудстве очень тихо шепчет:       — Вэй Ин, Вэй Ин…       Поднявшись на колени — подползает, будучи приготовленным к тому, чтобы его снова оттолкнули, и какое же тепло наполнило его нутро, словно сластью, когда он смог оказаться к магистру ещё на один сантиметр ближе, когда ему уже хотя бы позволили протянуть руку, и всё равно, в следующий момент — он снова повален на трупную землю. Гуцинь жалобно треснул, и эхом по пещере разлетелась его печальная песня. Лань Чжань не может и пошевелиться. Лань Чжань — словно уже мёртв, и, в действительности, сейчас бы он предпочёл поскорее умереть, чем каждое мгновение ощущать режущую боль под ключицей. Верно, то была боль в самом сердце.       Но он не оставит попыток, и снова, тяжело дыша, поднимается на колени. Его рука хватает руку Старейшины, отчего тот мгновенно вздрагивает, и в нетерпении Лань лепечет, снова поддаваясь эмоциям, снова поддаваясь своим чувствам:       — Вэй Ин, Вэй Ин, послушай меня, это я… Вэй У Сянь!       И, казалось бы, тот действительно слушает — и выражение лица его как-то поменялось, и сам он начал вести себя по-другому, слегка смягчившись Словно, удалось до него достучаться — но он всё ещё был не здесь, он был где-то глубоко внутри себя. Как обиженный ребёнок, он там спрятался. Спрятался в своём измерении, с громкими воплями отмахиваясь деревянной саблей.       И Лань Чжань прекратил его в неистовстве трясти — наоборот, он замер. Замер и взглянул в эти тёмные глаза, полные не столько печали, сколько безысходности и сожалением того, что позволил он себя загнать в этот угол. Что позволил очутиться здесь — и уже который день, если не час, к нему пытается хоть как-то прильнуть юноша, хоть как-то — подойти, хоть как-то заговорить. А он не позволяет. И не позволит. Он не позволит к себе даже прикоснуться — словно ему противно и это не входит в рамки чего-то дозволенного. И с какой-то брезгливостью он снова отталкивает от себя Ван Цзи, что-то невнятно бормоча.       Вэй Ин прижимает к себе колени, безумно улыбаясь — а юношу рядом вдруг пробирает страх.       — Вэй Ин.       — Что?       Его ответ оказался настолько неожиданным, что Лань Чжань невольно пошатнулся. Дрожь волнения, начинающаяся от кончиков пальцев, дошла до туловища — и вновь глядя в пустоту перед собой, своими зоркими глазами он смог разглядеть У Сяня. Как тот — словно не живой, как у того — глаза налиты кровью, и кровь сама у губ — тот прокусил себе запястье, и Вань Цзи почувствовал боль на себе.       — Почему?       — Почему — что?       — Почему ты не даёшь мне приблизиться? — и хоть голос Лань Чжаня по-прежнему звучал немного монотонно, но на последнем слове он слегка сорвался, а сам он чувствовал и будто бы знал, что от ответа внутри него завянет весь сад.       Но Вэй Ин не торопился с ответом — точно для него медлить было равно какой-то очень и очень смешной шутке. Но Лань Чжань не любит шутки. У Сянь знал это — и постоянно шутил. И, язвительно улыбнувшись, в своём ответе он отчеканил каждый свой слог, словно выплёвывая фразу по кускам:       — Я не люблю, когда ко мне прикасаются посторонние.       — Но это же…       И он бы сказал — это я. Это был — я.       Это был я, кто свои сады, что полнились редкими прекрасными цветами, похоронил ради тебя, мой милый. Это был я — кто мечтал стать твоим ангелом, но сам себе обрезал крылья. Это был я, кто исподтишка, в пустыне, вёл тебя к оазису, задыхаясь. Это был я, кто уже принял погибель — за тебя.       Это был я, кто любил тебя безмолвно, безнадёжно, чувства внутри себя храня молчанием, и это был я — кто внутри, на полях ржи, бежал радостно, срывая колосья, и твоё имя кричал и ставил рядом со словом — «люблю!»; это был я, кто потом себя же за эти слова хоронил заживо, жутко того скрывая и стыдясь.       