Одна зимняя ночь

Мягкий и приглушенный свет, пробирающийся в комнату из окна, ласково оглаживал складки на постельном белье, скомканную одежду, лежащую поодаль и золотил разбросанные по простыни волосы. В комнате было прохладно -- вечерами по улицам гулял ветер, и он был из тех ветров, что любили забираться под лоохи, взбегать по позвоночнику, заставляя ежиться от холодка и плотнее кутаться в утепленную ткань, спеша домой или по делам. И сейчас именно такое, зимнее лоохи лежало у изголовья кровати. И именно такой же ветер сейчас периодически залетал в приоткрытое окно, оглядывая комнату и смущенно удаляясь восвояси, замечая два силуэта на простынях. Прохлада ласкала грудь и шею Макса в тех местах, где за секунду до этого были влажные губы, нежно целующие покрытую мурашками кожу. Животом он чувствовал чужую грудь и ровное даже сейчас дыхание. Макс попытался было посчитать, на какой счет сейчас дышит Великий Магистр Лонли-Локли, но уже через пару секунд сбился, издав при этом полустон-полувздох, когда безумно-блять-красивые пальцы этого самого Магистра как бы невзначай коснулись его члена, и тут же продолжили исследовать бедра, живот, выпирающую косточку таза. Чуть шершавые подушечки пальцев мягко скользили по кажущейся белоснежной в этом полумраке коже, чуть её касаясь, но вызывая новые и новые приливы приятных мурашек. Губы продолжали исследовать ключицы, иногда поцелуи сменялись осторожными укусами. Максовы пальцы зарылись в растрепавшуюся темную шевелюру, осторожно массируя кожу головы. И почти сразу сжимая пряди, чуть оттягивая назад -- укусы стали увереннее, и вот уже на плечах Макса красовались розовые, словно распустившиеся бутоны, следы. Грудная клетка вздымалась под тяжестью навалившегося сверху Шурфа, а бедра подрагивали в предвкушении большего. Ладонь, с тыльной стороны покрытая рунами, скользнула по внутренней стороне бедер, которые, почувствовав легкое давление, послушно дали себя развести, открывая Магистру возможность в полной мере любоваться обнаженным, открытым и чертовски возбужденным партнером. Ради этого стоило на минуту прекратить терзать его шею и распрямиться, не прекращая гладить нежные бедра и не давая им вновь сомкнуться. Макс сжался под этим полным животного желания взгляда, чувствуя, что никакой ветер не может остудить накалившийся воздух, и как горят его собственные щеки. Он и заметить не успел, как в руке Шурфа оказался пузырек со смазкой, и вот уже холодная влага проникает внутрь с плавным толчком сразу двух пальцев, выбивая из легких воздух вперемешку с несдержанным стоном. К подготовке Шурф всегда относился ответственно, как в общем-то ко всему, за что брался. Со временем для обоих это стало своеобразным ритуалом, важной частью процесса, так что и сейчас Шурф с упоением и привкусом садизма Рыбника медленно и не торопясь растягивал Макса, дразня и ловя сдавленные стоны, которые тот пытался спрятать в ладони. Тонкие пальцы исследовали партнера изнутри, то скользя глубже, то чуть расходясь ножницами, касаясь и чуть давя на простату, чтобы дальше игнорировать умоляющие стоны, становящиеся с каждым толчком все громче. Вскоре он ввел еще один палец, но скорее просто чтобы убедиться в том, что Макс уже достаточно готов. Еще минута на то, чтобы сбросить с себя скабу и раскатать по напряженному члену то, что Макс называл Презервативом (с их первой ночи он настаивал на использовании и даже рассказывал для чего они предназначены, так что Лонли-Локли не возражал). Впиваясь в мокрые, искусанные губы Макса, он придерживает его за бедра, одним движением входя в него и тут же забывая даже про дыхание на шесть счетов. Обоим становится слишком жарко, слишком душно, слишком тесно. Отвечая на поцелуй, Макс бесстыдно стонет в чужие-родные губы, вскидывая таз и чувствуя, как проходятся по позвоночнику электрические разряды, рассыпаясь искрами в кончиках пальцев, отчего они с силой сжимаются на загривке Шурфа. Тот лишь с жаром выдыхает, настойчиво проникая языком в чужой рот и толкаясь бедрами глубже, чувствуя, как сжимается вокруг него горячее нутро. Одурманенный и чуть ли не до боли чувствительный, Макс плавился, выгибался, цеплялся то за плечи партнера, то проходился пальцами по его спине, оставляя яркие полосы, то хватался за смятую простынь, нещадно и будто пытаясь разорвать ее, ища точки опоры, двигал бедрами навстречу, сбивая с ритма и пытаясь задать свой, сплетал свой язык с бессовестным языком Шурфа. Тот лишь поудобнее перехватывал его под бедра, приподнимая таз, чтобы изменить угол, под которым с все быстрее нарастающим темпом двигался. Стены, оказавшиеся за пределами сузившегося до крошечных размеров мира, впитывали становящиеся громче стоны, шлепки, вздохи и совсем тихое шуршание ткани под лопатками Макса. Наконец, спустя две маленькие Вечности и еще минуты три, стоны сменились на тихий скулеж, в котором можно было различить “Шурф” и “пожалуйста”. Не став медлить, он сжал в кулаке истекающий предэакулянтом член Макса и пару раз толкнулся резче и глубже, чтобы замереть в сжавшемся и дрожащем от оргазма теле. Обоих накрывает с головой, безжалостно взрываясь внизу живота так, что ноги отнимаются, а позвоночник натянутой струной вибрирует, сотрясая все тело и парализуя глотку, не давая ни вздохнуть, ни хрипло севшим голосом застонать. Яркой вспышкой под прикрытыми веками, горячей пульсацией, сопровождающей семяизвержение, растягивает он какие-то семь или десять секунд в какую-то бесконечность, унося с собой остатки сознания. -- Да ты настоящий грешный Магистр, -- уже после, отдышавшийся и полный усталого спокойствия Макс в очередной раз рассмеется излюбленному каламбуру, лишь крепче обнимая уже успевшего задремать Шурфа.