Это был я, кто во сне приходил к тебе по ночам, но тут же удалялся прочь, чтоб не тревожить твой прекрасный сон. Это был я, кто волосы твои, пока ты спал, убирал с твоего прекрасного лица — и лицо твоё в мыслях целовал сотни раз, и каждый раз всё нежнее и нежнее, насколько только был способен. Это был я, кто робел от малейшего прикосновения к тебе — это был я, кто думал, словно ты соткан из моих надежд и грёз, и потому боялся на тебя даже взглянуть, а взглянув — проклял себя на веки вечные, отдав дьяволу всё, что было за душой.       Это был я, кто слушал только тебя, вслепую отыскивая путь из толпы мертвецов; это был я, кого ты в мертвеца превратил сам, единожды взглянув прямо в глаза. Это был я, кто смех твой и улыбку охранял безропотно, и дорожил тем, ведь это — самое дорогое для меня на свете. Это был я, кто воистину признал тебя сокровищем, но так и не смог сделать тебя исключительно своим.       Это был я, кто тишиной заставил умолкнуть чувства внутри на года, это был я — кто любовь свою, подобно призраку, навсегда запечатал в самом дальнем уголке своего мира. Где нет тех полей, где нет того сада, где нет рек, что текут по моим венам и дельфины с китами умирают в них ежедневно — ведь я не в силах сохранить им жизнь. Это был я, кто предпочёл смирно жить воспоминаниями — это был я, кто вместе с тем всю жизнь мечтал с тобой сбежать на край света.       Чтобы увидеть то поле, усеянное рожью.       Чтобы вдохнуть запах цветов, взрастивших в моём саду.       Чтобы оживить дельфинов и китов в реках и морях, когда мы будем рядом проплывать и петь священную песню, умерщвляя в настоящем и будущем слишком тяжёлое прошлое.       Это был я, кто дышал тобою, кто жил тобою, кто — чувствовал тебя. Это был я, и я, как иронично, совсем сошёл с ума — спятил, ей-богу! Но, поверь, путь мой был бы намного тоскливее и невыносимее, если бы это не был — я. Если бы это не был — ты. И тогда бы сердце моё продолжило тихо и покорно стучать — тук-тук, тук-тук, и никогда бы я не произнёс слова — люблю.       Это был я, кто в своём измерении разорванной души, в своём измерении разбитого сердца ранил сам себя каждый раз при мысли о тебе. Это был я, кого эти раны не коробили — а кого эти раны на идеальном теле делали даже каким-то по-своему счастливым. Это был я и я и буду — заботиться о тебе и твоём измерении, чтобы солнце над твоим полем светило ясно, чтобы в твои сады всегда цвели — и чтобы реки твои всегда были чисты. Но разве могу ли я тебя просить об этом или умолять?       Я лишь всегда буду оставаться тенью, следовавшей за тобой по роще. По дорогам. Под солнцем и под луной. Я всегда буду оставаться тенью — и пока идёшь ты, буду идти я. Пока жив ты, буду жить и я. Надеясь, что смогу тебя забрать, если, конечно, это не случилось уже наоборот — ты не забрал меня. И, разрушившись, вновь соберу себя по осколкам — но сейчас, к сожалению, не смогу собрать тебя.       Когда-нибудь я перестану чувствовать боль. Когда-нибудь я сниму с себя заклятие молчания. Когда-нибудь я выпущу себя из темницы в своём измерении. Остаётся лишь думать, когда же это «когда-нибудь» наступит.       И, потонув в озере воспоминаний, в озере сожаления и печали, в бездонном озере покоя, где-то внутри себя, запертым в четырёх стенах, Лань Чжань продолжает вторить, что — это был я, Вэй Ин, это был я! Только вслух не скажет, лишь через силу сглотнёт и попытается вновь уйти из этого проклятого места — но каждый раз, когда любовь его прогоняет, желание остаться рядом только усиливается.       — Это же… я, Вэй Ин. Разве… ты не узнаёшь меня?       Но узнать было мало. Лань Чжань не знает, что поля У Сяня давным-давно сгорели под пеклом Солнца, сады — зачахли, и все реки в венах почернели вместе с остальным существом юноши. Лань Чжань не знает. А может быть, просто притворяется — ибо не знать, легче. И вновь он чувствует удар, на этот раз он оказался смертельным для белоснежных птиц упования:       — Проваливай!